The Book of Reflection Не удержать тебя Тебе не объяснить Что ненавидеть слишком просто Трудней любить такую жизнь Моя первая… книга. Reflections. Содержание: Master of puppets Память о… О ней Плагиат Живой Faced Ones Маска вечности Одиночество Высеченные на песке Reflections Master of Puppets They Они приходили. Они уходили. Они что-то делали. Они думали, что они думают. Другие делали. Им было неважно, что они делают, что они думают. Они предпочитали не задаваться этим вопросом, вообще не задавать вопросов. В этом не было необходимости – подсознательно они защищались от подобных мыслей. Они приходили и уходили. Все менялось, но по-прежнему оставалось лишь все тем же самым. Они полагали, что меняются. Они полагали, что они развиваются. С их точки зрения это было так. Но это было всего лишь их мнение – их заблуждение. Они приходили и уходили. Они думали, что они боги и все в их власти. Они могли многое, но при этом не могли ничего. Все, что они могли на самом деле – лишь мечтать. И они жили мечтами. Это был их щит, их меч. Иллюзия. Всего лишь иллюзия, которая опаснее лжи. А они верили. Они искренне верили. Потому что это был их единственный шанс. Они были людьми. Master Они приходили. Они уходили. А мы все время стояли рядом. Они росли и развивались, а мы лишь смотрели. Они одной рукой тянулись в небо, стремясь к совершенству и гармонии, нетвердо стоя на земле, а мы лишь снисходительно улыбались в ответ. Их все больше приходило и уходило, а мы неизменно стояли рядом. Они постигали жизнь и смерть. Они тонули в лабиринтах разума, они беспечно вкушали сладкий нектар ядовитых фантазии. Они рождались, страдали, любили и умирали. Они жили. А мы все это время были рядом. Мы были здесь всегда. Они жили, а мы всего лишь играли их жизнями... Память о... Если у тебя две руки – то тебе не повезло. Если у тебя две руки – значит ты обычный, такой как все. Если у тебя две руки, то этот рассказ для тебя. Послушай, это недолго. Послушай, ты ведь такой, как все: какая разница, потрать чуть-чуть своего времени, совсем немного, но я не держу, иди, смотри тупое шоу по ТВ, за поворотом головы только наш выбор, помни. Этот рассказ не научит чему-то новому, не жди, нового уже давно нет, его не осталось, все – вторсырье, даже мы, вторичный ресурс системы. Я не расскажу красивой истории, от которой захватывает дух и улетает в мечтающую даль потрясенное воображение: добра нет, правды нет, не смотри вокруг, не смотри, рано. Я расскажу тебе о том, о чем ты даже не подозреваешь – о свободе. Если у тебя есть две руки, а я могу поспорить, что это так, то слушай, это для тебя, ибо остальные уже знают. Найди иголку. Обычную, швейную иглу. Или гвоздь. Нож. Что-нибудь острое. Нашел? Хорошо, готов идти дальше? Сядь. Сядь, а не ляг! Посмотри на свою левую руку, смотри. Видишь? Да ничерта ты не видишь! Закатай рукав до локтя, так, а теперь поверни ее ладонью к себе. Теперь смотри. Видишь? Кожа, сложная фактура причудливых узоров, чуть блестящая от жира и грязи – ты не видишь. А вот теперь слушай. В этом мире так много всего. В этом мире... Черт, а ты хоть понимаешь, что даже не представляешь, что это такое и как оно вертится? Так вот – забудь, это не важно. Абсолютно, поверь мне. Но столько всего в этом мире нас окружает: вещи, люди, чувства. А ведь они не просто окружают, они держат нас! Ты можешь бросить свою любимую игрушку, мечту, фантазию, которая так прекрасно помогает тебе понемногу убивать свое лишнее время? Если нет, то проведи черту. Резко, одним движением. Забудь о боли, она пройдет, не жалей себя, не надо. Давай, возьми иглу и от запястья до локтя, давай же, не бойся. А теперь еще одну, если не можешь обойтись без любимого ужина. И еще одну за свой дом. Две – за работу. По одной за каждого из друзей. Давай, не останавливайся, это же всего лишь кровь, всего лишь твоя бесполезная кровь. Давай, хотя бы раз, пролей ее за себя, а не за других, за свою свободу. Давай, не останавливайся: еще по две за родителей, которых ты не можешь кинуть. И еще две за любовь всей твоей жизни. Чувствуешь? Нет? Тогда еще одну за твою ярость, что ты должен давить в себе. И за обиду. За непонимание, за что, что ты чужой. Давай, за одиночество, за боль, за усталость, за смерть. За покорность. За то, что так и не смог предать. Чувствуешь, чувствуешь, что теперь ты и сам можешь продолжать? Теперь видишь, сколько всего тебя держало, все еще держит? Сколько всего мешает тебе стать тем, кем ты хотел? Злишься? Не останавливайся, никогда не останавливайся, черт тебя побери, никогда! Помни все это, помни, кто ты! А теперь сделай глубокий вдох. Теперь выдох. Сотри слезы с глаз, не обращай внимания на онемевшие руки. Смотри, смотри, много там полос? Ты все понял? P.S. Даже не думай идти и смывать кровь под струями ледяной воды. Забудь о растворах спирта и H2O2, иначе известном,как перекись водорода. Просто замотай бинтом. Или тряпкой. Эти царапины – они скоро воспалятся и будут болеть. Терпи, выбрось из головы все эти гели для заживления. Ты будешь жить, а боль не даст забыть. Боль будет помнить. Живой... Я шел. Они шли. Рядом. Видели друг друга, мы видели друг друга. И шли, шли своими дорогами, а может и нет: они ко мне, или я к ним. Так хотелось поговорить, сказать хотя бы слово, сказать все слова, но сказать было нечего. Все слова... нас разделяло нечто большее, чем то, что могут преодолеть слова, какими бы они не были, их все равно было недостаточно. Так хотелось их обнять, обнять хотя бы раз, хоть еще один раз, со всей силы прижать к груди... Чувства, немые чувства, но и им тоже не было здесь места. Так хотелось плакать, рыдать, кричать от горя или непонятной боли, тупой пустоты где-то там, внутри, но слезы сохли в глазах, а крик тонул в стиснутых до боли зубах, что скрипели и царапали друг друга. Хотелось сделать что-то, сделать хоть что-то, ради них, ради себя, но исправлять было нечего, все было уже сделано, раз и навсегда. Мы шли, чтобы никогда больше не встретиться. У них было тихо и холодно, а я любил холод, он делал нас ближе. Мне было их жаль, а может это им было жаль меня. Такая грусть переполняла нас, что не было возможности, хотя бы одной единственной возможности в целом мире, чтобы излить ее. Остался лишь один взгляд, один последний и бесконечно долгий взгляд – и ничего больше. Потому мы и шли. Мы были так близки, ближе, чем когда-либо, но бесконечно далеки. Казалось, я знал их всю жизнь, знал их от и до, полностью и без остатка. Я помнил все, помнил каждую мелочь, каждое слово, обиду или улыбку. И вот мы шли, чтобы никогда больше не встретиться вновь. Во мне все кипело и кружилось, я хотел всего, но не мог ничего. И мы шли, шли в последний раз вместе. Последний раз, черт подери, последний раз. Я буду тосковать. Забудется, все забудется, все забывается, но нет, это не так. Проще забыть себя, чем их. Я не хочу расставаться, я хочу, чтобы это мгновение застыло и длилось вечно, я так этого хочу... Но никого не волнуют мои глупые желания и наивные мечты. Снег уныло похрустывает под ногами, сохраняя отпечатки ног. Скоро мы расстанемся, последний взгляд и тишина. Все неизбежно, и мы идем, идем молча, понурив головы, я и они. И вот – пора. Последний взгляд... А я не могу заставить себя поднять голову. Времени нет, и они уходят, они не могут остаться. А я остаюсь, я все так же стою, понурив голову. Сверху падают большие и липкие хлопья белого снега, укрывая меня своим холодом, а я все стою. Я не хочу идти. Они уже ушли, и я знаю это, но все равно не могу посмотреть им в след. Их следы уже исчезли под снегом, наши следы тоже, а я все не могу уйти. Они ушли, а я остался. Живой... Faced Ones Смертники Running blind through killing fields, bred to kill them all Victim of what said should be a servant `til I fall Поздняя осень застилала хмурое небо иссиня-черными тяжелыми тучами, они ползли вперед, словно какие-то неведомые монстры слишком далекой древности, чтобы быть правдой. Чуть накрапывал мерзкий холодный дождик, капля за каплей тонкими струйками сбегая за шиворот, скользя по взмокшей спине и груди, нежными прикосновениями лаская своими острыми язычками холода. Злой ветер ледяным дыханием чуть колыхал пожухлую и уже гниющую траву, что отжила свой год, и теперь будет ждать новой весны под скорым снежным пледом. Не было слышно никаких насекомых и прочей живности, не было того еле уловимого гомона живущей природы: то ли все твари ползучие заныкались куда поглубже и потише, то ли уже просто передохли. Под ногами аппетитно чвакала непроходимая грязь, и уныло хлюпали лужи. Где-то в полукилометре над горизонтом чернели столбы голых деревьев. Поздняя осень – не самая приятная штука, унылая и неуютная, впрочем, как и вся наша жизнь... Долгая пулеметная очередь веером прошла рядом, меньше чем в метре от меня, жадно вгрызаясь в склизкую землю воронками грязевых фейерверков. Наверное, так же вот с высоты птичьего полета выглядели взрывы бомб, вгрызающиеся в земную твердь, или податливую слякоть. Легкая солдатская каска навязчиво спадала на глаза и с нее текли тонкие ручейки мутноватой воды, сержант что-то орал, кажется опять матом: подобные приказы имеют почти все шансы быть услышанными и даже выполненными, а вообще это, пожалуй, просто старая традиция, нежели насущная необходимость. Он стоит прямо надо мной и орет, его форма лесного камуфляжа сидела на нем, как влитая колоритно дисгармонируя с окружавшей нас бурой и чуть красноватой грязью – скорее всего примесями глины из окопов, а может быть это была просто чья-то кровь, тех, кто отдал уже ее за свою родину, с жизнью в придачу. Его каска была чуть сдвинута на затылок, а манжеты на руках завернуты, словно он сидел за столом и не хотел их заляпать, приготовившись отведать ароматный супец. На левой руке поблескивали тусклым металлом старые часы с двумя глубокими царапинами на стекле. Невысокий, коренастый мужик, широкое лицо с квадратным подбородком, близко посаженные карие глаза под густыми кустистыми бровями, чуть приплюснутый широкий нос, прижатые грязные уши и выражение вечного недовольства – словно всех сержантов делали по одному клише. Из нагрудного кармана выглядывал краешек сигареты, сапоги были по щиколотку в луже. Я успеваю еще раз на него глянуть, прежде чем над самой головой что-то взорвалось… Трудно описать, что чувствуешь в подобный момент: говорят, что вся прошедшая жизнь проносится перед глазами, вспоминаешь все грехи или что-то там еще. Так вот, ничего подобного! Все происходит так быстро, что не успеваешь ничего понять, не успеваешь даже испугаться. Чтобы представить, о чем я говорю, попробуйте коснуться пары оголенных проводов под напряжением тысячи в пол вольт и одновременно попросить кого-то разбить обычный деревянный стул о вашу голову: беспричинная тяжесть давит к земле, ноги сами по себе подкашиваются, все болит, и абсолютно ничерта не понимаешь. Я упал в уютную и относительно безопасную грязь окопа. С трудом выцепив лицо из лужи, я щекой уперся на слетевшую каску. Перед глазами все плывет, сливаясь в мутную картину в стиле позднего импрессионизма, и в ушах пронзительно звенит тишина, чуть отдававшая моим собственным сердцебиением. Кажется, я был все-таки еще жив, но было так паршиво, что, пожалуй, лучше бы я и вправду умер, хотя подобные заявления мне всегда казались слишком претенциозными. Переведя тяжелое дыхание, я понемногу приходил в себя, делая медленные вдохи и выдохи, подавляя выброс адреналина; сердце словно сошло с ума и со скоростью пулемета стучало в груди, нагнетая кровяное давление, отчего у меня кололо в голове, словно ее пронзали раскаленным железом. С трудом повернувшись, мне удалось таки после некоторых усилий что-то разглядеть, глаза все никак не хотели слушаться, то и дело теряя фокус и опрокидывая меня в вязкую мглу. Почти рядом лежал сержант, в принципе, в окопе не так то и просто лежать вдалеке. Он что-то кричал, я прочитал это по его лицу, хотя и не мог этого услышать, я вообще, кажется, ничего не слышал. Рядом со мной валялось еще что-то. Только приглядевшись, я все понял, понял, что он кричал – это была кисть, точнее обезображенные останки: торчащие белеющие кости, сочащееся кровью мясо, и вяло висящие жилы… – Медик! – что есть сил кричу я, по крайней мере должен бы, хотя так и не услышал даже своего собственного крика. Скорее всего, отдавая приказ, он по привычке вздел вверх руку, хотя никогда не знаешь наверняка: возможно, это спасло ему жизнь, или искалечило ее. Может, он просто отделался бы обычной контузией или даже испугом, а так он останется калекой на всю оставшуюся жизнь, если, конечно, она у него еще останется. Но стать инвалидом, сразу, сейчас и мучаться всю жизнь, избегая косых взглядов прохожих и напряженного молчания бывших друзей, которым вроде бы и сказать то нечего. Конечно же, государство оплатит что-то там и поможет чем-то там, но как часто все это остается лишь на словах, тем более, что подобную потерю все равно ничем не возместить. А жизнь по-прежнему бесценна… а он лежит рядом со мной в узком окопе, лежит на левом боку, утопая в хлюпающей жиже, лежит без каски и без руки, его левой руки. Раскуроченные остатки часов глубоко вонзились в оседающую стенку окопа, хотя могли бы с тем же успехом войти и в меня. Его успевшие уже отрасти, волосы спутались грязными патлами, в них виднеются кусочки почвы и травы, обрывки светлых корешков, светло-зеленые, как если смотреть сквозь плащ-палатку на яркое солнце. Из остатков руки с каждым ударом сердца бьет чуть заметный алый фонтанчик, а он, чуть мотая головой, наверное, стараясь выхватить взглядом, пытается оставшейся рукой зажать рану. Я сам с трудом могу пошевелиться, но все же поворачиваюсь на бок, к нему. Сержант Лорн Джорки, так его звали. И вот мы с ним валяемся на дне окопа, на дне вырытой в земле мокрой и холодной ямы, на красной, словно кровь, глине, или это и в самом деле уже кровь? Мы валяемся здесь, слабые и беззащитные, словно дети, словно слишком взрослые дети, что играют в свои игры, валяемся, словно мешки с дерьмом, или, блядь, картошкой. Я уж не знаю сколько, но мне кажется, что проходит целая вечности, прежде чем мне все-таки удается непослушными, словно чужими, руками выудить из нагрудного кармана походную фляжку, в ней коньяк. Вообще, носить с собой фляжку – это старая традиция, а здесь, на войне, не брезгают ничем, особенно старыми традициями. Распивать то конечно нельзя спиртные напитки, хотя как нельзя… Здесь, возможно, это самый простой способ не сойти с ума, хоть чуть-чуть успокоить нервы. Пьянство, пьянству бой, а выпить перед боем, да накатить после за то, что вернулся вопреки всему – это никто не вправе отнять. А уж взять в бой фляжку… Кто знает, может именно эта гребанна фляжка и спасет тебе жизнь, остановит заговоренную пулю, что метила в сердце? Трясущимися и зябнущими руками я долго пытаюсь отвинтить крышку, что надежно крепится к стальной болванке колечком, так, чтоб не потерялась. Два жадных глотка, эх, сейчас бы еще таблетку аспирину да в койку – глядишь бы и помогло. Боль понемногу отступает, сменяясь приятным отупением, и я кое-как помогаю Лорну сделать глоток. Не знаю, поможет ли ему, вроде бы алкоголь при подобных ранах вреден… или полезен, черт, я не помню. Помню… Да вообще вся сознательная часть меня, собственно я сам, все забилось куда-то, куда-то далеко, и глубоко… чтобы никто не достал. Он все еще что-то кричит или шепчет, но я по-прежнему не могу разобрать ни слова. Правой рукой я нащупываю обжигающе холодный ствол автомата и подтягиваю его к себе, оружие все-таки, последняя инстанция, последний шанс в этом аду. С его помощью я полусажусь, уперевшись спиной в холод стены и еще раз кричу: – Медик! Я по-прежнему ничего не слышу, но я сделал все, что мог, большее мне сейчас не под силу. Достав из нагрудного кармана сержанта сигарету, я долго пытаюсь ее раскурить изрядно отсыревшей зажигалкой. Кремень все щелкает, но искру не выдает, наконец получается, и я делю несколько глубоких затяжек. Становится спокойно, спокойно, а перед глазами расплываются темные пятна, затягивая в объятия сонной пустоты… Мы, все мы здесь торчали в какой-то богом забытой дыре, умирая за клочок никому не нужной земли, никому из нас. Но нас не спрашивали, никого не волновало наше мнение, нас просто посылали вперед. У нас не было выбора, у нас был приказ. И никого не волновало, что там, дома, в нашем маленьком раю, нас ждут семьи и любимые, никого не волновало, что это не наша земля, не наша война. Просто кому-то это было нужно, было выгодно, кто-то так захотел – и вот мы шли вперед, омывая это место своей кровью и проклятиями, платя слишком высокие цены за чужие ошибки. Войны – они не наши, но умираем здесь именно мы. Я хотел мира, черт, да все здесь хотели мира, но мы умирали, умирали за родину, за эту гребанную родину, за этих жирных ублюдков, что сидят в своих теплых кабинетах и потягивают из хрусталя красное каждый раз перед едой. Пронзающий взрыв звуков неразличимых звуков, словно слишком громкий шум океана, ударил меня не хуже профессионального апперкота. И я упал навзничь, бешено озираясь вокруг, совершенно не понимая, что же происходит. Это словно проснуться посреди крепкого сна где-то в незнакомом месте от разряда электрошока. Меня рванула за плечо чья-то цепкая рука и усадила обратно. Я посмотрел вверх – красный крест на белом кругу – медик, Кори Нейпс. Красный крест на белом кругу... чтобы целиться было удобнее, солдат с мишенью на лбу. Словно бы здесь кто-то собирался соблюдать международные нормы и правила. Все они, все права и справедливость остались в прошлой жизни, став здесь абсурдной фантазией или просто неудачной шуткой. Словно бы здесь кто-то собирался жалеть кого-то, любить и уважать. Самое лучшее место для проповеди, прямо на поляне в аду, среди тех, кто не услышит. Какие бы зверства здесь ни были, это же война, ВОЙНА! А победителей не судят, им все сойдет с рук, абсолютно все. Кажется, он что-то сказал, но я не понял ни слова, не расслышал их. – Что?! – прокричал я в ответ. Кори указал мне куда-то вперед и два раза отрывисто махнул рукой. Теперь, сидя здесь и сейчас, я вновь огляделся: сержанта уже не было, на его месте осталась лишь жирная багровая лужица, почти сливавшаяся с не пропускавшей воду глиной. Видимо, его уже обработали… живого или мертвого, он выполнил свой долг и теперь просто ненужная вещь: труп или калека. Сердце кольнуло в груди, и я отсутствующим взором уперся в Кори… Я думал о сержанте, о себе, обо всех нас, о смерти. А потом почему-то тихо спросил: - Что?! Сейчас мне ничего не хотелось, абсолютно ничего, было так погано, что уже почти все равно. Хотелось просто поспать недельку, или где-то около того, хотя бы просто полежать, прийти в себя. Мне так хотелось хотя бы немного покоя, хотелось невозможного. Да, конечно, я уже понял, чем меня так накрыло – это была чертова контузия. Нейпс наклонился и, подняв мой автомат, протянул его. Два маха рукой куда-то по направлению окопа – нужно было идти вперед. Перед глазами все еще плыла блеклая картинка, похоже на мир через грязное стекло на скорости 200 км/ч, пустота в ушах никуда не ушла, оставляя за собой неприятное ощущение незаконченности, неполноты. В бой… только бы не в бой, ибо боец из меня сейчас не то, что никудышный, а на самом деле дерьмовый: чуть живой, оглушенный, растерянный и едва не слепой – просто мясо, без шансов выжить. В бой сейчас – просто самоубийство, а это не мое. Наконец, это не самый приятный способ самоубийства, и, если бы мне пришлось выбирать, я уж, будьте уверены, выбрал бы что-нибудь более безболезненное и, если такое вообще возможно, приятное. Но, черт побери, это был приказ, приказ, который необходимо выполнять. Напоследок я поднял почти пустую фляжку, что валялась подле, и глотнул. После мне кое-как удалось встать на ноги, ощутимо трясло и качало, видимо действительно сильно задело уши, а вместе с ними и вестибулярный аппарат, отвечающий за равновесие. Только я встал, как Кори тут же навалился на меня свободной рукой и тем самым заставил пригнуться. В другой руке он крепко сжимал свой автомат, на поясе болталась сумка с медикаментами, из сапога торчала рукоять ножа, черный чуть потертый пластик. На разгрузке две гранаты и 4 магазина, за спиной вещмешок. Не знаю, почему я на все это обратил внимание, прежде чем вновь упал на дно окопа. Над головой прошла короткая очередь, наверное, он спас мне жизнь, никак не меньше: торчащая голова не самая плохая мишень для смерти, еще один колосок, который надо сжать. А я просто забыл, где нахожусь, просто забыл где я и кто я, слишком глубоко ушел в себя, пытаясь спрятаться от этого ада. А он просто спас мне жизнь… или сделал то, что должен был, что сделал бы любой другой на его месте. Ведь он отдал мне приказ, он отвечает за меня, за мою жизнь. Один хрен, никому не хотелось подыхать, особенно здесь и сейчас. Здесь и сейчас… Да, да, все мы умрем, рано или поздно, своей смертью или нет, но умрем, но не сейчас, потом. Черт, потом не так страшно. Ты говоришь себе что умрешь, но веришь, что это будет не сейчас, не через час, а через много-много лет. Ты говоришь себе, что есть еще целая жизнь, длинная и счастливая. Жить вечно нам, конечно, не выпадет, но лишь бы не сейчас, так хочется еще пожить, а уж там, потом мы уж как-нибудь разберемся, что-нибудь да придумаем. И это не оптимизм, просто такова природа человека, просто не хочется умирать. По узкому окопу, где виднелись выщерблины от пуль и следы чьих-то ног, мы пробирались вперед. Мне очень хотелось узнать, что происходит, спросить Нейпса. У меня было много вопросов, начиная с: «Как долго я был без сознания и что с сержантом?», заканчивая: «Как обстоят бела на форнте, или, проще говоря, какого черта здесь сейчас происходит». Но мы просто шли низко пригнувшись, в тишине, по крайней мере, для меня ничего кроме тишины пока не было. Вскоре мы добрались до какого-то взвода, я не знал этих лиц, а может просто не мог их узнать под тем слоем грязи, что теперь их покрывал, не слыша их голосов. Сердце неожиданно пронзило острой болью, и я от неожиданности упал на колени, оперевшись на приклад. Плохой знак, здесь хороших знаков вообще не бывает. Ребята сидели в своих укрытиях, время от времени высовываясь и делая редкие прицельные выстрелы куда-то вдаль, негромко переговариваясь между собой. Несколько поодаль сержант о чем-то яро перекрикивался с радистом, а я жалел, что не умею читать по губам. Что же все-таки происходит, куда меня занесло? Вопросов становилось только больше, а от невозможности что-то сделать оставалось тяжкое ощущение где-то внутри. Боль понемногу отпускала, и я, согнувшись, занял позицию перед бруствером, передернул затвор. Мой автомат, оружие солдата, высокотехнологичное чудо современной мысли, плюющее смерть со скоростью 700 выстрелов в минуту. Всего лишь кусок металла и пластика, способный лишать жизни, холодный и беспристрастный, но в руках человека. Я глубоко вдохнул, до боли упер приклад в плечо, покрепче его сжав, высунулся из укрытия и попытался найти себе мишень: перед глазами все еще бегали темные точки и расплывались светлые пятна. Хотя картинка стала много устойчивее, цель я так и не смог найти, сделал просто пару выстрелов наудачу и скрылся в относительной безопасности. Выстрелы наудачу, неизвестно откуда прилетевшие пули… Каждый раз стреляя, даже просто в воздух, вверх, следует помнить, что пуля все равно упадет обратно на землю, упадет просто потому, что ей некуда больше деваться. По-моему, некоторые думают, что выпущенные в небо пули улетают в космос или сгорают в атмосфере. Так думают те, кто никогда не видел, как падает с неба одинокая пуля, пробивая каску и расплескивая мозги идущего рядом товарища… или как шальная пуля простреливает легкое, а может руку… или когда ты просто идешь, и не слышно ни выстрелов, ничего, а случайно выпущенная за несколько километров отсюда пуля пронзает твою спину... Случайная смерть – тоже смерть, а мы по прежнему стреляем только для того, чтобы убить. Вялая перестрелка не очень меня занимала, поэтому я просто осматривался. Это был совсем незнакомый мне взвод, совершенно незнакомые люди. Недалеко от меня, метрах в двух, не больше, стоял еще совсем молодой паренек лет 20, может даже еще меньше. Ясные голубые глаза, яркие веснушки, видневшиеся даже под слоем грязи, и, скорее всего, чудные светлые волосы, хотя под аккуратно надетой каской их было вовсе не видать. Этакий любимец девушек и примерный сын своей горячо любимой маменьки. И здесь…. Какого черта он делал здесь? Решил поиграть в солдатиков или заглянуть в лицо смерти? Стать мужчиной и побравировать перед своей умницей-красавицей-невестой, что наверняка преданно ждет его, свое счастье, дома, попивая в свободное время чаек в кругу его семьи. Сопливый дурак, наивный мальчишка, полный глупых идеалов и мечтаний, он здесь смотрелся до боли нелепо. Но он старался, мать его, он старался, как мог. Я, пожалуй, слишком увлеченно разглядывал его, поэтому видел все: как он высунулся, как прильнул щекой к полюбившейся игрушке, как зажмурил один глаз и потянул палец к курку. Я видел, как вошла пуля снайпера чуть выше его закрытого глаза, как прыснули мелкие капельки, как слетела на шею каска. Как разлетелись выломанные куски черепа, и как он упал в быстро растекающуюся лужу. Он действительно был блондином, впрочем, я в этом ни минуты не сомневался, просто поставил еще одну галочку. Он был блондином. Был. Неужто он не мог отмазаться, неужели он так свято верил в долг – ни за что не поверю. Вот он, вот патриот, что умер за свою страну, что сдох за кучку поганых бюрократишек, которые в жизни не сделают ничего хорошего. Вот он лежит, никому не нужный теперь кусок мяса, бесполезный кусок мяса, неживой, уже начинающий остывать. Не это ждали дома, дома ждали его, целого и невредимого, но родине захотелось его жизнь. Я еще раз заглянул в его лицо… Свок Шутим, лучше бы ты сидел дома. «Покойся с миром, наивный глупец» – эти слова пронеслись где-то в голове, хотя сказать их можно было бы каждому, павшему здесь, но… Ярость переполняла меня, бешено гоняя кровь, слепая и бессмысленная. Хотелось отомстить, рвануть прямо сейчас и растерзать всех, кто попадется под руку… Но я знал, что это глупо, что это лишь минутное наваждение, и заставил себя успокоиться. Я просто не сбирался вот так же вот, как и он, дохнуть за эту поганую родину, нет! Нудный дождь, кажется, перестал, но небо все равно было затянуто непроницаемой синевой. День клонился к закату, который так и не сможет ничего изменить, ровно как и пробиться на это небольшое поле. А в окопе по-прежнему веяло могильным холодом и сыростью. Пути назад не было. На войне никогда нет пути назад, ибо уже нельзя повернуть вспять все то, что было сделано. На войне есть только «вперед», и очень редко это указывает направление. Кажется, зрение уже вернулось в норму, да и слух начинал понемногу возвращаться, хотя это и были глухие и очень далекие звуки, словно подслушанные через бетонную стену, но, тем не менее, отдававшие тупой болью где-то там, в голове. После того снайперского выстрела все вжались поближе ко дну окопа, в землю и напряженно ждали дальнейших приказов. В любой момент нас могли послать вперед, под пули, на смерть, и, черт побери, никто не хотел услышать этот приказ. Люди, те люди, с которыми мы плечом к плечу проходим этот рукотворный ад, идем из боя в бой, из пекла в пекло, оставляя наших павших братьев лишь в сердцах и памяти – это наша семья, вторая семья. Не та семья, в которой мы выросли, в которой нас воспитали и научили всему, а та, в которой мы узнали, чего же мы стоим, на что способны. Та, с которой мы проходим сквозь Ад. Узы, связавшие нас, крепче кровных, прочнее стали и тверже веры, мы здесь все, как один. Но никто из нас, каждый не хотел подыхать здесь, здесь и сейчас. Мы хотели выбраться, целыми и невредимыми, все до одного. Пускай кто-то считал, что он исполняет свой долг, а у других, вроде меня, просто не было выбора, но здесь и сейчас мы были одинаковыми, равными, как один стоящими в секунде от смерти и больше чем кто-либо на всей этой грешной земле хотящими жить. Меня из раздумий вывел сержант, ударив по плечу. Он подошел и что-то сказал. Потом его губы вновь зашевелились, но я так и не смог разобрать, что же он сказал. – Я ничерта не слышу! – то ли сказал, то ли прокричал я, сделав крест руками. Сержант Туцу, его имя было невозможно разобрать из-за грязи, кивнул мне головой в сторону остальных и вернулся к радисту. Туцу… кажется, это была вторая рота. Нейпс куда-то исчез, и я остался опять один, наедине со своими мыслями. Странно это, угодить, возможно, в самое пекло, но так и не иметь возможности узнать, что же на самом деле происходит, узнать хоть что-то. Хотя лично мне это казалось далеко не так странно, как паршиво. Остальные бойцы, очевидно, хорошо слышали сержанта и что-то горячо обсуждали. Наконец они разом замолчали и задрали головы вверх. Наверное, артудар или авианалет по позициям противника, я не могу сказать, пока не увижу сам. Вообще, мне подобные зрелища никогда особенно то не нравились: они не были красивыми и завораживающими, это были не сочные взрывы и яркие фейерверки, как любят показывать по телевизору. О да, напалмовые бомбы были яркими, но… вы не слышали крики тех, кто не может погасить на себе огонь, не видели, как они мечутся, прежде чем умереть. А вакуумные или заряды объемного взрыва… Как смерть может быть красивой? У меня слегка заныло сердце, так, словно бы я вдруг понял что-то очень важное, но в то же время очень нехорошее, и, кажется, неизбежное. И это было мне очень не по нутру. Здесь, на войне, ко многому начинаешь относиться совершенно иначе, словно это другой мир, хотя оно, наверное, так и есть. Здесь находится место и суевериям, и приметам, и предчувствиям, да так, что со временем ты уже почти полностью им доверяешь. Скоро все закончилось, и ребята стали выглядывать наружу. Там было тихо, только мутная взвесь медленно оседала вниз. Артудар, наши гаубицы, судя по глубоким воронкам. Артподготовка – это всегда первый вестник скорой атаки, тут и пророком быть не надо. А атаки мне никогда не нравились, потому что атака – это всегда прыжок в неизвестность, прыжок наудачу, а лично мне эта Леди никогда особенно то и не улыбалась. Атака – это прекрасный способ умереть, за родину. Хотя какая разница за что… А родина – для меня это люди. Родина – это не чертов кусок земли, а люди. Мы же здесь дохли не за родину, не за свободу, не за правду. Мы все здесь клали головы за государство, за политику. А мне лично срать на это государство, которое развалится ко всем чертям лет эдак через десять, когда воровать будет уже нечего да угнетать и обманывать некого. Парни выпрыгивали из окопа, из своих укрытий и бежали вперед, под слабым огнем подавленного противника. Каждый бежал от воронки к воронке, от камня к камню, от дерева к дереву, ища защиты у всего. И все бежали молча, никто не кричал, никаких «Ура!», только грязь хлюпала под ногами да выстрелы рвали тишину. Кричать – это все было глупостью, что втирала нам годами пропаганда. Кричать на бегу, чтобы сорвать дыхание, кричать на бегу, чтобы потерять свой фокус, потерять драйв – никто не хотел стать героями, только выжить. Мы все здесь были рядом… А можно было и не побежать, хотя бы попытаться. Хотя, кто знает, кто знает, где поджидает большая опасность. Можно было побежать назад, даже если это и было самоубийством. Или упасть, прикинуться раненным, трупом, да пролежать так до конца боя. Или не покидать окопа. Черт, я был готов на многое, может, даже на все, лишь бы выбраться отсюда живым. Даже на предательство. Награды, медали, думаете, они меня хоть сколь бы то ни было интересуют? Медали… посмертные. Что мне они, зачем мне они после смерти? Я еще так недавно пришел в этот мир, он был таким непонятным, незнакомым, интересным. И я не хотел столь скоропостижно его покидать. Я еще только начинал жить, у меня впереди было еще столько всего, столько нового, неизведанного. Все можно исправить, кроме смерти. Всегда можно начать сначала, хотя бы попытаться. Я уже не верил в бога, ни в рай, ни в ад. Пускай здесь кто-то находил спасение в вере, но я видел, как уходили товарищи, как они умирали. И не было для них ничего, просто они уходили вникуда, навсегда уходили в пустоту. Под правой ногой раздался какой-то щелчок, я его услышал, не знаю уж как, но услышал. И я успел все понять... На бегу у меня не было шанса остановиться, поздно было даже пытаться, я уже убрал ногу... Снизу что-то чвакнуло... Или хлопнуло. А потом меня просто расплескало дождем мокрых ошметок по лицам моих братьев, по этому забытому полю. Меня не спросили, хочу ли я жить. Меня не спросили, хочу ли я умирать. В принципе, всем было просто плевать, я был смертником – я был солдатом. А смертники – они идут на смерть... даже если больше всего на свете хотят жить. Immortals Why, Am I dying? Kill, have no fear Lie, live off lying Hell, Hell is here I was born for dying …Резкий удар в грудь отбрасывает назад, словно молнией пронзая все тело. Глаза лишь на мгновение закрываются, а звуки становятся глуше. Не боль, а скорее растерянность. Тело становится слишком тяжелым, непослушным. Голова тяжелеет, и глаза вновь закрываются. И не можешь вдохнуть. Лежишь в расплывающейся луже чего-то красного… А все потому, что сердце уже не бьется. Сзади кто-то кричит: «Мы ведь не собираемся жить вечно?», рядом бьются пули и в полуметре падает простреленная каска с каплями крови… …Солнце еще не встало, знаменуя рассвет и торжество жизни; в полумраке сидишь один, отрешенно подтачивая свой меч. И нет никаких мыслей, страхов или сомнений. Сумрак – граница между светом и тьмой, первый луч солнца, отражаясь от идеально острой поверхности, упирается в шею. Пора, встаешь на свою тропу, между жизнью и смертью… …Створки окна резко отворяются от сильного удара, высовывается черный ствол пулемета. Все звуки сливаются воедино, кто-то падает слева, справа, вокруг, словно подкошенные, навзничь, набок. Выстрелишь или падешь рядом с безликими братьями, это место запомнит тебя… …Рассвет, красная полоса границы между землей и небом как сигнал. На краю ли, в середине, шансы везде не более чем один к одному, но нет разницы между победой и поражением, жизнью и смертью, все едино… …Случайно попав на проповедь, не важно какой конфессии, слушаешь о жизни после смерти, о загробных мирах, адском огне и райских кущах. Но если вырвать сердце, не будет после никакого света в конце тоннеля. Нет жизни здесь, среди обычных людей в обычном мире… …Ничего не стоит дороже, чем жизнь. Весы опрокинуты, одна чаша пуста. В глазах та же пустота, спокойных и неподвижных. Друг или враг, месть или предательство – просто нажимаешь на курок. Кровь та же вода, только красная, жизнь – та же смерть… …Тихий звук выстрела. Нет смысла убивать себя. Незачем выживать, нечем рисковать. Выхода нет, смысла нет. Передергиваешь затвор – борьбы тоже… …Мерные шаги. Всего пара часов. Но поле брани всегда неизменно: красная от крови земля, трупы и бесхозные конечности, стоны раненых и агония умирающих. Использованное оружие. Чья-то рука цепляется за сапог, не останавливаешься. Так или иначе, ты опять дома; не нужно слов… Просто не такие как все. Жизнь, смерть – все смешалось. Быть где-то, а почему бы и не здесь? Все всё равно уже мертвы, знаешь, что уже мертв, и не борешься с этим, как все. Свои, чужие – нет ни ненависти, ни злобы, ни любви – вообще никаких чувств, все равно кого убивать. И не важно кто, где, как, зачем или почему, даже не важно кто кого, просто закончи начатое, прежде чем оно закончит тебя. Свобода выбора, безысходность против безразличия, все равно: умереть или убить. Стояв на краю, сделав шаг, нет больше смысла искать выход или спасение. Не за что жить, не за что умереть, а смертей много, слишком много за одну жизнь. Но бессмертные не боятся смерти и не платят за нее дважды, умирая еще до рождения, но живя вечно. Маска вечности. Мысли. Холодно. Хорошо. Одержимость. Беззащитность. Предательство. Нож. Море. В небе. Плевок. Удушье. Глаза. Отражение. Неизбежность. Музыка. Тяжесть. Сон. Камень. Асфальт. Кровь. Крик. Одиночество. Тишина. Любовь. Больно. Ползешь. Шея. Вдох. Усталость. Черта. Маска. Зеркало. Полет. Синий. Deja Vu. Сон. Круг. Память. Картина. Тошнит. Борьба. Шаги. Темница. Петля. Лабиринт. Я. Ночь. Зеленый. Задыхаюсь. Причина. Слова. Листок. Бумага. Разводы. Мусор. Отчаяние. Вверх. Секондхенд. Паралич. Смерть. Пустота. Быстрее. Улыбка. Блеск. Злость. Удар. Смех. Безумие. Оглядываюсь. Ветер. Трещина. Бессмертие. Книги. Край. Еще. Дрожь. Страх. Безразличие. Сила. Могила. След. Возмездие. Туман. Серый. Ничего. Сначала. Бессмысленность. Зло. Методичность. Уклонение. Красный. Металл. Свет. Забвение. Опустошение. Вечность. Одиночество Тихо, довольно тихо. За окном громыхают машины и не очень громко орут люди, а еще кто-то на полную врубает свою отвратную музыку, тянущую дебильный вой или слащавый поп. Но в целом тихо, кроме этого "живого" фона больше ничего нет. Просыпаешься уже после полудня, и то встаешь только потому, что не можешь больше спать. А вокруг по-прежнему тихо. Хотя на улице самый разгар дня и солнцепек, ты этого не замечаешь: не очень аккуратно задернутые шторы закрывают почти все солнце. Солнце, а ты не очень то и хочешь его видеть, это солнце, от него тебе становится нехорошо, кисло и такое ощущение, что вот-вот растечешься беспомощной лужей под его тяжелыми лучами. Так что лучше держать шторы закрытыми. И первое что ты делаешь – включаешь свой компьютер. Вокруг тихо только потому, что никого больше рядом нет, и ты это прекрасно знаешь. А еще ты знаешь, что не будешь весь день ничего делать, просто сидеть или лежать. Не хочется ничего, даже думать или читать. Все, что ты можешь – тупо пялиться в монитор... или в телевизор. Который ты все равно включаешь, даже если не смотришь что-нибудь, особенно если не смотришь что-нибудь. Проходя мимо, бросаешь взгляд на телефон – ни одного пропущенного звонка, ничего за целую неделю. Обычный телефон валяется где-то рядом, но от него тоже не очень мало толку – все равно никто не звонит. По телевизору показывают какой-то фильм, а может это сериал, тебе не важно, ты его включаешь только для того, чтобы послушать человеческий голос, "живой" голос, чтобы убежать от тишины. Для этого же ты включаешь подборку своей любимой музыки – чтобы не было тишины, пустой и... пустой. Просто чтобы не чувствовать себя таким одиноким и ненужным. Абсолютно не важно, чем заполнен день, что делать, а что нет. На столе кучками разложены завалы немытой посуды, объедки и прочий мусор, который помешал бы любому другому, а тебе просто нет до него дела. Ты даже не станешь заправлять постель и одеваться, так и сядешь полуголый в свое кресло, сделав несколько меленых оборотов и задев коленками стол. Просто знаешь, что никто не придет, и не за чем что-то делать. Ты даже не пойдешь умываться и чистить зубы. От рук немного пахнет рыбой, которую ел прошлой ночью. Консервы, йогурты, продукты из микроволновки – они безвкусные, но ты привык их просто жевать, так же как и просто дышать. Так же, как и жить – не задавая лишних вопросов, молча. В тишине. В одиночестве. Наконец ты бросаешь взгляд на все еще что-то бурчащий телевизор, и понимаешь, что уже вечер, а все прошедшее время ты просто сидел и перебирал в памяти старые воспоминания. Или старые вещи, которые хранят воспоминания. А потом решаешь, что неплохо бы, наконец, хоть что-нибудь съесть. В холодильнике и на полках как всегда почти пусто, но ты, вздыхая, берешь все то, что осталось, и делаешь это настолько съедобным, чтобы можно было проглотить, большее и не требуется. Тупой нож плохо режет, а тарелку уже три дня как не мыли, но это все ничего. Пока оно греется, идешь обратно в свое кресло, но, не доходя, ложишься на неубранную постель и закрываешь глаза. Сразу же подкрадывается множество вопросов, множество слов, чувств и мыслей, которые хотели бы выбраться, вырваться из тебя, ты одними лишь губами произносишь "Почему?" и все исчезает, отпуская тебя в липкое "ничего". А потом оно нахлынывает вновь: почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему, ПОЧЕМУ? Ты бьешь кулаком в стену и теряешь реальность, пока таймер на микроволновке не пропищит. Значит, прошла двадцать одна минута, сосиски же ты жаришь ровно две минуты и десять секунд. Открываешь глаза и видишь яркий свет висящей над тобой лампы, нервно дышишь, а в ушах отдается каждый удар сердца. Минут через десять совсем отпускает. И думаешь о том, как же хорошо, что это никто не видел, а потом вспоминаешь, что просто некому это увидеть. Дурацкий мир старых воспоминаний и неосуществимых мечтаний так тесно перемешался с реалиями каждого дня, что порой очень трудно понять, где что. А еще вспомнить, было что-то на самом деле, или всего лишь в твоей голове. Есть уже не хочется, берешь какую-то мелочь и перекусываешь ей. Сейчас слишком рано, чтобы смог заснуть. Заснуть, каждый раз это дается с таким трудом, каждую ночь. Просто лежишь в темноте, а часто уже при первых лучах рассвета, то закрывая, то открывая глаза, и ждешь, когда же провалишься в сон. Каждую ночь по два часа лежишь и ждешь, а на утро не будет ни одного сна. Не будет ни причудливых миров, не увлекательных историй, ни жутчайших кошмаров, от которых бросает в пот, просто потом ты проснешься, откроешь глаза, полежишь немного, потом поворочаешься, заснешь еще минут на десять-двадцать и проснешься вновь. И опять будешь лежать, прислушиваясь к окружающим звукам, к тишине. А сейчас ты садишься за компьютер и запускаешь первую попавшуюся игрушку. Тебе на самом деле плевать на ту историю, что тут с таким трепетом рассказывают, на все эти выдуманные миры, на все те мечты, которые в них можно исполнить. Все те картинки, что мелькают перед глазами – тебе нет до них дела, для тебя это всего лишь один из способов убить время. Вот поэтому ты и проходишь их одну за другой, не задерживаясь и не увлекаясь, просто как автомат. Ты запускаешь динамичный экшн и на несколько минут перестаешь о чем бы то ни было думать. Раньше тебя это могло увлечь на несколько дней, а сейчас всего лишь несколько минут: убить того, этого, этого, пойти туда... Оно все слишком одинаковое и бессмысленное – всего лишь нажимание на кнопочки, ничего более. А сейчас уже через несколько минут ты замечаешь, что все это тебя нисколько не волнует. А если игрушка сложная: в ней непростой мир, или история, которая требует отдачи или внимания – тебе это становится не интересно, потому что ты не сможешь этого дать простой программе. Иногда кажется, что ты уже никому не сможешь этого дать. И вот ты сидишь, равнодушно смотря в экран, проходя один за другим квесты пятнадцатилетней давности. А потом в какой-то момент просто откидываешься в кресле и опять закрываешь глаза. И ничего, только тишина... да гул вентиляторов. Чешешь руку и думаешь о том, что неплохо бы и помыться, но встаешь только за своей едой. Включаешь телевизор на какой-то второсортный боевик, который к тому же все равно уже видел, и на табуретке у кровати раскладываешь еду: недожаренные и уже холодные макароны да банка консервов. На сей раз "Шпроты в масле", там маленькие безголовые рыбки в масле. И ты их при помощи вилки и руки очищаешь от требухи, которую кучкой складываешь на тарелке вместе с другими объедками. Поев, сгребаешь все объедки в консервную банку и выбрасываешь в окно; гулкий в ночной тиши звук удара говорит тебе о том, что ты ни в кого не попал, хотя ты об этом даже не задумываешься. Несколько минут смотришь в открытое окно, вдыхая спертый воздух городской ночи. Можно еще успеть что-то сделать. Можно было что-то сделать за целый день. Но ты даже не спросишь "Зачем?", никому нет до тебя никакого дела, тебе до всех тоже. Это и есть одиночество. В тишине. Высеченные на песке... Недалекое хмурое небо, тяжелые-тяжелые пунцовые тучи, такие темные, что, кажется, их можно достать рукой, если протянуть ее вверх. Над ровным океаном повис звон немой тишины, мрачная его глубина вторит злому небу. Последние лучи заходящего солнца окрашивают скупой пляж в мутно-красный цвет. Пейзаж в красно-синих тонах, пронзительная неопределенность, глухая тоска и неотвратимость... Чистый песок с серым отсветом, багровые отблески камней, усталое колыхание вечно зеленой травы, уже уставшей быть зеленой... уходящие к горизонту тени понурых пальм и пальмочек, тонких деревьев, беспечное колыхание широколистных растений, название которых никогда не узнаешь. Под солнцем, под небом, но это место есть, как и тысячи других: свободных, спокойных, диких, немых... Мягкий хруст песка и молчание птиц, ты был здесь, был раньше, во снах. И сейчас ты делаешь шаг... Звук, боль, жизнь пронзают тебя, не в первый, но в последний раз. Ты слышал это уже тысячи раз, ты видел как это, сам нес свет во имя святой ярости, низвергая достойных и не очень в геенну, тьму... или свет. Весь мир становится ярче, словно кто-то протер стекло, или открыл окно. Мутная картинка дурацких осколков теперь безупречна, кристальна и ясна. Там, сзади, знакомые звуки, но даже судорога не мешает наслаждаться всем тем, чего не понимал. Кровь идет горлом, и знаешь, что рана смертельна... Песок чернеет, а небо становится дальше. Помнишь о причинах, об идеалах, а всем том, ради чего ты здесь? Твои ответы... слишком наивны, слишком лживы, слишком пусты. Слишком ответы, чтобы быть твоими. И ты уже не можешь держаться за этот мир, падаешь в пустоту. Словно полет верх, тебя пьянит падение вниз, в вечность. И впереди тебя манит белый свет, о да, он такой совершенный, такой... недостижимый – отблеск былой жизни. И ты хочешь туда, обратно, туда, вверх, в рай, боясь того, что тебя теперь ждет. Ты бы сделал все, ты сделаешь все, чтобы вернуть былое, исправить... Зацепиться на краю обрыва... Жить. Бессмертные не боятся умирать. Кровью на песке ты высечешь свое имя, свой след. И пусть океан смоет твои слова, а дождь очистит землю, но мир будет помнить. Что ты не стал бессмертным, ты не хотел бы этого, хотел бы, чтобы все закончилось не так. Но уже высек свое имя на песке, уже поставил точку. И ты жалеешь о том, о чем не стоит... все дальше падая в пустоту. Рядом, бесконечно рядом знакомый голос назовет тебя по имени, а ты сделаешь последний вдох. И больше не будет ничего, кроме высеченных на песке имен. Их много, страницы, книги, тома... Высеченных на песке... Reflection Предисловие: Отражения. Слов, мыслей, чувств, миров, нас. Мы отражаемся во всем, чего касаемся: в зеркалах, на водной глади, в чужих глазах, но слишком часто даже не хотим знать, что же оно там, в глубине нашего отражения. Лишь образы, много образов, или картинок, как угодно, но они не преследуют какой-то единой, конечной цели, а зачастую вообще никакой, но только до тех пор, пока не соберешь всю картинку целиком и не расшифруешь все то, что пишут только между строк. Ни вопросов, ни ответов, всего лишь отражения, а уж что в них – каждый знает сам. Судьи не хотят судить, но это всего лишь их работа, так же как и зеркала не хотят отражать… а люди не хотят жить, мечтать, любить. Однако, только встав между двух зеркал, можно познать ту грань, где отражение становится реальностью. Часть первая: Недалеко идти . Полет в никуда. Попроси меня кто сказать, что я сейчас чувствую – и я не смог бы. И не только то, что я чувствую, а вообще что я такое. Какая-то непонятная тревога, волнение, возбуждение… Страх? Нет, страха нет, но есть что-то другое, что-то непонятное и манящее, что-то увлекающее за собой, или в себя. Я сижу с закрытыми глазами, хотя с такой же уверенностью мог бы сказать, что я лежу. Лежу с все еще закрытыми глазами. Но я чувствую спинку кресла, в которую упирается мой затылок, чувствую ее своими грязными и торчащими волосами. И мне кажется, что я задыхаюсь… Или тону, беспомощно тону, без хотя бы единственной возможности на спасение. Это похоже на водоворот… Чувства, эмоции, все-все-все, что было, есть или еще только будет, сейчас все здесь, здесь, во мне, оно кружится… И я вижу отблески красок, отзвуки слов, обрывки чувств… Я хочу выдохнуть – не получается, я хочу закричать – но ничего…Кажется, так проходит целая вечность, а может еще больше… Больше, да, больше, никак не меньше… А потом память выплевывает обрывок какой-то песни: Drain you of your sanity Face the thing that should not be Эти слова эхом отдаются в голове, повторяясь снова и снова, возвращаясь, словно лавина, и погребая под собой. Чьи-то чужие слова, всего две строки… Но они поглощают меня, прежде чем я… Прежде чем я что? Я открываю глаза. Они сами открываются, грудь опадает. Долгий выдох, наверное слишком долгий. И я снова сижу. Сижу в кресле, все еще сижу. Но… Но… Но все это? Что это было? Невероятная тяжесть, так тяжело, так тяжело дышать. Дышать и чувствовать каждый удар сердца… Словно я все еще тону… Но на самом деле я лечу. Аутодафе . Закрывая глаза, каждый знает, что когда откроешь их вновь, там уже не будет темноты. Темнота – это всего лишь временное, необходимое лишь для того, чтобы вселенная успела сменить декорации. Лежа, я про себя улыбнулся – мне хотелось съесть облако, хотя бы одно, ведь оно было такое, такое воздушное и розовое. Не вставая, я сделал шаг вперед и открыл глаза. Ярко-сочная невысокая трава, огромные вековые деревья, все это неспешно покачивалось, с удовольствием поддаваясь слабому теплому ветерку. Сверху и чуть-чуть сбоку светило какое-то уж очень бледное солнце, чем-то напоминавшее зрелое яблоко. Я сел, скрестив ноги, а потом просто откинулся назад, в траву, позволив времени вновь неспешно идти вперед, оно тут же неустанно, впрочем, как и всегда, принялось за свою работу – отсчитывать золотые песчинки. Или толкать из стороны в сторону маятник. Короче, оно просто вновь отмеряло "Сейчас", неизменно делая его сначала "Только что", потом уже "Не так давно", постепенно доводя до состояния "Так давно, что, наверное, уже и не правда". Я тяжело выдохнул и закрыл глаза: все, все вот это было ненастоящим: и это солнце, и эти деревья, и даже небо. Я вновь закрыл глаза и улыбнулся: небо из нежно-голубого и воздушного начало краснеть, словно в него добавили немного клюквенного сока, солнце, сжавшись в точку, наконец растворилось в ярко-красном небе, деревья сначала стали темно-зелеными, потом желтыми, вытянулись и полетели вверх, размахивая ветками. Я протянул вверх руку и помахал ей, взбивая получившийся мусс, а затем облизал ее. “Неплохо, хотя не помешало бы добавить несколько капель лимона”. Затем я просто щелкнул пальцами, и трава, загоревшись, тут же осыпалась чистейшим серым песком, а небо стало темным-темным, словно его вымазали в гуталине, а потом долго и тщательно отстирывали. Пейзаж в черных тонах, я почувствовал себя Малевичем, и настроение резко оборвалось. Устало поднявшись на ноги, я сделал несколько шагов туда, а потом столько же обратно, оставив свои расплывчатые следы на сверкающе-серой пустыне. “Ну и зачем ты так?” – весьма заинтересованно спросил давненько уже знакомый мне приятный голос где-то в моей в голове. Так обычно спрашивают, когда ждут, что вот-вот случится что-то очень приятное, а может даже и интересное. “Как?” спросил я и, не дожидаясь ответа, добавил: «Захотелось! Надоела мне уже эта зелень, знали бы вы, где она уже у меня». «Зря ты так. Зелень – она полезная, нервы успокаивает» – резонно заметил еще один голос, спокойный и уверенный, настолько непоколебимый, что им можно было бы точить карандаши, будь он чуть более острым, или хотя бы материальным. Мне почему-то вспомнилось, как я точил карандаши в школе: долго и методично, сидя на скучнейших уроках, я точил карандаши иглой от циркуля. «Тем более», – продолжил второй голос, – «Уж кто-кто, а мы то знаем, как она тебя достала». Он еще что-то там продолжал бубнить, а я его не слушал, просто смотрел на раскинувшуюся предо мной до самого горизонта пустыню. Миры внутри нас… Наверное, надо было брать золу вместо серого песка, хотя нет, зола плохо сочетается с моим пенсне, которое я, правда, сегодня забыл, хотя крайне полезна для пищеварения. А еще мыловарения, так что можно было и попробовать. Бескрайняя пустыня, лежавшая у моих ног – она ведь была такая же ненастоящая, пускай песок очень больно обжигал ноги, не хуже примуса, а еще набивался в глаза и нос. Ветер был сухой, как и положено, но, на мой взгляд, ему не хватало немного иронии и, пожалуй, кетчупа. Да, я предпочитаю кетчуп, майонез хорош только запеченный, хотя какая разница, если я ем салат даже без растительного масла? Хм… запеченный салат в майонезе, огурцы, помидоры, салат… Пришлось немного потрудиться, прежде чем удалось найти солнце на небе. Я подул на него, чтобы оно было не слишком горячее, а то можно было пережарить, а горелый лук у меня никогда не вызывал слез, так что надо быть крайне аккуратным. "Почеши меня!" – тихо сказала правая нога, но, поскольку я этого не услышал, она укусила меня и повторила еще раз свою просьбу. Что ж, если поразмыслить философски, то это была не такая уж и плохая идея, пожалуй, даже прекрасная. Прежде чем она успела еще что-нибудь эдакое выкинуть, я с чувством неизмеримой гордости и крайней нужности таки соизволил снизойти до нее, то бишь нагнуться и почесать. "Спасибо" – удовлетворенно промурлыкала в ответ та. "Да что ты, пустяки. Свои люди, если что понадобится – обращайся!" "Ну вот, дожили" – сказал третий голос в моей голове – “Теперь он еще и с ногой своей будет разговаривать! Да еще и чесать ее, где это видано? Нас ему, что ли, мало?". "А что, по-моему, очень даже прекрасная идея!" – радостно несогласился первый голос – "Как же я сам до этого не догадался, ума не приложу?" “Как бы это не было прискорбно, но смею заметить, что у тебя вовсе нет ног, собственно, поэтому тебе и не могла прийти подобная идея. И вообще…” “Ну вот, опять он завелся” – протянул третий голос. “Тише вы там, ишь разошлись в такую рань!” – гневно бросил им я и ласково погладил ногу, всецело поглощенный размышлениями о том, что она у меня одна такая. “Эх, что-то стало холодать, к дождю, наверное…” – пронеслось у меня в голове. “Да, да, я тоже заметил, и обед почему-то задерживают… Официант?!” – проакомпонировал третий голос. “Так. Тихо. Кто это еще у вас там? Опять девок натащили или еще того хуже – говорящий окурок, как три дня назад?” – устало осведомился я. Когда-нибудь они сведут меня с ума, честное слово. “Как? Ты меня не признал?” – расстроился незнакомец. “Это ж я, Вася” Вася? Ах да, Вася, моя говорящая блоха, единственная и неповторимая, как же я мог забыть. “А, Васек, ты что ли? Нехорошо то как вышло, извеняй, не признал, богатым будешь”. “Да, это я. Вот что-то скучно стало, решил зайти в гости. Снаружи начинается сезон муссонов, ветер дует слева, неспокойно оно, видишь ли”. “Ну что ж, заходи, гостем будешь”. “Вась? Это ты чтоль? Васек! Привет! Старина, давно не виделись!” – хором завопили остальные. “Цыц!” – резко сказал я и ударил себя коленом в ухо – “Ишь опять разошлись, когда же вы наконец успокоитесь? Глядите, что наделали – все мысли распугали. Ну вот, о чем бишь я там?” Я точно помню, что о чем-то думал, а вот о чем… Ах да, о пряниках. О пряниках с гвоздями. Уникальная штука, один раз попробуешь и никогда не забудешь. Я помню, как мне первый раз подарили такой пряник, было это на дне рождения у Императора. Увидев, как я доедаю скатерть, он подошел ко мне и сказал, что я обязан попробовать пирог с гвоздями, тогда то я и втянулся. Вот интересно, а где он прятал пряниковые деревья. Или пряничные, кто ж их, этих садоводов-любителей разберет. И еще меня давно занимал один вопрос: а новые деревья растут из пряников, или достаточно одних только гвоздей? А вот еще – что было раньше: гвоздь или пряник? Вот уж вопрос, так вопрос, всем вопросам вопрос. Ну почему не шуруп – так это и карандашу понятно: шуруп, он слишком дырявый, а еще невкусный и может вызвать несварение желудка, а гвоздь, гвоздь – он полезный, в нем много железа. Вот по этому, чтобы расти сильным и красивым, нужно каждый день есть много шпал, потому что от них приятно пахнет, да и трамваи их любят. А мне хотелось быть таким же: красным и немного желтым, как трамвай. Я сидел и перебирал оставшиеся мысли, ища хотя бы одну кирпичную, как пельмень, и не заметил подошедшего сзади ко мне скелета в черном-черном балахоне, прямо как зрачок. Он стоял сзади, положив на плечо небольшую складную бензокосу, и ждал, стараясь по возможности мне не мешать. Потом он, видимо устав моргать в такт моему мычанию, похлопал меня по плечу своей вспотевшей от жары ладонью. В его пустых глазницах была такая неподдельная, такая необъемлемая грусть, что мне стало его, бедненького, очень жаль, и я тихонько улыбнулся ему одним глазом. "Ну, ты как?" спросил он, в надежде занося косу. Я потупил взор: “Прости, но сегодня ничего не получится. Но ты обязательно приходи завтра, завтра уж точно. Просто понимаешь, завтра день белых тараканов, переползающих двойной пунктир, а сегодня я еще обязательно должен подумать о мокрых звездах”. Скелет еще больше расстроился и, кажется, даже стал капельку ниже. Уходя, он сказал: “Я все понимаю, мокрые звезды – это очень важная штука, без них никуда. Ну что, тогда до завтра?” Я радостно покивал ему и помахал вслед красным флажком, после чего натянул его обратно на ногу. "Вася ушел" – уныло сообщил первый голос и шмыгнул носом. "Это все из-за тебя" – не переставал хныкать третий. “Вовсе нет, я здесь абсолютно не при чем” – авторитетно заявил второй. – "Я всего-навсего попытался популярно объяснить ему теорию возникновения нашей вселенной из капли брусничного желе, что случайно попала в область пониженного барионного заряда! Это ж элементарно и это знает каждый млорт еще до того, как освоит слуд!" “Убейте меня кто-нибудь! Ну пожалуйста!” – жалобно простонал третий. "Поздно, он уже ушел" – посочувствовал я – "А трамвай еще не пришел. Да и вообще, угомонитесь вы сегодня или нет?". "А я что? Я только...". "Заткнись!". ”Но…” “Нет!” “Да!” “Ну ладно, ладно, может быть совсем чуть-чуть, но зачем же так орать? Я же всего лишь…” "Врежьте же ему, хоть кто-нибудь!" – не выдержал наконец я и начал биться в судороге, упал и принялся бросаться во все стороны нарисованным песком, который все время линял. Когда я пришел в себя, то лежал в центре точной копии Тадж-Махала, построенной из песка в масштабе 1:2. Кажется, я успокоился, все остальные, впрочем, тоже. Очень хотелось надеяться, что это продлиться хотя бы до ужина. Меня беспокоила только одна мелочь, если можно было так сказать: не задавил ли я ненароком Васю? Однако он бодро укусил меня в подмышку и убежал куда-то вдаль. С ним было все лучше некуда, и я жутко обрадовался за него. Дальше по расписанию у меня было намечено посещение сотворения мир. Я попытался припомнить, что же тогда у меня в вечернем сеансе. Сегодня среда, значит "Вышивание крестиком Святого Отца Иосифа на спинах бразильских девственниц". Эх, жаль я пропустил мой любимый сериал “Здесь вам не там”, ну ладно, сотворение мира, так сотворение мира, всяко лучше, чем подметать эту пустыню, наводя в ней порядок. Я резко повернулся: теперь я стоял на вершине огромной горы, такой высокой, что потребовалось бы много ложек, чтобы разобрать ее на мороженное. Здесь было довольно жарко, особенно после испепеляющего солнца пустыни, под ногами так ароматно хрустел свежесорванный снег, а еще чесалась селезенка. Я попытался припомнить, к чему бы это: к циррозу или к деньгам? Чесать мне ее не особенно то и хотелось, тем более я не знал, с какой стороны это лучше сделать. Легкий и бодрящий арктический ветерок отбеливал зубы лучше, чем Бета-карбид и вантуз вместе взятые, не говоря уже о пресловутом "стимороле" вместе с его голубым кристаллом, смешанном с “Диролом”. Смешанным, но не взболтанным. Интересно, а зачем он вообще был нужен, этот кристалл? Тут неожиданно появился растрепанный паренек лет эдак двенадцати с кружкой жужжащего кофе. Он небрежно вынул из нагрудного кармана, откуда виднелся краешек статуи свободы, небольшую смятую бумажку, развернул ее и принялся с ошибками читать: “Зоданийе: сатварить мир…”. Тут он прервался, стукнул себя по лбу и с любопытством посмотрел на меня: “Я же лимон в кофе забыл” Да, я был с ним абсолютно согласен, лимон ни в коем случае нельзя забывать, а то он опять укатится куда-нибудь и устроит оранжевую революцию. А парнишка продолжил: “Слушай, будь другом, присмотри тут за всем, а я скоро”. Затем он исчез, уронив свою бумажку. Вот что там было написано: “За шесть дней любой неудачник может создать мир. Создашь на пятерку – получишь ящик Хеннеси, на четверку – новый диск Мерлина Менсона, за тройку, так уж и быть, дам ручную хламидоманаду. И помни, по образу и подобию, а не как всегда из любимых мультиков!” Ну что ж, приступим, раз это ответственное дело поручили мне. Для начала, мне показалось, что здесь слишком мало света, и я создал Луну. Потом еще две, так, про запас и развесил их по небу. Стало как-то уж слишком светло, и я своей всемогущей десницей водрузил вверх Солнце… Тут меня разбудил мой старый добрый друг – парень в белом халате. Он сказал, что пора бы уже делать новый укол, а то я опять во сне пускал слюни и голосом Ельцина звал Дункана МакКлауда поиграть в харакири резиновым веником. Эх, а я ведь был абсолютно счастлив… Спаситель Дыра прямо в полу, почти по середине комнаты, только чуть-чуть левее, хотя это только при условии, если знать где же это самое лево. Черная и глубокая. На самом деле, она чуть чернее, чем абсолютно черное тело и чуть глубже, чем бесконечность, но это мелочи. Вообще-то это бездна, или как я ее ласково называю – моя бездночка. У каждого может быть свое хобби, свой фетиш: да, пусть я не собирал монеты или марки, но я в свободное время ухаживал за моей маленькой бездночкой. Жила она у меня в отдельной комнате, которую я всегда держал закрытой и никому не показывал. Вообще-то бездна – вещь крайне полезная, а уж в хозяйстве вообще практически незаменимая: в нее можно выбросить все, что тебе не нужно, все то, от чего хотел бы избавиться. Например, мусор, скопившийся за неделю, или надоедливого соседа, а по частям в нее можно затолкать аж целую МКС вместе с припаркованными космическими кораблями пришельцев. Хотя, делая это, следует помнить об одной мелочи, так, о пустячке: когда что-то откуда-то то исчезает, то оно непременно рано или поздно где-то появится. В идеале появится то, что исчезло, в тот же самый момент, ну там с учетом постоянства скорости света, что дает погрешность плюс-минус вечность, но это мелочи; вообщем это так называемый закон сохранения вселенной или правило баланса, хотя баланс мне всегда казался чем-то скучным, всегда представлялась при этом слове серая тряпка, которой моют небо. А еще я не люблю слово “компромис”. Во-первых, звучит как-то по-идиотски, а во-вторых, я люблю волосатый крыжовник, хотя и не знаю, как это связано, но я рассказывал о бездне и о мусоре. Так вот, про мусор – на самом то деле я ничем таким не занимался, я просто иногда приходил и сидел на самом ее краю; оттуда дул едва ощутимый ветерок, теплый и пахнущий апельсинами. Я еще раз втянул носом воздух, чтобы не ошибиться – действительно пахло апельсинами. Вообще, апельсины – хорошая штука, мы с ними часто приходили к консенсусу и вообще были хорошими друзьями. Апельсин, он мне нравился куда больше солнца, наверное потому, что был чуть сочный и по-желтому кислый, а еще прохладный. Вообще-то я очень любил здесь просто сидеть в одиночестве и смотреть туда, вниз, в пустоту. Я сидел и порой размышлял о чем-нибудь, а иногда просто сидел и дышал, и не было ничего более. На самом то деле я здесь бывал очень редко, иначе пропало бы все удовольствие. С удовольствием всегда так, нельзя перебарщивать. Ну например, если понемногу курить стиральный порошок, то язык всегда будет белым, а насморк – чистым, а вот если курить часто, то будешь икать мыльными пузырями и пропахнешь лимоном, а лимоны я недолюбливал, уж очень подозрительно кислыми они были. Неожиданно в левом углу разверзлись небеса, и довольно лениво воспарил столп огня, заметно закоптив потолок, на котором до этого были милые обои с узором из черных и белых полос, на зебру похоже. Впрочем, про «неожиданно» я зря сказал, потому что ожидал чего-то подобного. Вчера, помнится, был День Желтого Трехлапого Единорога, Бьющего Хвостом Звенящий Треугольник, было очень скучно, и я, пока никто не видел, немного перекрасил небо, добавив зеленого и желтого: ночью смотрелось потрясающе. Но, как бы то ни было, я был занят любимым делом, и мне не очень то хотелось отрываться от него ради какой-то там Кары Небесной. – Э-э, – протянул кто-то в углу. – Прошу прощения за то, что отрываю, но трамвай давно уехал? – осведомились вежливым басом. Даже таким меня было сложно удивить, я вообще-то совсем забыл как это – удивляться. Когда просто сидишь и смотришь пару миллиардов лет в бездну, сложно чему-то удивляться, но все же повернул голову, просто потому, что привык в разговоре смотреть на собеседника. Там как раз заканчивало выбираться из огня какое-то чудище: большое, почти до потолка, покрытое кислотно-красной кожей, мускулистое, с большими крыльями за спиной и рогами на голове. Вместо глаз, казалось, горело два живых огонька, которых хватило бы, чтобы пожарить сосисок. Наверное, удобно ему было. Одет он был в халатик с зелеными полосочками, которого хватало только на талию, и то он был еле застегнут на одну пуговицу, на ногах были пушистые сиреневые тапочки с собачьими мордочками, у которых были высунуты их язычки. Я еще немного посмотрел на него, а потом ответил, глянув на часы: – Да, довольно давно. Я здесь торчу уже целую вечность, а он так и не вернулся, – я сказал правду, я вообще не люблю врать. – Эх… жаль конечно, – совсем по-детски расстроился незнакомец, а потом спросил. – Кстати, ты продал бы свою душу? Чисто гипотетически? – если бы я умел моргать, то я бы подивился предприимчивости моего неожиданного гостя, а так просто ответил: – Да, – зачем она мне? – Может, сразу и оформим? Если что, я проставлюсь, – подмигнул он мне уголком пасти. – А ничего не получится, у меня личная ссора с вселенной, из-за этого она отказывается совершать прямые транзакции духа, даже через оффшор. Короче – никак, так что извини уж. – Мдя… – протянул незнакомец и тяжело вздохнул, уныло повесив плечи и почесав левый рог. Хм, видимо демоны тоже думают левым полушарием, теперь только осталось узнать, хорошо это или нет, а для этого только и надо что отловить демона, думающего правым полушарием, да изучить его – Кстати, где же мои манеры, совсем забыл – Люцифер, – представился он и сделал весьма неуклюжий и размашистый реверанс. Я тоже назвал свое имя и отвесил, по-моему, не менее неуклюжий поклон, после пожал протянутую мне когтистую лапу. Лапа была хорошая, ухоженная, даже мягкая на ощуть, одним словом образцово-приятная; ногти чуть-чуть поблескивали. – Новый лак? Свежий? – полюбопытствовал я. – О! Ты заметил? Я польщен, спасибо, – восторженно отозвалось исчадие Ада. – А как же иначе? Я вообще очень хорошо отношусь к ногтям, ну или когтям. Они – вещь жутко полезная, поэтому за ними нужно ухаживать постоянно и должным образом, а то нечем будет в носу ковыряться. А что это у тебя, новый лак от “Avon”? – Ну что ты, как можно? Я же люблю свои когти, а любимым – только лучшее! Только Oriflame. Да и вообще я на здоровье предпочитаю не экономить, – авторитетно заявил Властитель Ада. – Похвально, чувак, – подбодрил я его. – А смотрится вообще отменно, что это – «Кровь марийских девственниц»? Люцифер расплылся в благодушной улыбке, по крайней мере нельзя было исключать и подобной трактовки, после все же ответил: – Нет, от этой крови девственниц столько заусенцев, да и вообще, толку от нее, знаешь ли, нет совсем никакого. Это «Грейпфрут». Я на секунду задумался, а потом спросил: – Друг, можно вопрос? – Конечно, спрашивай. – Я, конечно, все понимаю, и, наверное, тебе уже столько раз задавали этот идиотский вопрос, но… Ты – тот самый, да? Гость на секунду замолчал и моргнул обоими глазами, почему-то он мне показаляс похожим на котенка. По его лицу было видно, что вопрос привычный, но что же ответить сейчас он явно не знал. Хотя я, конечно, мог и ошибаться: кто я такой, чтобы безошибочно читать мысли по выражению чужого лица, а уж тем более Люцифера, Повелителя Ада. – Да, я тот самый, хотя я и не очень то люблю это афишировать. Знаешь, просто слава – это вещь такая непостоянная, но уж что есть, то есть, не так ли? Да, это действительно так, и перед тобой единственный и неповторимый трехкратный чемпион мира по сервировке чаепитий среди великих мира сего. Он уперся руками в бока и, повернув голову чуть-чуть вбок, изобразил важность на своей морде, ну покрайней мере попытался настолько, насколько это было в его силах, а потом продолжил: – Правда я так больше похож? Понимаешь, тот снимок вышел на редкость неудачным, поэтому часто получается некая путаница. Правда лично я думаю, что все дело в переднике – он просто вводит всех в заблуждение. Да и вообще, я жутко не люблю фотографироваться, у меня нет даже школьных фотографий: эта вспышка, яркий свет, они абсолютно неправильно передают мой внутренний мир, не говоря уже про цвет глаз. Я еще раз заглянул в его глазищи: там на самом деле все еще горел огонь, казалось, что смотришь в жерло вулкана. Они постоянно менялись, становясь то красноватыми, то кричаще-желтыми, то чуть голубоватыми, словно пламя ацетиленовой горелки, но оторваться было почти невозможно. А все почему – человек может бесконечно долго смотреть на три вещи: как считают деньги, как работают другие и как горит огонь, а здесь огонь, пожалуй, даже не горел, он жил. – Да, пожалуй, – неопределенно обронил я, все еще смотря ему в глаза. Кажется, он это понял и ненадолго отвернулся, а потом извлек из кармана халатика очки с темными стеклами и надел их. Очки были как у терминатора и смотрелись необычно, я даже на секунду подумал, что предо мной не люцифер, а какой-нибудь пришелец с далекой планеты и произнес еле слышно: “Лок тар”. На что он так же тихо ответил мне: “Лок нарош” и подмигнул. – Нет, я на самом деле настоящий. Если не веришь, я могу тебе предложить маленькую экскурсию по моим владениям, если ты конечно не против. У меня как раз есть немного времени до того, как трамвай вернется. Ну, так как ты, или ты занят? – на всякий случай добавил он. – Да нет, не особенно… Я просто сижу и смотрю в бездну. – Значит “Да”? – А мне дадут апельсинового сока? – Конечно. – А бросить какого-нибудь чахлого грешника в геенну огненную? Ну хоть одного, совсем малюсенького такого? Люцифер с интересом посмотрел на меня: – Ты правда этого хочешь? – весело спросил он. – Нет конечно, я люблю грешников чуть-чуть недожаренными! – лукаво подмигнул я лукавому. – Да делай ты с ними что хочешь! И вообще, чувствуй себя как дома, друг! Я дружески ударил его по плечу, хотя это было больше похоже на бетонную стену: – Ты классный парень, друг! Последнее, что помню – как замахнулся он... По синему небу лениво плыли тяжелые тучи, намекая на скорый дождь, впрочем, тут всегда шел дождь. На разложенной в саду Тауэра карте Европы мы с полуголой королевой Великобритании играем в бильярд: вместо шаров крупные жемчужины, пронумерованные смайликами, а в руках советские винтовки Мосина образца 1933 года, заряженные шоколадом. Я нахожу свою партнершу по игре очень даже сексуальной, особенно когда она нагибается для очередного удара. Плачущий смайлик точно влетает в лузу Австро-Венгрии, а я отмечаю тот факт, что думаю уже вовсе не об игре, хотя нет, об игре, но несколько другой. Вдруг она набрасывается на меня и… Я слышу сверху голос Мерлина, хотя и не могу его понять. “Да мы только это самое” – бурчу я в ответ. И тут меня настигает тяжелый удар в челюсть, а я то думал, что она меня поцеловать хотела… – Друг?! Друг?! Ты как, живой? Приятный сон исчезает в одно мгновение, и я вижу перед собой немного растерянную физиономию своего недавнего знакомого. Он старается меня как можно нежнее бить по щекам и даже не замечает, как его тонкие когти оставляют практически неразличимые шрамы, очень похоже на веник из скальпелей. Я же стараюсь по возможности уклониться от них, кручу головой и пытаюсь размахивать руками, а еще выдавить из себя что-то членораздельное. Ну вот, я пришел в себя, собственно, мне больше некуда было приходить, что несколько расстраивало. Пришел, вот интересно, а зачем? Я часто задавал себе этот один единственный вопрос: “Зачем?”, хотя неизбежно знал ответ на него. И вот опять я лежал неизвестно где, но явно уже не у себя дома, а надо мной на коленях стоял старый добрый Люцифер и, как мог, приводил меня в чувство, дополнительно обмахивая своими гигантскими крыльями, поэтому здесь был небольшой сквознячок. Мне почему-то подумалось, что такими вот крыльями неплохо было бы раздувать огонь в печах для грешников, не хуже мехов выйдет, да и удобнее. Хотя, как знать, может этот малый и этим занимается в свободной от работы время, может, это у него хобби такое или всего лишь пунктик в контракте для Властителей Ада. Ну в самом деле, не крестиком же он вышивает? Тяжело вздохнув, я присел: – Я, конечно, все понимаю, но разве не было способа попроще попасть в ад? Черного хода какого-нибудь? – Да нет друг, все нормально. Прости, я как-то не подумал, не рассчитал силы, неудобно очень вышло… А в Ад мы попали как все нормальные боги – на лифте. Ох уж мне эти ваши земные привычки, прости еще раз. Друг, ты как? Вообще-то меня не очень беспокоило мое пребывание в аду, ровно как и способы, коими меня угораздило здесь очутиться. Впрочем, как и смерть. У всех на все есть причины, у меня они тоже были: я не закончил свой пазл, не нашел пару верных слов, да и вообще вселенная была несколько в обиде на меня, чтобы я так просто отделался. А теперь я торчал в Аду. Мимо лихо пронеслись сани-тройка, запряженные скелетами бегемотов, подняв целое облако пыли. Я проводил их взглядом, интересно, а их то за что? Наверное, вышли в открытое море и столкнулись с нефтяным танкером, оставив гигантское нефтяное пятно, или съели ядерный реактор вместе с персоналом, кто их знает. Люцифер интересовался, как я – а я был в полном порядке, только немного ныло плечо болела челюсть, но это было ничего. Немного поморщившись от боли, я встал и осмотрелся: до самого горизонта простиралась мертвая земля цвета засохшего конского навоза, испещренная причудливыми узорами трещин. Небо... Над головой намертво застыло небо, оно было кроваво-красным с облаками из живого огня. Наверное, здесь было чертовски красиво на восходе, хотя его здесь, пожалуй, никогда и не было, как и солнца. Вообще-то было очень похоже на обширные пустыни Казахстана на закате, когда солнце уже зашло, но отдельные лучики все еще добираются, отражаясь от безжизненной земли, ну да это мелочи. – Друг, ты как? – донеслось до меня словно через дымку. Я глубоко моргнул и посмотрел на своего приветливого хозяина, в чьих гостях столь легкомысленно оказался: – Полный порядок. Красиво вот тут у вас, засмотрелся с непривычки. – Есть немного… – протянул он в ответ. – Сам понимаешь, старался, как мог, для себя все-таки делал. Раньше мне тоже нравилось, а сейчас вот уже как-то приелось, хочется чего-то нового, модерну хочется, а вот чего – в толк взять не могу. – Что ж, бывает… – согласился я и принялся разглядывать Врата Ада. Зрелище было еще то, хотя в этом нет ничего удивительного – все таки Врата Ада, а не абы что. Скажем так, не у каждого Макдональдса встретишь что-то подобное. Два гигантских столба из костей и черепов вздымались в кровавое небо, вознося между собой в самую высь живую и трепещущую реку огня. Было, как говорится, простенько, но со вкусом, а хороший вкус я всегда ценил. Вокруг Врат стоял небольшой чуть покосившийся плетень высотой чуть больше метра, в который была втиснута калитка металлических прутьев, запертая на амбарный замок. Здесь же висела единственная табличка, которая гласила: “Посторонним вход воспрещен. Только обслуживающий персонал.”, а чуть ниже от руки было размашисто накарябано: “ Закрыто на техосмотр. Приходите завтра ”. Судя по убитой временем табличке и ржавчине на замке, висела она здесь уже не первое тысячелетие. Хотя я, конечно, могу и ошибаться – вдруг время здесь идет как-то по-другому? Как бы то ни было, очевидно одно – техподдержка и здесь ни к черту, хотя может как раз и к нему. – Сволочи! – равнодушно сообщил Люцифер, указывая на узор граффити у основания врат. – Ну ничего, вы мне еще попадетесь, – он погрозил небу кулаком, а потом уже меланхолично заметил. – Знаешь, я все хотел здесь кактусы посадить, такие зеленые и причудливые, но они так и не прижились. Я все перепробовал, хоть убей не знаю, в чем дело: может, удобрений было мало или грешники все попадались какие-то просроченные… Ну и черт с ними, пошли что ли отсюда потихоньку? – махнул он рукой. Я кивнул, не приходя в себя из своих тяжких дум, и мы пошли. Я шел довольно быстро, чтобы поспевать за неспешными шагами моего гида, от которых немного тряслась земля и пыль поднималась, как от танковой дивизии, играющей в футбол на склоне очень большой дюны. Так мы, правда, успели пройти не более пары сотен метров. Где-то в этот момент я все-таки пришел в себя, но, поняв, что там все равно никого нет дома, первый раз подумал. И остановился. – Что-то случилось, друг? – спросил Люцифер. – Даже не знаю… Послушай, мы же вроде в Аду, так? – Да, конечно, – заверил меня он. – В том самом Аду? – уточнил я, на что получит утвердительный кивок. – Но где тогда круги? Где же Семь Кругов Ада? – А… Ты об этом… Я думал, ты не заметишь… – грустно отозвался гигант и дыхнул огнем. – Тут, понимаешь, такое дело вышло. Я прямо даже не знаю, с чего и начать. Ну… ладно. Помнишь бредни о втором пришествии, рае на земле? Вобщем, все это правдой было, все, что там говорили. Было оно, это второе пришествие, чтоб его, на самом деле было. Только с одной такой маленькой разницей, я сам даже не знаю, как оно это так вышло. Видишь ли… я даже не знаю, как и сказать то… короче, не туда он пришел, а сюда, вниз, к нам. Заплутал он или пьяный был, он очень много пьет, но приперся он не на землю вашу грешную, чтоб его черти задрали, а сюда, в Ад. Черти задрали… они то как раз первые его на руках носить начали. Короче, он здесь посадил семена свои добра и равенства, свободы и любви. И ты не поверишь, но здесь у него был триумф, ошеломляющий успех. Дело там было длинное и давнее, я сам всего толком не знаю, потому что болтался на аудиенцию к НЕМУ. В итоге устроили они здесь революцию демократическую да со всеми вытекающими последствиями. И это было ужасно, а я уже не мог ничего сделать. Это было ужасно, и это тебе говорит не кто-нибудь, а я – Повелитель Ада! Правда уже давно бывший, или, как они это там назвали, а вот – номинальный. Ну они тогда же много чего понатворили, приняли декларацию независимости, написали конституцию. Где-то между банкетом и завтарком они упраздним Круги Ада, заявив, что те ущемляют их права, их права! А ведь это было мое лучшее изобретение, никому ничего подобного не удавалось создать. Я помню, как на третьем круге мы играли в тетрис, бросая по очереди в геенну огненную негров и китайцев, кто больше очков наберет. Три китайца в ряд – 50 очков… – Люцифер шмыгнул носом. – А как на седьмом круге мы играли в хоккей челюстями Тефтонцев, это ж вообще отдельная история, за экранизацию которой нам бы Оскара дали, или еще чего. Владыка Ада закрыл свою морду лапами и тихо заплакал. – Как же это все грустно, – искренне посочувствовал я и обнял чудище. – Не легко оно наверное было… – Да ничего, я уже привык, давно это было. Просто теперь я здесь за всем приглядываю, чтобы не растащили последнее, сторожу, если можно так сказать. Присматриваю, чтобы окончательно не развалилось. А еще здесь очень скучно и очень одиноко. Поэтому я и позвал тебя. А еще знаешь что? Эти сволочи отобрали у меня привилегию на бесплатный проезд, можешь себе представить? Теперь вот верчусь как могу: то зайцем прокачусь, то по одной остановке приходится кататься, а так пока доедешь… Эх… – Друг, ищи позитив, – посоветовал я. – Работы нет, зато, небось, времени теперь навалом свободного? – Да к черту его, все равно заняться нечем. Знаешь, как оно здесь скучно? – Да, – искренне ответил я. Он недоверчиво заглянул мне в глаза, но нашел там больше, чем искал: – Давно смотришь в бездну? – тихо спросил он. – Всю жизнь и еще пару вечностей, – а что я еще мог ответить, просто сказал как есть. Люцифер некоторое время молчал, обдумывая услышанное, а, может, просто уснул. Со мной такое случается довольно часто, когда собеседник засыпает, потому я не расстраивался, а уже знал, что делать – у меня в кармане остался кусок пластелина, ну той штуки, из которой Зевс слепил Еву, ну как-то так, просто мне мифология всегда казалась чуточку забавной, а еще эксцентричной и немного помешанной на сексе. Князь Ада стоял и молчал, а я стоял и пытался ухватиться более чем на 2 секунды хотя бы за какую-нибудь свою мысль. – Ты правда был готов продать душу? – все же спросил он. – Мне она без надобности. Душу, жизнь – что угодно, если бы мог. Он даже не стал смотреть на меня, просто присел с обвисшими крыльями. Так бывает, когда наконец понимаешь, что и сказать то толком ничего не можешь, что дело уже не в словах. - Друг… Я так рад, что мы встретились. Я уже и надеяться перестал, что хотя бы кто-нибудь сможет меня понять, – Люцифер поднялся и стиснул меня в своих объятиях, чуть не расплющив до размеров обычного плаката, который можно было бы повесить на стену, а потом за ненадобностью убрать куда-нибудь за шкаф. Мне даже показалось, что у него пробежала слеза, она, правда, тут же испарилась. Наконец, он меня отпустил, и я, вздохнув свободнее, не нашел ничего умнее, чем спросить: – Ну так как ты тут живешь то, рассказывай. – Да как, – промямлило в ответ Адское отродье. – Вот все потихоньку, помаленьку. Живу тихо, мирно, да присматриваю, чтобы тут все совсем не поразваливалось, а то, что еще осталось, не растащили. – А как же все эти ваши Муки Вечные да Кара за Грехи Земные? Совсем ничего не осталось? – Угу. Здесь вообще курорт стал, лучше, чем там у вас, на верху. Никаких тебе смоляных ям, ни раскаленных сковородок и копий. Хотя, на мой взгляд, высшая мера наказания у них стала куда как жестче и бесчеловечнее – вечный просмотр "Дома-2", к концу второго сезона ломаются лучшие из лучших, смотреть жалко. А мне вот все как-то больше по душе старые методы, так сказать, индивидуальный подход к людям. Эх, помню, те еще времена были: соблазнишь смертного, выкупишь его душу да быстренько сведешь в могилу, ну и давай тут пытать: то огнем, то холодом, то сталью. А они, родные, кричат-надрываются, стараются изо всех сил, глотки свои надрывают. А что сейчас, а? Нынче людям даже “Доширак” нравится, чем их таких испугаешь? Я тяжело вздохнул: мне нечем было утешить бездушного монстра. – Жуть просто, а остальные как к этому отнеслись? – спросил я, чтобы хоть как-то поддержать разговор, чтобы избежать звенящей тишины витавшей в воздухе паузы, когда сказать то уже и нечего, а сказать что-то надо. – По-разному. Я их не виню, что они могли, если даже я не справился? Кое-кто примкнул к новому правлению, кого-то залили бетоном вместе с ямами. Ну ты же понимаешь, что убить тут толком никого нельзя, нет же жизни после “после смерти”. Вообщем, расползлись в большинстве своем кто куда, отшельничьаем потихоньку, выживаем, как умеем. А так иногда собираемся вместе, в картишки там перекинуться или в киношку сходить, да еще потолковать о былых временах: там и крики были слаще, и грешники культурнее. Знаешь, нам за пару тысяч лет есть что вспомнить, мы такого успели навыдумывать, что просто глаза разбегаются. Я вон даже начал автобиографию писать в свободное время, если опубликую – бестселлер однозначно. “Как я был Великим Князем Ада”, как тебе название? – Хорошее… – только и успел сказать я, прежде чем писк, похожий на будильник, перебил меня. – Что это? – Черт. Совсем забыл, как же я мог, – сказал Люцифер, и стал, как мне показалось, чуть более сосредоточенным и раздраженным. – Представляешь, ушел из дому и забыл духовку выключить, у меня там грешник один, из старых, жарится. Иногда вот удается найти людей старого строя, за ними уход нужен, а то и эти, последние, сбегут. Прости, не смогу проводить тебя, но тут недалеко, а лифтеру я щас позвоню, предупрежу насчет тебя. Мой новый друг покопался в волосах на груди и выудил оттуда потрепанный мобильник, набрал на нем короткий номер и матюкнулся – связи не было: – Чертов Билайн, чтоб его. Поубивал бы всех, а потом еще по разу за каждый гудок. А потом бы еще… – А я и не знал, что Билайн не ваш, - мне представилась картина “Люцифер, приносящий жертву Билайну”: четырехметровый монстр стоит на коленях перед черно-желтым полосатым кружком, ритуально вздымая разложенный слайдер над телом жертвы и бормочет что-то вроде: Во имя святого коннекта, волею смски, я приношу в жертву тебе, о великий, эту недостойную сим карту Теле2 … Брр, как-то уж слишком все это. – Ога, ваш, так издеваться умеют только люди, мы, как я недавно узнал, до такого еще не додумались, а они там у вас, на верху, явно мастера своего дела. Вот бы их к нам. Гудок, – он что-то сказал на древней латыни в трубку и спрятал ее обратно. – Ну, давай, я побежал. Прости что все так вот неуклюже получилось. Если что – бывай. С этими словами демон расправил крылья и нырнул под землю; я остался один. Пустые просторы, скорее всего бескрайнего Ада. Интересно, как это – бескрайний? Я бы попробовал пойти в одну сторону и идти долго-долго, но это было только завтра, а сегодня мне надо было наверх, или мой верх здесь был снизу, не важно, просто обратно. Лифт – вещь хорошая, но меня ждала моя бездночка. Я очертил вокруг себя круг и сделал шаг назад. Часть вторая: По ту сторону сна. Мост в темноте. Я все еще сижу. На сей раз мне некуда деваться, и я не хочу бежать от себя. Что я чувствую? Нестерпимые грусть, одиночество, усталость и боль. Грусть, одиночество, усталость и боль – этих четырех слов с трудом хватает, чтобы описать все то, что я… что во мне. Чтобы описать… нет, чтобы назвать, передать это некому… да и не за чем. Я сижу, откинувшись, с полузакрытыми глазами, и вспоминаю одну песню, которую слышал когда-то, обрывок, осевший в моей голове… Шептать ничего не хочется, Улетать - еще время не вышло, Похоже, мое одиночество Оказалось удивительно лишним По ту сторону сна, По ту сторону сна… Ты не разрушить реальности И ты не построишь реальность, Мой рассеянный дух зазеркальности, Бесприютная моя зазеркальность… Я повторяю слова песни одними губами, совсем беззвучно, чувствуя, как на глазах наворачиваются слезы. Я повторяю еще раз… А потом я закрываю глаза… Антихрист. Темная комната, плотно закрытые окна не пропускали ни света, ни воздуха. Я даже не помнил, что там, за окном – день или ночь. Впрочем, меня это нисколько не волновало, особенно сейчас. Тем более что для того, ради чего я пришел сюда, было абсолютно не важно, какое время суток за окном. Комната была пустая, в ней не было ничего, кроме одого-единственного коврика на обшарпанном паркетном полу, на котором я и сидел; на нем же лежало все, что мне было нужно: острый скальпель, лист бумаги и зажженная свеча, ее мягкий, едва колышущийся свет вырывал у темноты куски облезших обоев и посеревший потолок. Я вдохнул и замер на несколько секунд, прислушиваясь: к звукам вокруг, и к себе. Потом вытянул вперед свою левую руку и немного сжал ее в локте; в отблесках дрожащего огня она казалась неестественно желтой. Взяв в правую руку скальпель, я провел им по запястью, оставив тонкую, практически незаметную полосу. Постепенно она почернела, и из нее проступило несколько капель крови. Я сжал кулак и напряг руку, наблюдая за тем, как собирается одна большая капля, а потом ударил указательным пальцем правой руки по запястью. Тяжелая капля, в которой отражался я сам и маленький огонек свечи, сорвалась и упала на чистый лист, оставив узор в виде черной звезды. Опустив левую руку, я подождал, пока ладонь наполнится струйками крови, и выставил вперед указательный палец, на его кончике уже была небольшая капля чего-то темного с едва заметным красноватым отблеском. И только тогда я закрыл глаза и прикоснулся к бумаге, чертя на ней глифы. Всего один. А потом просто поджег от дрожащего пламени свечи и бросил вперед. Огонь неторопливо подбирался с самого края листа к древнему символу, но, наконец достигнув, тут же погас, как и свеча. Несколько мгновений ничего не происходило, было тихо, и я слышал каждый удар своего сердца. Узкий столп темно-желтого огня, постепенно расширяясь, заполнил половину комнаты передо мной, прежде чем остановился. Я отчетливо видел лижущие пол и потолок языки пламени, но не чувствовал их жара. Очень твердый и неприятный, горячий и сильный голос наполнил комнату: – Смертный, ты был слишком глуп, настолько, что не позаботился о своей безопасности. Теперь ты поплатишься за это. – В этом нет необходимости, – тихо сказал я и взял в левую руку кусочек огня. Он был мягкий и податливый, чуть теплый. – Ты мне задолжал прогулку, – сказал я, вставая. А затем сделал шаг вперед, в огонь. Свежая кровь на руке моментально застыла, став чем-то вроде узора, татуировки. Там, куда я попал, было довольно уютно: не жарко и не холодно, я огляделся. Под ногами была пустыня светло-коричневого камня, покрытая сложным узором глубоких трещин, тяжелыми валунами, пылью и песком. Не было ни деревьев, ни кустарников, ни даже кактусов. Над головой раскинулось алое небо, разбавленное кое-где кровавыми пятнами – облаками. Этот пейзаж не произвел на меня никакого впечатления, впрочем, я сомневаюсь, что он должен был вообще производить впечатление. У меня за спиной шумел водопад, по крайней мере, на это было очень похоже, но я немного помедлил, прежде чем обернуться: просто для меня это не было тайной или неожиданностью, у меня за спиной было ни что иное, как Врата Ада. На расстоянии более чем сотни метров друг от друга из земли торчали два огромных не то бивня, не то рога, во много раз превосходя своими размерами бивни слона или мамонта, скрещивающиеся на высоте более пятидесяти метров. При желании в эти врата можно было протолкнуть целый танкер или огромный пассажирский самолет. Я потратил еще несколько секунд, вглядываясь вдаль, но меня действительно не интересовали местные достопримечательности, я был здесь несколько с иным умыслом. Я еще раз огляделся, прежде чем нашел то, что искал. Точнее кого. Он стоял по правую руку метрах в стах от меня и оценивающе рассматривал. Демон, монстр, чудище – высотой более четырех метров, покрытый не то толстой кожей, не то очень короткой шерстью. Массивные лапы с тремя темными и, вероятно, очень острыми когтями, широкие плечи, которые смогли бы нести на себе целый автобус вместе с пассажирами, мускулистые руки огромной силы, пальцы с недлинными и тонкими когтями, чуть приплюснутая морда, искривленные рога. За спиной здоровенные красные крылья, обтянутые полупрозрачной кожей. Прошло несколько минут, прежде чем он подошел, ступая своей размеренной поступью, оставляя при этом глубокие следы в пыли. – Будешь? – спросил он. В его глазах горел тихий огонь с красноватым отблеском, словно вечером в печи, оставленной на ночь. – Просто помолчим, – ответил я и сел на камень, прикрыв глаза. Несколько минут я просто сидел, ни о чём не думая, просто сидел. Что ж, я был здесь, не как друг, не как враг и даже не как гость, а просто как… как я. Наконец я глубоко вдохнул суховатый воздух и встал: – Здесь кроме нас никого нет. – Это одно из условий. – Стань собой, я не люблю эту маску. Немного помедлив, он согласился: – Я тоже, просто ношу ее уже очень давно. Впрочем… Он провел рукой по лицу, и оно изменилось, как и весь он сам. Теперь передо мной стоял высокий стройный и на вид очень молодой блондин с длинными прямыми волосами. Одет он был в белую рубаху навыпуск и серые кожаные штаны, на ногах были сандалии с золотыми пряжками. Спокойное лицо с идеальными чертами, аккуратный нос, большие широко расставленные голубые глаза, тонкие черные брови. Изумительно чистые глаза… Сначала они казались ясно-голубыми, но если смотреть в них долго, то можно было заметить, что они становились зелеными, словно кораллы или холодная морская гладь в непогожий день, но это был вовсе не тот зеленый, что олицетворяет мир и покой – это был цвет лукавого, вкрадчивый и завораживающий. И в них все еще можно было разглядеть тихий отблеск испепеляющего огня. А за спиной были крылья. Крылья из перьев, сверху они были белые, нет, не белые – белоснежные, а потом постепенно становились красными, к земле спускаясь как уголь черными. Казалось, что просто взяли ангельские крылья и, вымазав их в крови, подожгли… или тушили горящие крылья в чьей-то крови. – А ты? Или ты уже не можешь? Я отвернулся и расслабил нити, проведя рукой по лицу. Потребовалось еще около минуты, прежде чем я смог повернуться обратно. – Никогда не понимал, почему ты так долго это делаешь? – Я не так часто снимал свои маски, чтобы мне это давалось столь же легко, как и тебе. – А вот эту, последнюю, когда последний раз снимал? Маску… Маски, лица, имена: просто проводишь рукой по лицу и ты уже другой. Другой. А сейчас я даже не знал, как я выгляжу, и никто не мог этого объяснить: ни живые люди, ни мертвые зеркала… – Ты думаешь, это последняя? – все же спросил я. – Прости, не стоило опять начинать. – Ничего, – я немного помолчал. – Пойдем? – Да, пожалуй, ради этого собственно мы и собрались. Я укоризненно посмотрел на него. – Прости, видимо мне тоже надо немного времени. Мы с тобой не так уж и часто видимся, – кротко сказал он, смотря себе под ноги. Мы прошли около километра по бескрайней пустыне в полной тишине, даже не смотря друг на друга, прежде чем я вновь открыл рот: – Здесь бывает жарко? – Не знаю, никогда об этом не задумывался, – ответил мой спутник, посмотрев вверх. – Знаешь, много времени прошло, а мир все тот же. Впрочем, как и ты. Ты все… Но я прервал его вопрос, покачав головой. – И как ты только держишься? – А ты? – Ты же знаешь, что у меня нет выбора. – У меня тоже. – Но… – У меня действительно нет выбора. В каком-то смысле. Я знаю, что для тебя это звучит странно, но, поверь, это так. – Но зачем? – Не это место, так другое. Даже если все станет по-другому, или было по-другому, мне все равно не останется выбора: что делать, а что нет. – Ты с НИМ говорил? – Нет, в этом нет нужды. Мы остановились и теперь смотрели друг другу в глаза: – Я до сих пор слишком многого не понимаю. ОН говорит загадками, но ты… Я думаю, даже ОН не все о тебе знает? – Это так, – подтвердил я. – Тогда объясни мне, почему я, а не ОН? Ведь ОН создал меня и сделал таким, каков я есть. Ты же знаешь, что все было предрешено, ты же знаешь, что у НЕГО есть его чертов замысел. – Просто ты мне нравишься. – И все? – Нет конечно, но ты сам знаешь ответ. Он замолчал на несколько минут, прежде чем ответить: – Ты думаешь, я действительно стал другим? – Ты все еще веришь в ЕГО замысел? – Нет конечно! Я знаю, знаю, что он у него есть и догадываюсь о его смысле. Но ты взаправду думаешь, что я могу ЕГО одолеть? Что я смогу… сделать наконец то, что ОН в меня вложил? Он смотрел на меня, а я смотрел на него. Я молчал. – Молчишь? – Нет, просто хотел, чтобы ты сам ответил, – у него чуть дрожала нижняя губа, а я продолжил. – Ты же знаешь, что дело не в этом. А в том, что ты уже просто не можешь больше играть отведенную тебе роль. И я не сомневаюсь в том, что ты чувствуешь, как это тебя меняет, постепенно, хотя по людским мерками и слишком медленно. – Я не знаю, что с этим делать… Я немного помедлил, сделал несколько шагов в сторону, а потом обратно, прежде чем что-то еще сказал: – Ничего. Когда ты наконец поймешь себя, то тогда и только тогда займешь свое настоящее место. – А замысел? – Он тебе нужен? – Не знаю… Просто я не знаю, как быть. Смертные, как же у них все просто: жизнь, ад, рай, возрождение, а потом забвение. Хотя кому я говорю, ты и так все время живешь среди них и все прекрасно знаешь. – Разве? Ты думаешь, что все вот так вот просто? Ты думаешь, они знают, что там будет дальше, после жизни? У них есть лишь одни догадки, предположения, мечты… и вера. И так вот каждый раз: страх, неизвестность, неизбежность. Впрочем, ты к ним по-прежнему относишься слишком предвзято. – Да нет, на самом деле я много думал об этом. Вообще обо всем. С тех пор, как я перестал думать о замысле, я стал, пожалуй, слишком о многом задумываться. Скажи, что оно – там, куда ОН не может дотянуться? Я покачал головой: – Лучше ты скажи мне вот что: ты все еще хочешь быть с НИМ на равных? – Да. Нет. Я хочу знать то, что знает ОН, но я слишком устал от этой игры, она слишком пуста. Но… если я уйду, то просто придет другой, ты же знаешь, что баланс должен быть сохранен. А здесь я хоть что-то могу. – Боишься уйти? Он застыл. Было ясно, что он не раз уже задавал себе этот вопрос, но так и не нашел на него ответ, который бы… устроил его. Или который он не побоялся бы озвучить. – Читаешь мои мысли, – понуро сообщил он. Не то, чтобы он был очень расстроен или поражен этим наблюдением, просто это всегда неприятно, особенно когда ты… беззащитен. – Да, – согласился я. – Я действительно могу, но сейчас в этом не было необходимости. Просто хочу тебе сказать: пока не попробуешь, никогда не узнаешь, что же оно там. Риск – это то, от чего не может уйти никто. – ОН? Я кивнул: – Никто. Можно только подстраховаться… или так и не решиться. Я замолчал, он тоже. – Ты, наверное, уже уходишь, потому что сделал то, за чем пришел? – Я пришел всего лишь прогуляться с тобой, – я посмотрел на него. – Не спрашивай больше ничего, просто пойдем обратно, ты меня проводишь. – К несчастью, мы и так уже почти пришли. – Постой, – сказал я. – Есть, пожалуй, еще кое-что… Я медлил, не зная как это толком сказать. Вещь такая простая, что ее слишком трудно объяснить. И чем они проще, эти «вещи», тем сложнее их объяснить. Он просто посмотрел на меня и понял, просто кивнул; я знал, что он поймет. И я прыгнул вверх, расправив свои крылья, отдаваясь в объятия потоков, и мне никогда не найти слов, чтобы описать это, хотя и не хочется даже пытаться. А он оттуда, снизу, смотрел, как завороженный. Я опустился возле самых врат, и, уже стоя там, повернулся и спросил: – Ты веришь в забвение? Он промолчал, а я шагнул обратно в огонь…