МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(1-4). РАБОТА и другое. Какие бы цели в своем жизненном пути я себе не ставила, как бы не направлялась к ним и что бы не преодолевала, как бы не выносила стремительные, меняющие друг друга жизненные неурядицы, никогда не наступало великого удовлетворения. Приближался вечер и, как часы, мне изнутри задавался один и тот же вопрос, удовлетворена ли я… И каждый раз я с грустью и с неизменным постоянством отмечала, что все есть, все в своей мере благоприятно или нет, но ничего не поделаешь, по большому счету все едва касается меня, моего смысла. Предчувствие великого дела, дела всей моей жизни, не угасало, мутило, постоянно напоминало о себе, не давая никаких точных ориентиров, не суля ни материальных, ни нравственных благ, ни славы, ни признания, ни умиротворения. Среди всех я была глубоко одинока, ибо ничто не могла приблизить к своему сердцу, зная лишь дочь великой своей удачей, но не привязанная ни к родителям, ни к мужу, ни к благам, ни к страданиям, ни с кем никогда свою жизнь не обсуждая, никого не вводя в свой мир. Мир материальный во всем своем многоцветье, сулящий бесконечно много, привлекал крайне слабо, ибо ничего, что было на уровне телесных чувств, меня никак не соблазняло, как и мое тело, начинающее потихоньку увядать, что почему-то замечала только я в свои почти тридцать лет и была в великой досаде, что надо это тело поддерживать, приукрашивать, преподносить обществу, подчиняясь его законам и давно осознав, что мир на этом стоит, за это и благословляет… Но миру этого было и есть мало. Многими и многими глазами он мерит твою одежду, твою обувь, как часто ты это меняешь и есть ли у тебя то или это. Да ничего не было. Ни золота, ни одежды, ни обуви, ни внешности… Служить в этом миру, ублажать в этом его глаза, опираться на эти мнения… - это страдания. Ибо мир может быть и достаточно грубым, если здесь усмотрит прореху и всегда и с большим удовольствием укажет тебе на твое место, ибо нравственность мира в какой-то мере неотъемлема от его глаз, служа условностям материального мира и отношений, тому, на чем этот мир стоит извечно. Могла бы сказать, что ничто не могло воистину порадовать меня в этом бытии в плане глубоко духовном, где все остальное оказалось бы на своем месте. Но, не зная Бога, далекая тогда от религии, я не могла знать и то, что высшее удовлетворение произрастает от долгого неудовлетворения, ибо оно выливается в напряженный труд в себе в плане развития себя неустанного до качеств, ведущих в религию, в ту духовную среду, где все, посвященное только Богу, становится смыслом и более не возникает вопросов о смысле жизни, ибо он найден… Но на тот период он мною найден не был, хоть и предчувствовался, но невыразительно во внутренних метаниях и смятениях и никак не желал принять давлеющий внешний мир, от которого хотелось укрыться, будучи в нем, за перегородкой своей невидимости. Все чаще и чаще, устремляясь в себя, я понимала, что моему внутреннему состоянию более всего будет соответствовать старость, время, когда никому нет дел до твоей внешности, одежды, мнений, лица… Старость виделась мне величайшей свободой, когда не надо красить глаза, лицо, не думать о брошенных взглядах на скудную одежды и разбитую или стоптанную обувь, когда можно будет располагать временем неограниченно, ни от кого не зависеть и… делать дело своей жизни… Может быть, писать… Ибо это желание, как великое предчувствие, не проходило никак, но усиливалось, садя за стол и увлекая внутренними событиями, которые невесть откуда берясь, жили во мне самостоятельной бурной и насыщенной жизнью, желая своего рождения, свой выход во вне, наслаждая этим процессом творения несказанно. Но помимо этого не проходящего внутреннего мира ощущений, потоком рвущегося из меня без корректировки, как есть, никуда не возможно было деться от предчувствия труда по специальности. Необычные, очень сильные энергии наслаждения, природа которых мне была тогда неизвестна, исходили от труда. Труд всегда рассматривался мной, как великое внутреннее творчество, великое созидание рук, как радость ума; познав горение в труде, будучи прядильщицей или швеей, я принимала труд, как великое благо, будь то труд умственный или внутренний, или физический, но интеллектуальный труд, труд высоконравственный, труд – отдача, труд – жизнь, труд – творение – было единственным моим лучшим пониманием о труде, моим опытом труда, моим ожиданием от труда. Как-то не входили сюда общение с другими людьми, излишние связи или многословие, но я, мой внутренний мир и непосредственно деяния, как и профессиональное общение в рамках самого труда. Все окружающие меня люди в моем понимании никак не должны были влиять на мой труд, ибо это был серьезный процесс, в котором я не понимала, как можно расслабиться, отвлечься, быть вне его и вне поставленной в труде цели. На работу я приходила раньше всех, и приходилось простаивать под дверью ни раз и ни два, но систематически по двадцать, тридцать минут, ничего из этого не извлекая и ничего не имея возможности поделать со своим рвением. Но на этом оно и заканчивалось. Научная среда сектора в труде не бурлила, и ожидания мои становились и тягостными и неустранимыми. Сектор возглавлял Василий Иванович Хрипунов, худощавый, лет тридцати пяти, он был достаточно умный человек, однако словоохотливый, красноречивый, лояльный и слишком миролюбивый и покладистый из вне, никогда не проявляя давление или волю, но сплачивая всех своим обаянием, разумными диалогами и неким снисхождением, ибо научная жизнь со всеми своими рогатками и борьбой за место под солнцем смягчила его, а вернее научила применяться чуть ли ни к каждому, становиться на его ступень и играть роли на самом деле ему чуждые по интеллекту и положению. Что-то не очень ладилось у него с верхним начальством, отчего он как бы искал укрытие у своих подчиненных и очень дорожил хорошим человеческим отношением к себе и в этой связи легко уговаривался, шел на мировую, старался ни с кем не конфликтовать, оберегал себя от партийного комитета и не очень гонял тех своих подчиненных, которые более проявляли рвение на общественных работах, нежели по прямому назначению. Работая в подчинении у него, Кролев Евгений, имея свою цель, предложил, рекомендовал меня принять на работу, убедив в моих деловых качествах, насколько они ему были видны. Так я оказалась в РНИИРСе, заведении серьезном, авторитетном и безупречном. Сектор был расположен на втором этаже в небольшой продолговатой комнате, скорее похожей на вузовскую аудиторию с узким проходом, по обе стороны от которого стояли рядами столы, упирающимися в стол начальника, Василия Ивановича, развернутый так, что он мог обозревать всех. Мне отвели личный стол в конце ряда, почти у самой двери, который возглавлял стол Жени, таким образом, расположенного под самым носом Хрипунова. О, мой беспокойный, очарованный иллюзорными энергиями ум, стремительно и давно попавший под влияние очаровательной гунны страсти, ведущей изначально человека с нижних ступеней невежества под влиянием долгих и неотступных иллюзий в царство труда и рвения, в этом направлении давая великое наслаждение от одной мысли о труде… Не знала я Бога, не знала, что и откуда во мне, никак не созидала из себя, но констатировала, что такое состояние во мне есть, крайне привлекательно, возвышенно и дает тот элемент удовлетворения, который помогает вынести все прочие будни жизни достойно и с великой надеждой. Мои, однако, надежды никак не упирались в материальное благоденствие, но еще не служили Богу, но были великой предтечей труду духовному в весьма отдаленном еще тогда будущем. Мои устремления трудиться были тайными, неизменными, фактически неотъемлемыми. Далекая от совершенных духовных знаний, я не могла посвятить их Богу, ибо и здесь неотступно пасовала, будучи в невежестве, но следует отдать и должное, - что ничего не желая, я желала трудиться ради самого труда, ради упоения им за награду, достаточную для поддержания тела; но будучи в рамках материального бытия, обставляя себя относительной независимостью, вынуждена была констатировать, что без денег быть независимой, дабы воспитывать ребенка, писать книгу и не превратиться в вещь в глазах мужа, я все же нуждаюсь в этих деньгах, ибо даже Кролев, погруженный всегда в себя, как великий йог, немногословный, почти внешне отрешенный от других своими научными трудами и своей недосягаемой (хорошо, чтобы еще признанной ) высотой, некоторое не проявленное мерило общего мнения, смотрел иногда на меня, как на человека третьего сорта, начиная с моей, увы, изношенной и разбитой обуви… . Воистину, и Бог вначале сокровенного диалога с Арджуной пред началом великой битвы на Курукшетре советовал ему еще не путь отрешенности, как он есть, но учитывая ступень понимания и духовной готовности, сражаться ради сражения, ибо это лучший путь, нежели кармическая деятельность, привязывающая к плодам, а потому неизменно возвращающая в круговорот сансары, рождений и смертей. Так что труд ради труда была уже моя база, мои азы духовного рождения, начало и моего великого диалога с Богом, основание для Бога, одного из ряда других, чтобы заговорить со мной по причине известной, т.е. вдохновить меня в соответствии с моими качествами и уровнем понимания на написание Святых Писаний, как Волю Бога, изъявленную к человечеству нового тысячелетия. Но не для того Бог дал мне великое желание работать и здесь энтузиазм, чтобы его и применить и в этих рамках ограничить, но без этого качества – никак, ибо из него многое следует. Увы, меня все же ожидал путь великого отречения и подчинения только Воле Бога, и меня предстояло в пристрастии моем ломать и ломать, ибо и не материальный труд должен был быть моей стезей, моей школой, моей наградой. Но как Бог выбивал из этой колеи – еще долгая история впереди, ибо невозможно было мне вручить совершенные знания, мыслящей восторженно о материальном труде, под влиянием все же гунны страсти, пользующейся в свою меру материальными наградами, не видящей за всем стоящего и дающего Отца, склонной понимать, что и блага я создаю и ими имею право распоряжаться. Сколько же надо было еще привнести в меня мне чужеродного, практически в материальном мире неприменимого и не ценящегося, чтобы не бояться идти предложенным далее Богом путем, начиная ему постепенно доверяться… Бог начинал работать надо мной до моей религиозности из такого далека, который обозреть можно только теперь и то со ступеней полученных и в свою меру усвоенных Богом данных совершенных знаний. Пока же меня поджидали разочарования великие и страдания, которые я считывала в себе, как продолжительную почти неудовлетворенность, связанную преимущественно с моим смыслом и целью жизни. С первых дней к своему немалому удивлению в секторе я оказалась в состоянии своей непотребности. Никто не собирался меня озадачивать великими программами, в которые, я уже видела себя вошедшей с головой, сектор что-то разрабатывал, что тянулось до меня и здесь толклись молодые умы, только что закончившие вузы, преуспевшие в том, что сделали это вовремя. Я же в свои почти тридцать лет была пока студентка пятого курса вечернего факультета, пока без диплома, а потому не было оснований выходить со мной на серьезный диалог и так начиналось мое горение с поднеси, да отнеси на подпись и прочее. Но и это, неизбалованная никак, я готова была выполнять постоянно с неугасаемой надеждой, но и тут меня обходили, поручая дела столь слабого порядка молоденькой лаборантке Людмиле, а Женя на мои вопросы и притязания отвечал немногословно и однозначно: «Займись чем-нибудь…». Поскольку Женя за меня ходатайствовал по поводу приема на работу, то меня и включили в его группу в качестве единственного его члена, а потому и работу я должна была получать непосредственно с его рук. Женя работал неутомимо. Его согбенная за столом фигура не распрямлялась часами, ну, разве что в период недолгих перекуров. Был он немногословен, неконтактен со стороны, и легко путался в именах и фамилиях сотрудников, ибо и не они были направлением его ума рвений, и этим я угадывала схожесть с собой, своей внутренней погруженностью, в этом плане порою рассеянной, непривязанной к чужим именам и датам, как и фамилиям. Ему уже было под сорок, где-то тридцать семь, но небольшого росточка, компактный, чуть приземистый и малоподвижный, он тянул на возраст куда более ранний и для меня большим откровением было, что он старше меня на семь лет, ибо где-то почти чувствовала себя постарше и посолидней. Но это была внутренняя иллюзия, ибо и мне давали и предсказывали долгую молодость и скидку лет в десять. Женя держался и со мной особнячком, однако достойным, и без намека на заинтересованность во мне в известном смысле. Однако, почему он меня сюда привел, было чуть интересно. Но ответ был вскоре ясен и неутешителен. Евгений был занят с благословения Хрипунова лично своим делом, думаю, к работе сектора не имеющем очень большого отношения. Он, как мог, выбивался в люди и теперь был занят своей научной работой, дабы получить научную степень. Мозговитый во всех отношениях, страшно амбициозный и достаточно милый, он никак внешне умом не проявлял себя, не высказывал и не пытался проявить свою уникальность, обольстить свет речами, склонить к себе афоризмами, которые , скажем, от Василия Ивановича текли потоком неисчерпаемым, и столь полноводным, что можно было лишь взгрустнуть по поводу того, что в никуда, даже будучи оцененными. Ни разу мне не пришлось быть свидетелем уникальной мысли Жени. И что к нему тянуло – это похожесть речью на моего отца и тем, что был несколько отрешен, или не самодур, как и не желал никому понравиться. Вспоминая о нем, я до сих пор не могу понять, почему Всевышний направил мою мысль на него, заострил на нем внимание, почему я его отличила из всех, хотя его качества в некоторых вопросах оставляли желать лучшего. Вот и теперь, пишу о нем не без удовольствия, ибо остался он для меня некоей загадкой, подернутой, однако, немалой степенью простоты и обывательщины. По всему было видно, что Женя побаивался, как бы я его активность относительно себя не растолковала эдак непрошено, а потому, сковал себя в общении до самых простеньких слов, не желая раскрепощаться и более похожий на мудрую черепаху, где панцирем служила, как и броней, как и дистанцией, только его научная работа. Так все же, для чего я ему была нужна? Ларчик открылся просто. Он обязал меня научиться печатать и начать печатать его труды. Учиться мне печатать не было особой необходимости, ибо на своей домашней портативной машинке я уже печатала достаточно, но делала это двумя пальцами с предостаточным числом огрехов. Я сказала Жене, что печатаю плохо, на что он посмотрел без интереса и ответил коротко и ясно – «научишься». Вскоре женская половина сектора просветила меня, что Женя ленив, нагл, эгоистичен, что уже пытался заставить на себя работать многих, что его собственная жена Лида едва увернулась от столь неприятных обязанностей, ссылаясь на то, что ей хватает дел в ее секторе. Поморочившись с его делами основательно, желая и не желая ему помогать, выходя с ним на маленькие контакты и конфликты, я поняла, что в нравственной части он еще очень даже хромает и тем в сердце своем начинала его отпускать с миром, теряя к нему интерес, но и не совсем. Жене было не безразлично, как я одета, и за плохой вид, или пообносившуюся обувь он мог бичевать презрением вплоть до высокомерия. Я с большим трудом вылазила из старой и поизносившейся одежды, начиная подкупать себе что-то более приличное. Но однажды, увидев мои уже стертые, со сбитыми носками полуботинки, которые я носила и носила Бог весть с каких времен, забыв напрочь о шпильках, он так выразительно и долго посмотрел на этот факт, и так стал со мной говорить, что не оценить его внутреннее чувство разочарования и превосходства было невозможно. Что скрывать, я пыталась уберечь его взгляд от этого моего материального пока состояния, но контакты сделали свое дело, а мне досталось глубокое понимание значимости для него внешней экипировки. Дело было устранимо и мне еще пришлось пофлиртовать и новой одеждой, но сначала испить сию немаловажную и не очень приятную, но достаточно мудрую чашу бытия и отношений. Впрочем, поражать взгляд других своей плохой одеждой я только начинала и много раз спотыкалась здесь, однако, все же выручали меня вещи отнюдь не дорогие, моя речь и качества, как и характер, как и твердость и многое, о чем мне люди частенько и говорили в лицо и о чем я порой в себе и не подозревала. Однако, пока, мне нечем было удивить, не в чем было приложить свое красноречие, но особенность моего мнения, как и убедительность или оригинальность суждений, что для меня было и незаметно, однако возвращались мне комплиментами, вопросами касательно моего мнения по темам бытовым и всякого другого порядка, включая философию, науки, качества, мнения… и прочее касательно внутреннего мира человека и убеждений. Незаметно для себя я и здесь начинала обособляться, вовлеклась в общение, высказывала свое мнение… Желая для себя трудиться не поднимая головы, я нашла здесь другое, само общение с людьми, очень умными, высоко интеллектуальными, с великолепными качествами, но и предвзятыми, и беспомощными в вопросах простых, но и корыстных, как и меркантильных умом, готовых за прибавление десятки к зарплате на многие неблаговидные поступки и высказывания. Увы… И все же. Никогда не полагала, что общение на интеллектуальном уровне – великое наслаждение, искренность людей, желание с тобой общаться, понимание, интерес к тебе – вещи трогательные, глубоко интимные, дающие столь большие духовные силы, что нигде их не почерпнуть, что никакой труд не сможет возместить сие наслаждение. Но чем больше этого, тем сердце мое устремлялось к молчанию, нежеланию постоянно изливать на других ни свое мнение, ни мысли, ибо это делало пребывание на работе ущербным и задетая нравственность начинала отзываться ноющей неудовлетворенностью, как безделием. К осени я вышла из группы Кролева, перестав ему служить лично, и дистанция оказалась достаточно полезной для него, ибо многое он стал видеть и со стороны, однако, неизменно наблюдая и присутствуя слухом там, где я говорила, ибо это виделось и чувствовалось мной постоянно, все еще поражая и несколько отягощая сией нитью обостренного взаимного внимания, нас связывающей. Когда же Женя что-то пытался сказать, то голос его чуть был неуверен, напряжен, ибо он начинал видеть меня глазами других и вникать в мои мнения не без интереса, познавая мою суть с другой, ему не видной прежде стороны. Не менее не опускала из виду его и я и скорее всего за тембр голоса, настораживающий меня, рождающий во мне некую почти благость, ибо его голос - был усовершенствованный голос моего отца, его тембр, его глубина, его невыразимая сила, успокаивающая и настраивающая на труд, деяния…, однако, никак не искала его общения ни на работе, ни в университете. Уже осенью этого 1983 года я приступила к написанию дипломной работы, тема которой была мне предложена Ведущим инженером нашего сектора Владимировым, и только теперь, почти полгода спустя, с большим интересом и воодушевлением, полностью самостоятельно занялась разработкой программного обеспечения подсистемы автоматизированной оценки режимов работы ЭРЭ на базе СУБД . Это было действительно то, что было увлекательно, требовало многих знаний, куда я вошла с головой, так, что моя дипломная вылилась в достаточно объемный труд с множеством программ, написанных преимущественно на ассемблере, принеся мне огромное удовлетворение и предчувствие горения в труде и высшего наслаждения. Работа программистом казалась мне делом интереснейшим, увлекательным, творческим, становилась моей отдушиной. Во всяком случае, именно такое чувство я выносила из этого процесса и намеревалась работать в РНИИРСе долго и успешно. За этот период наш сектор переселили на третий этаж в огромную комнату со столами в четыре ряда, и постепенно она наполнилась многими новыми сотрудниками, где самыми по возрасту старыми были Василий Иванович, Женя, Майа Сергеевна, ведущий специалист и, кажется, я. Остальные были в пределах двадцати двух-двадцати пяти лет, а потому сектор был молод, энергичен и выбирать из всех друзей не приходилось, хотя, однако, были и такие, кто отличал меня и предпочитал общение со мной, что я, хоть и не отклоняла, не очень принимала, но была глубоко погружена в себя, в дипломную работу; но были и те, судьбы которых не ладились и где почему-то часто обращались ко мне за советом и мое влияние было очевидно и мне самой. Видимо рассудительность и доброжелательность, которые были мне свойственны, влекли людей на очень непростые откровения, следовали моим советам и в итоге рождался ребенок, в итоге крепла семья, в итоге становились разборчивыми. Буквально часами приходилось обсуждать ситуацию, в которую попал человек, рассматривать варианты, убеждать, находить достойный аргументы. Меня буквально уводили из комнаты, уединялись со мной и начинали долгие беседы, часто это была перфораторская или библиотека, или просто в коридоре. Мне рассказывали о событиях в семье, просили подсказки, и приходилось все расставлять по местам, убеждать в незначимости или значимости поступка или причины, помогать смотреть на вещи с разных сторон, не забывать посмотреть на вещи и глазами другого человека, через призму его опыта и ожиданий… Никогда не думала, не знала за собой, что могу убедить, могу удержать, могу помочь, могу объяснить, низвергнуть принятую догму, оспорить, аргументировать, могу ослабить ношу, могу возведенное в непреодолимое препятствие одним словом обезличить и помочь не придавать ему значение… Вопросы находили меня постоянно, везде, разных уровней, люди тянулись, желали слушать, снимали в себе стресс, напряженность, уносились прочь сомнения… Задавались вопросы и житейского, и философского порядка и просили совета или просто высказать свое мнение… Потом на какой-то период все уходило в забвение до новой волны, которая вновь погружала меня в чужие судьбы и снова надолго… Жизнь в Институте становилась вовсе не той, которую я себе желала, но как-то обогревала душами, доверием, чужим теплом. Сидя за компьютером и перекидываясь словами и мнениями с сотрудниками, в основном с женской половиной, я часто улавливала, что Женя, работая по соседству, следит и за разговором, и за самой темой, иногда почти робко, голосом мне очень близким, дорогим и располагающим, задает вопросы. И в этот момент я как бы замирала, пытаясь понять, что его заинтересовало, почему он так озабочен, но с трудом отвечала, если вопрос относился ко мне лично, ибо никак не могла ему простить то, что он взял меня на работу из целей меркантильных, как и то, что уничижительно говорил со мной, дав почувствовать, что пристально смотрит на мою очень изношенную и непривлекательную обувь в первые дни. Однако, этот внутренний негатив особо мне и не нужен был, ибо я не дорожила его мнением, не заботилась о нем, хотя ноша презрения тяжела, и начинала осознавать, что далеко не пустое место в его глазах. Ниточка никак не собиралась оборваться во мне, о чем я несколько сожалела, но голос Жени, так точно копирующий во многих оттенках моего отца, притягивал изначально и ничего с этим поделать было невозможно. Женя, как я уже говорила, заканчивал второй вуз, шел на второй красный диплом и, пожалуй, на факультете за ним, хоть и едва, но удавалось поспевать мне. Женя был достаточно самоуверен и не видел никого сколько-нибудь равного себе по интеллекту, хотя сам этот интеллект проявлял настолько не очевидно, что, не зная о нем в плане его научных амбиций, вряд ли по диалогу с ним можно было создать мнение высокое. Говорил он просто, однозначно, немногословно, мог быть вспыльчив или некорректен, смотрел на людей, по моему мнению, с позиции их материальных достатков или умения их создавать. Я была в его понимании личностью уж очень раздвоенной. С одной стороны, вроде не плохо училась и была сообразительной, но с другой - нечто заезженное, усталое, простенькое, чуть симпатичное, чуть разумное, непредвиденное, но и, оказывается, рассуждающее не плохо. Однажды, когда группа сдавала научный атеизм, события развивались так, что преподаватель, предложив каждому вытянуть свой билет, не стала принимать экзамен в виде собеседования, но потребовала, чтобы каждый изложил свои вопросы в письменном виде. Мне достался достаточно объемный вопрос, касающийся мировых религий, где основной упор делался на индуизм. При изучении материала даже с позиции атеизма, я была поражена тем, что этот предмет, эта тема запечатлелась в моем сознании почти в полном объеме. Я только успевала записывать, я строчила у нее на виду, без остановки, желая ничего не упустить, с неприкрытым для себя интересом. Прочитав мою работу, преподаватель молча и сразу, не задав ни единого вопроса, поставила мне отлично. Я уже было собралась уходить, но обратила внимание на диалог в связи с тем, что она собралась ставить четверку Жене, отчаянно оспаривающего ее решение и вводящего ее в курс, что идет на красный диплом и ставить ему четверку решительно невозможно. Озадаченный, он буквально остановил ее руку, ввел ее в суть своего притязания и попросил задать вопросы. В итоге, он получил заветные пять баллов, как он полагал, единственные на всю группу, ибо преподаватель по Научному атеизму прославилась своей жесткостью и неумолимостью на гос.экзамене, о чем не преминула неоднократно предупредить. С экзамена мы шли вдвоем, шли молча, едва отходя от пережитого, каждый в свою меру был удовлетворен. Наконец, Женя спросил, что я получила. Зная его амбициозность, я почему-то с наслаждением ответила, что сдала хорошо, не уточняя, как именно. Однако, так получилось, что судьба дала ему при мне заглянуть несколько позже в ведомость. Вдруг он присвистнул: «А ну-ка, ну-ка...». Его взгляд из всех оценок кроме своей пятерки выловил еще одну пятерку, палец буквально подвел к моей фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, видимо полагая, что только один обладатель заветной пятерки, поскольку преподаватель слыла очень строгой и редко кому ставила отлично. « А, ведь, ты сказала…», - он запнулся. Мне все было понятно, как и его реакция, потому я ответила весьма просто. «Я сказала, что сдала хорошо. Я это и имела ввиду…». Было немного приятно видеть его удивление, человека столь самодостаточного, как и разочарование, ибо мыслил себя единственным и полагал, что уж если ему пришлось свою пятерку выпрашивать, то у других, наверняка, оценки пониже. Но чтобы вот так сходу, без вопросов и получить у нее отлично, да еще об этом не распространяться… да, для него это была ступень. А для меня – игра. Мыслящий о себе высоко, он привык других считать людьми отнюдь не высокого порядка, и я как-то, но выбивалась из этого списка, вводя его в небольшое недоумение. Думаю, что и моя защита диплома была отнюдь не на низком уровне в его глазах, ибо и речь, и программы, и понимание, и четкость, и полная самостоятельность... Все говорило за себя. Мне же не удалось прослушать его защиту, ибо защитив диплом, должна была покинуть аудиторию. Но и мне очень хотелось, чтобы я увидела его блеск или успех, ибо идти на красный диплом по второму кругу – дело непростое и мне почему-то очень хотелось его уважать. Но пока Бог не давал. Защита диплома была для меня слабым семейным праздником, отмечать с группой в ресторане я это событие не стала по тем же семейным обстоятельствам, поскольку мероприятие требовало средств, и, более того, оно сопровождалось и вещами отнюдь не приятными. Только программист может понять переживания, тем более связанные с дипломной работой, когда последняя, завершающая, постоянно выдающая мелкие ошибки, программа прошла, прошла не только в последний день, предшествующий сдаче дипломной работы, но и в самом конце дня, когда из всех попыток была предоставлена последняя и далее… двери машинного зала закрывались. Это была мистика. Но немалый труд все же успешно был увенчан головной программой, программой все же заработавшей, убедительно доказывавшей успешность выполненной, как и порученной научной работы. Очень неслабым, напряженным, потрясающим был путь к успеху, как и стабильным и четким виделся результат, где была достигнута поставленная руководителем цель, где руководитель отметил лишь элемент неаккуратности при оформлении, но вопрос оформления на итоговую оценку никак не повлиял. Однако, хотя вкус к такому напряжению, к такой работе у меня обозначился четко, такого я себе и желала, но судьба уготавливала мне врата другие, не ставя целью во благо применить мои порывы научно-исследовательского порядка, но устремляла более по кочкам бытия и человеческих душ и отношений, что я не принимала за свою вотчину, но что как-то было несложно и естественно для меня, тоже несло в себе некий элемент наслаждения, точнее, удовлетворения, если учесть вбитый в меня жизнью и моим Марковым образ мышления, элемент внутренней мягкости, дружелюбия, нетерпимости к греховным проявлениям, устремление помочь личным опытом и пониманием, что почему-то пользовалось и спросом, и шло мне также на пользу в своей собственной семье, в воспитании дочери и мужа, а также при написании романа, где героев я заставляла мыслить, избирать, проявлять, отвечать за поступки, ставила в состояние необходимости, ответственности, долга, предпочтения нравственности… Так что эта моя склонность была подмечена судьбой или, напротив, была известна давно судьбе, на нее делалась ставка; это и как-то практиковалось, причем не по моему на то желанию, ибо в этом я ничего и не могла видеть особенное, но втягивалась именно своими качествами, речью, однако, понимая, более ощущая, что внешний мир мало привлекает меня, что никак не нахожу здесь особой радости и великого умиротворения, сущность людей, характеры и судьбы я переживала более в себе, работала в себе, выходя на контакт с собой, не зная, не ведая, что такую радость внутреннего общения я получаю только от Бога, ибо на самом деле выхожу в себе только на Него. И однажды, принужденная судьбою, испив этот нектар самопогружения в детстве, а может быть и еще ранее, когда в прошлой жизни коротала время в тюрьмах, как политическия заключенная (что было открыто мне Богом позже), я вошла в свой мир, испила этот нектар и неосознанно им привлеклась, да так, что, будучи радой любому общению, я неизменно устремлялась только в себя, в свой мир, в свои мысли и чувства и только оттуда черпала и силы, и руководство к действию, однако, никак не ведая покоя, желая постичь что-то чего не знала, что предчувствовалось, что жило где-то и пока едва осмысливалось. Я не знала, что это называется духовностью, называется религиозным состоянием, называется Богом, что Он есть, реален, в каждом, что Он и никто есть высочайший смысл, и что все тотчас в Нем приобретает смысл, и во всем можно черпать силы и основания, но только через Бога, все дающего, все одухотворяющего, Единственное Прибежище, окончательное Прибежище всех устремлений, планов, земного смятения и поиска. Всему силы и смысл мог придать только Всевышний. Этого я не знала, но Бог вел к себе через поиски, через иллюзорные обещания, привлекая, вовлекая мой ум то в одно, то в другое и успокаивая, и удовлетворяя только благостью в себе и благодеяниями, которые так возможны в материальном мире и вкус к которым еще во мне был не развит. Но без осознанности все еще оставалось непонятым, недостигнутым, ищущим, мятежным, обеспокоенным, уповающим на мир материальный и с грустью от него отходящим… Поскольку Бог начинал вести к Себе основательно, чуть ли не с раннего детства, путями сугубо материальными, то ничего не давалось сразу, любой успех был плод немалых усилий, и пусть ни в чем не было особых потрясений и потерь, но было чувство постоянное, что из всех, внешне столь благоприятно устроенных, судьба выделила именно меня, не давая и малое без непростых усилий, строя постоянно искусственные преграды и ими подучивая на каждом шагу, не пропуская и мельчайшей возможности дать мне какой-то опыт, который я не видела в упор и не знала, что все, что я говорю, чувствую, требую, даю советы, настаивая и отстаиваю… – все заработано мною в этой жизни большими моими страданиями и преодолениями, ибо только тогда может хоть что-то входить путнее в душу, когда она смягчена бесчисленными ударами, когда гибка, устойчива, теряет категоричность в одном и приобретает ее в другом, шлифуя и подправляя себя на каждом шагу, когда начинает всем в себе отличать добро и зло, нравственное и безнравственное, когда наполняется любовью к страдающему человеку и понимает его изнутри, когда разумна, мудра, смотрит на вещи с разных сторон, но и принципиальна, но и уступчива, но и в свою меру цельна и последовательна, когда к тому же перестает дорожить условностями материального мира, не молится лицам, одеждам, благам, когда может здесь проявить устойчивую независимость, а потому идет по пути справедливости и участия к любому, не зная страха, без предпочтений, положившись если не на Бога, то на свою судьбу, увидев, что судьба воздает ей справедливо по мысли, деяниям, пожеланиям другим, милосердно и справедливо, как живое разумное существо. Так душа начинает видеть Бога, но еще не явно, предчувствуя, что более ни от кого и ни от чего не зависима, но от себя, и своих в итоге деяний. Поэтому, все это как-то зналось в себе, но без религии было свалено в некую духовную кучу, было не разобранным, не оцененным, а потому меня следовала еще вести и вести, учить и учить, причем не успехами в работе и чужими благоприятными мнениями, но со всех сторон, всеми причинами и чаще всего неблагоприятными с материальной точки зрения, ведя через многие вещи, которые были мне не желательны, ибо мой духовный багаж надо было начинать заполнять вещами увесистыми, значимыми, реальными и делать это надо было при моей почти что осознанности, дабы присутствовала мысль, понимание, и была возможность у Бога этот тугой багажник сделать более гибким и податливым, как и вместительным, что невероятно без земных страданий, преодолений, причем без конца, на каждом шагу, до старости и далее, неослабно, не сбавляя скорости, не утихомиривая мысли, без передышки. Поэтому работа и успокоение в ней, как и семья, не собирались меня убаюкивать ни в чем, ни на секунду, подыскивая мне новое задание, на которое я частенько смотрела без интереса, но вовлекалась и тянула до новых событий, которые уже выстраивались в длинную очередь и буквально перехватывали меня, предъявляя свое так, что не было и того момента, чтобы я как-то приостановилась и сказала себе, что удовлетворена, что достигла свое и здесь могу потчевать. Отнюдь. Получение диплома так и не стало для меня событием величайшей важности, но делом чуть ли не обыденным, внесшим в меня, отнюдь, не то удовлетворение, ибо не обещало великой научной работы и продвижения в том же направлении, ибо жизнь вносила свои поправки и выдвигала автоматически свои на все приоритеты, не оставляя мне и малой щелочки для личных амбиций, подкрепленных страстными желаниями знать и трудиться на этом материальном поприще, не очень радея о других связях и отношениях. Богу нужна была практика житейская, именно само общение, а это мне казалось делом расплывчатым, рассеивающим, никак не развивающим мысль, никак не ведущим к моей цели. Хотя… оставалась книга…. Вот ее Бог никак не убирал, слал саму музу неотвратимо, как и энергии наслаждения. Но как бы вдобавок я предпочла бы и точные науки. Увы два фактора были от меня неотъемлемы, и они играли свою решающую роль Это - вечное безденежье, неустремленность к деньгам и, как следствие, все же работа ради работы и, второе, -это мой пол, а в этой связи мое подчиненное положение. Отсюда, едва вкусив сладость наук, особенно в последние годы учебы, я должна была увидеть, что мой багаж знаний катастрофически мал, и мое понимание, наконец ставшее мне доступным в этой области, более не находило поддержки в обстоятельствах и вынуждено было закруглиться, не ступая далее и не углубляясь. Если судьба не хочет дать – хоть убейся. Она находит заменители, которые в ее глазах более существенны и поневоле или по слабой воле - и возьмешь, и утешишься тем, что есть... Единственной великой удачей, непривязанной ни к чему, была моя дочь. Только рядом с ней мне было спокойно, отрадно, мучительно страшно за нее, ответственно и удовлетворительно. Судьба уготавливала соединение до конца дней моих великое, потрясающее, как великую любовь и привязанность, как заботу на все времена… А диплом… Он на самом деле открывал мне лучшие двери, даже исходя и из того, что нигде особо не задерживал, ни к чему не привязывал и должен был быть сам по себе а я сама по себе, однако имея и в своих и в других глазах статус, причем в своих на уровне подсознания, у многих других – на уровне языка. Моя мама была в величайшей радости и удовлетворении, как и отец. Очень не скоро и с большими ожиданиями и сомнениями это свершилось. И снова все родственники об этом знали, хваля, в очередной раз указывая на мой ум и старания, знали и все мамины соседи по Пирамидной, ибо она была женщина многословная, любящая похвастаться, что делала на мой счет постоянно, вознося меня, как дочь разумную и обладающую неплохими качествами. Будучи тщеславной, она рада была делать это всегда, ибо жила мнениями других и не забывала иметь мнение свое в долгих посиделках среди соседушек у ворот их дома на своей улице, была очень хлебосольна, гостеприимна, любима и уважаема, а потому и хотела со всех сторон выглядеть благополучной, что не всегда и получалось, ибо бывало и так, что восхваленный на силуэтном поприще отец, не зная, как сложить себе цену, срывался частенько в пьяные дебоши, что заканчивалось порою тем, что она бежала от него по Пирамидной, увы, впечатляя своих кумушек правдой жизни. Но все прощалось и заговаривалось, поскольку и у других были немалые семейные неурядицы, а то и драчки, заканчивающиеся куда более разнообразными и непредвиденными вариантами. При таких условиях жила у них и моя дочь с трех до пяти лет, отчего мое сердце разрывалось, но отец был разумен и это учитывал, срываясь на мать или когда она была в детском саду, или когда она спала, делая небольшие сцены и не потрясая. Во всяком случае, так было сказано с его слов, и в дочери я не замечала каких либо перемен и страданий, но напротив, привыкнув к ним, она тянулась к бабушке и дедушке, но и меня любила столь сильно своим маленьким сердечком, что я в пору была рыдать от счастья и от своего строгого характера, ибо очень, ужасно сильно боялась вырастить человека с дурными качествами. Но во мне было достаточно мягкости, приходившей на смену строгости, и так дочь познавала мою волю, мои требования и купалась в моей любви и стараниях. Все начинало быть. А диплом, добытый в суете жизни, уже не отличался от этой суеты. Но без него… Постоянное внутреннее ощущение себя неполноценной, ущербной, без почвы под ногами… Так был устроен мой ум понимать тогда. И только теперь я знаю, что Бог может не дать не только высшее, но и среднее образование и высочайшей личности, ибо она могла быть в прошлом ученым, политическим деятелем, творческой личностью, требующей великих внутренних затрат и напряженного труда в области постижения материальных знаний. Бог может перекрыть эту стезю по разным причинам, ибо духовность добывается и из простоты мысли и жизни, из зависимости, из физического труда… Неисповедимы пути Бога. И президент сегодня, неординарная, высокоорганизованная и интеллектуально развитая личность, может в следующем рождении быть битой мужем домохозяйкой или человеком многодетным, не смеющим и голову поднять или понудит взяться за метелку… Как пашни с древних времен отдыхают, так и души, так и умы, так и деяния великие. А отдых – это переключение, это и силы, это и готовность. Т.е. Бог может лишить образования с целью отдыха умственного и переключения на ту вотчину, где давненько не бывал и ее возможности полностью на себя не использовал; также, Бог может не дать такого образования, поскольку не каждое рождение тешить эго, но подготавливает это к новым, как материальным, так и духовным постижениям; и что человеку во благо, к чему он качествами готов, что может и пора претерпеть или усвоить и что более во благо для развития очередных качеств – знает только Бог. Высшим образованием жизнь определила мне еще одну веху, еще одно преодоление, открывающее по сути многие врата, но отнюдь не непосредственные, что бы я назвала входом в мир вожделенной науки. На этом путь наук обрывался, дав мне мой маленький статус, который поддерживал меня насколько мог, ибо для общепризнанных мнений это вещь достаточно убедительна, хоть и условна. Накануне защиты дипломной работы, буквально за день приехала мама со Светланой. Светлана температурила. Так получилось, что среди лета и именно перед защитой диплома, буквально накануне у Светы поднялась очень высокая температура. Это было связано с гландами. Всю ночь я провела у пастели ребенка, несколько раз вызывала скорую и утро встретила разбитой, уставшей, почти изможденной и так отправилась, не сомкнув ночью глаз, на защиту диплома, пораженная внутри себя непредсказуемостью судьбы, уже в который раз дающей мне невпопад, достаточно круто, ставя в определенные тиски, заставляя в них работать душе, уповать и проявлять себя всю как есть, не жалея тела, изматывая душу, входя в потрясения, которые как-то умудрялись пройдя по мне великим штормом, ничего не задеть и легкой волной могли отхлынуть от меня, как ни бывало. К утру температура у дочери спала, болезнь пошла на убыль, жар уже не румянил нездоровым оттенком ее личико, ребенок заснул, и я в умилении, склонившись над ней, коснувшись губами ее щеки, умиротворившись едва, с большой надеждой на ее выздоровление отправилась в университет по весьма важному делу, дню всей моей жизни, который наступил обычно, без подготовки и почти автоматически, зная свою дипломную наизусть, как свои пять пальцев, досконально постигнув ее суть и цель, не уделив дома и пяти минут, чтобы все в себе освежить. Мое состояние, однако, не помешало мне сосредоточиться сразу, сделать на доске все необходимые чертежи и схемы и достаточно живо и многословно, как и по сути досконально пояснить поставленную задачу и методы ее достижения. Ни один из вопросов не мог застать меня врасплох, мысль шла из меня легко, сама по себе, с удовольствием, которое трудно передать, ибо один математик может понять математика, которому есть что сказать, кто пришел к успеху однозначно и получил ожидаемый результат. Математическая в программном приложении речь наслаждала всегда, наслаждала красотой, точностью, аргументированностью, с учетом всех причин и следствий. Это состояние ученого, преподносящего другим свое открытие, свой многодневный и более того труд, свое детище, зная, что слушают его те, кто в этой среде мыслит, с кем может быть общий язык , кто никуда не может деться от однозначности математических фактов. Всегда такие выступления триумфальны, приносят великое удовлетворение и дают к себе почтение, в чем человек материальный все же нуждается, считая себя великим асом, и не зная, что все вынес из себя, из желаний, из обстоятельств и знаний, которые даны только Богом и все в себе от Него, не менее, как позаимствованы из Первых Рук и все во имя других, во имя науки, которая призвана Богом развивать умы, интеллект, материальную базу всех людей. Все должны быть причастны, ибо от Бога, через данную личность, но для всех. Сегодня передает один, завтра – другой и по большому счету заслуга человека лишь в его аскезах. Бог миловал меня, дал мне насладиться собой в таком варианте, но не собирался здесь меня оставлять и этим питать до конца дней моих. Естественно, для меня все это касательно Бога было – темный лес, все приписывала я себе, но и не имела возможности этим насладиться, ибо обстоятельства стремительно отводили от погрязания мысли в этой материальной иллюзии. Я же пояснила принцип работы программ, которые в своей совокупности были призваны по ключам по древу программы достигать базу данных и извлекать из нее необходимые элементы в соответствии с накладываемыми условиями, в их пределах и направлять в тот или иной массив для практического приложения. Программа на самом деле была достаточно сложная, многоветвистая, отвечающая требованиям, которые накладывались заказчиком, написанная с привлечением нескольких программных языков, включая PL и как основной - Ассемблер. Поскольку диплом писался самостоятельно, месяцев восемь, без спешки, в свою меру направляемый ведущим инженером Владимировым, материал осел во мне основательно, прочно, все в нем было продумано и проверено через поиски и ошибки и пояснено скрупулезно, до мелочей, что способствовало легкому оперированию темой, ее возможностями, принципом работы, как и ее возможным дальнейшим приложением. Язык мой был грамотен, находила легкое понимание с другими членами экзаменационной комиссии, так что бессонная ночь, лишь убрала штрихи самовозвеличивания, сделала все простым, почти обыденным, не давая погрузиться в себе в самовосхвалении. Таким образом, дело моей жизни, связанное с университетом завершалось, но сколько я себя помню, почти до старости, я все время во сне училась, то в школе, то в университете, не выходя из аудиторий, не покидая классы, реально и во сне думая только об экзаменах и постоянно сожалея, что ни так, плохо, еще надо и надо учиться… Видимо так из меня выходила моя внутренняя боль, то, что не состоялось так, как мне этого бы хотелось, ибо земные науки были всегда вожделенны и ничего лучшего я себе не желала. Не оказалась я на вершине математических знаний, не покорила сей олимп и легкая боль нет-нет, но и теперь едва напоминает о себе и есть надежда, что Всевышний это когда-нибудь в одном из моих рождений учтет… Но и не хотелось бы идти по пути чисто материальному, ибо много в нем иллюзий. Судьба предпочла дать всего понемногу и не позволила мне выбрать одно за счет другого, так что учиться всю жизнь в плане наук оказалось моей величайшей иллюзией, но - учиться нравственности через опыт жизни и все ее предложения, которые отнюдь не были простыми. Меня ожидали более расширенные университеты жизни, которые мне буквально всучивались, которые принимались за суету сует, как факт, от которого никуда не деться. Таков был мой коридор движения, обещающий, но достаточно узкий, держащий на плову, и все же влекущий, но не столь обостренными желаниями. И все же. Гора спала с плеч. Хоть как-то, хоть через какие-то усилия, хоть и не с великими результатами, дающими неограниченные возможности своего приложения, но цель была достигнута и, если смотреть с материальной точки зрения, то не плохо. Но с моей точки зрения – весьма посредственно и ничего не обещающе, ибо другие пути уже влекли меня почти стихийно и никуда от них деться было невозможно. Все принималось уже, как есть. Не было чувства счастья, но слабое удовлетворение. И что в итоге? С защитой диплома я становилась равноправным инженером с окладом в сто сорок рублей и тринадцатой зарплатой и могла надеяться на то, что буду здесь озадачена интересной работой и надолго. Однако, кроме болезни дочери накануне сдачи дипломной работы, судьба подсуетилась и в другой неприятности, теперь связанной с мужем, дабы уж совсем вывести меня из надвигающейся эйфории и привести в рабочее повседневное состояние, называемое печалью. Все дело в том, что, защитив диплом, я посчитала необходимым как-то отметить это событие тем, что купила цветы и шампанское и отнесла на дом своему научному руководителю, как бы приглашая его этим разделить мою успешную сдачу и в знак слабой благодарности за то, что курьировал труд, и благословил его, тщательнейшим образом вычитав и найдя единственное замечание в не очень аккуратном оформлении. Также, я купила на двадцать пять рублей хороших шоколадных конфет и раздала сотрудникам, что здесь было не очень приемлемо, поскольку от меня ожидали, по крайней мере, накрытия стола, что было для меня крайне невозможно в связи с тем, что денежный вопрос никакого порядка я без Саши разрешить не могла, а он на такие вещи смотрел крайне отрицательно. Вот эти самые взятые без уведомления пятьдесят рублей и стали причиной моей очередной неприятности. Произошел великий скандал, где он, Саша кричал, что никто, но я сама написала диплом, а потому никому и ничего не должна, что я дура и в подтверждение своих слов он смел со стола всю посуду вместе с продуктами, бутылками молока и хлебом, так что все превратилось в неслабое месиво, а я умылась слезами очередной раз, ничему не радая, опозоренная, ибо это произошло при соседке, которая и сама хлебала от пьяницы мужа и тащила на себе всю свою семью, да и его самого впридачу. Вскорости она с ним разошлась, мне же это по судьбе не светило, и Волею Бога и качествами Саши мне приходилось многие праздники в своей жизни миновать, включая дни рождения детей, Новый Год, Восьмое марта. Хотя свое день рождение он чтил, праздновал и находил на это деньги. Мой диплом импонировал его самолюбию, однако, результат оказался простенький, всего-то зарплата в сто сорок рублей, а потому поблажек особых не делал, хотя и деньги не выжимал, но по ним встречал и провожал, не делая скидок по жизни, но идя на поводу только своих иногда обостряющихся чувств и только в этом плане идя на мировую, держа однако свою суть неизменной почти всегда. Что делать? Саша был истеричен, упрям, не умел радоваться за других, как и мой отец мог подпортить любой праздник и тем муштровал меня в такой степени, что праздники вообще перестали для меня существовать, внутри меня вырабатывалось некое устойчивое чувство непривязанности к нему и слезы все реже и реже появлялись на глазах, ибо внутри как все каменело и отвращалось. Это событие, однако, утонуло в другом, также непредвиденном, также нежеланном, не от меня исходящим, ибо свою активность в отношении других я не успевала проявить, сраженная чужими планами, чужими характерами и требованиями. На этот раз было с той стороны, где я никак не могла ожидать. МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(2). Работа и другое. После защиты дипломной работы меня ожидал отпуск, где я планировала устроить дочь в детский сад и более серьезно писать свой роман. Но и знать не могла, что кое-что будет за меня решено, что я буду поставлена перед фактом и обязана буду как-то отблагодарить своих родственников за их долгое терпение, пока я добывала диплом. А дело оказалось в том, что маму осенила великая идея, которую она мне изложила после Сашиного дебоша. Я не поверила своим ушам, я мамины слова приняла за великую шутку или пожелание, но мама не шутила и вполне определенно и настойчиво сказала, что настало время поехать всем нам в Одессу. На мой недоуменный вопрос, на какие деньги, она сказала, что мне следует поехать в Сочи и заработать их силуэтами, как это делает папа. И далее мы все на эти деньги поедим в Одессу, на десять дней. Проще простого. Это было смело, это никак не входило в мои планы, это не отвечало и моим желаниям. Ни у мамы, ни у Саши денег на поездку не было. Я должна была стать добытчицей. Надо сказать, что это очень не простое дело для того, кто деньги не ставит целью и смыслом своей жизни, кто не может молиться на них, кто с радостью их заработает общепризнанным путем, нежели пойдет, согласиться пойти на труд незаконный или по понуждению. Мое внутреннее устройство такой труд отвергало, не получало изнутри на него устойчивое желание, не имело внутренней потребности здесь оседать и из этого извлекать, хоть это мне и было по силам, по способности, и даже по маленькому опыту. Но… так заработать было реально. Но мама настаивала. Но Саша это принял, как вариант. Мне надо было за десять дней заработать денег столько, чтобы четыре человека десять дней безбедно прожили в другом городе, оплатить жилье и развлечения, как и дорогу, как и подарки родственникам… Отец с нами не ехал, но сам собирался промышлять силуэтным делом. Таким образом, вопрос передо мной стоял существенный, неотвратимый и не обязательно разрешимый, поскольку мне предлагалось работать без оформления, да и погода могла подвести, как и люди могли проигнорировать ту, которая еще себя никак здесь не зарекомендовала. Здесь можно было положиться только на удачу. Отец мой тоже засобирался в дорогу, тоже в Сочи, и уже вечером следующего дня два силуэтиста ехали в поезде, имея одинаковые намерения, но связанные с заработком. Для отца это было дело привычное. Для меня – то, на что меня обязали, что было не мило сердцу, но и было чуть любопытно, и мало верилось в успех и как-то не так, не через это мне хотелось посетить Одессу, которая снилась мне постоянно, которая была для меня моей долгой болезнью, моим тайным и долгим желанием, моей болью, где уже не оставалось места надежде. Но Бог решил эту встречу вот таким способом, но все же устроить мне, в который раз доказывая, что все мне в моей жизни надо добывать своими усилиями, и никто мне не выстелет ковровую дорожку. Только своими усилиями. Это было мое навязанное и работающее кредо, как и другое понимание, что никогда судьба не подает мне счастье в чистом виде, но всегда разбавляет его хорошей ложкой дегтя, дабы не витала долго, но опускалась на Землю и ничего особого ни от каких событий для себя не ждала, в них не нежилась, ими не мерила, но достигнув, тотчас забывала. По сути, я входила практикой в совершенные духовные знания, утверждающие, что материальный мир не создан для счастья, как не верти, что он несовершенный, что счастье в нем иллюзорное, временное, как и все праздники, ибо и не это главное для Бога, но развитие качеств, духовное взросление, а все остальное – лишь инструменты Бога, увлекающие одним, но дающие и развивающие другое. Так, неожиданно для себя, не планируя, я оказалась в поезде, уносящем меня с отцом не так уж далеко, в Сочи, ехала на заработки, по желанию прежде всего моей мамы, поставившей меня перед фактом достаточно твердо. Что из этого выйдет я не могла знать, ехала без интереса, без особого желания и не очень-то хотела ехать вместе с отцом, поскольку с ним были несколько натянутые отношения, сложившиеся во мне стихийно, как следствие его поведения в прошлом. Был он человеком непредсказуемым и легко мог поставить тебя в ситуацию крайне непривлекательную своим поведением, высказываниями, как и некоей навязчивостью по отношению к окружающим, мало известным людям. Как я и предчувствовала, в вагоне он тотчас влез в соседнюю компанию и, воодушевленный новым знакомством, приняв несколько стаканов водки, понес такую околесицу, что становилось более, чем не удобно. Он начинал не сразу, но как бы прощупывая почву, склонность его слушать, начиная с мелких фраз, чаще всего с шуток и прибауток, внедрялся постепенно в смысл жизни, учуивал сокровенное собеседников и постепенно начинал отсюда вытанцовывать, надеясь, что покоряет неоднозначностью своей философии и ума. Осмелев, наконец, он перешел к вечно тревожащей его сути, начав примерно так: - Вот, вы думаете, что я… да… я простой человек, вот еду себе… подумаешь, какой-то старикашка… Ну, насчет старикашки надо еще посмотреть… А не знаете, что я – Сам Господь Бог. Вот вы смеетесь, а я хочу весь мир перевернуть, камня на камне не оставить… Вот вы все. Чего каждый хочет? Вы – знаете? А я – знаю! Вы хотите иметь все! Дома, машины, деньги, дачи, ковры, золото… И зачем вам все это надо? И хоть один из вас, получив это, будет рад? Да никогда! Ни в жизнь. Снова будет тащить. Сегодня, завтра, послезавтра… Вы думаете я пьяный, я дурачок. Я каждого из вас знаю насквозь. - Папа, угомонись, хватит, не мешай людям отдыхать… - взмолилась я, но куда там. - Нет, Наташа, оставь… Я же должен им сказать. Я же – Бог. Послушайте, скоро обо мне заговорят. Я создал проект нового города. Я обнародую его. Представьте себе. Быт определяет сознание. Город – определит ваше сознание. Что это за город? Город-Дом. - Да слышал я о …- кто-то попытался как-то отмахнуться. Но отец уже брал быка за рога… -Все это ерунда, город на воде, город под водой, город под землей… Все не то. И какой там Быт? Но! Город – Дом –компактен, вокруг него – девственная природа, пашни, поля, реки.. Никто не будет заниматься рутиной работой, никто не будет тащить в дом лишнее. У каждого будет жилье, все простенькое, самое необходимое, в магазинах не будут покупать, но брать столько, сколько надо твоей семье, не будут запасаться, не будут стремиться больше и лучше и чтобы было... От страха, неуверенности, от вечной суеты и зависимости. А здесь. Встал утром, ничего не делаешь, даже квартиру не закрываешь, не убираешь, не озабочен приготовлением еды, идешь на работу. Другие приходят, убирают твое жилье. Это их работа. А питаешься – да только общепит, как столовые, ничего не надо готовить. Заходи, бери, ешь, иди… Работа? Работа за, вне города. Все фабрики заводы, предприятия… Все вне города, там же и увеселительные учреждения, природа, животный мир. Поработал три-четыре часа и занимайся спортом, развивайся... И библиотеки, и спортзалы, и кино и все, что еще преподнесет цивилизация. В городе, в самом - бесчисленные библиотеки, кинотеатры, студии, кружки, детские воспитательные учреждения, никакой рутины, никакой суеты, все автоматизировано, все контролируется, все и всем по потребностям. Быт города направит на ограничения, на контроль чувств, на рациональное потребление, на удовлетворение души прежде всего, никто не будет стремиться возвыситься над другим, там и не нужны машины. Передвигаются на лифтах, в надземном метро, все службы , все управления, все я продумал досконально, не будет глав, не будет элиты, не будит бюрократов… Ну кому, какому нормальному человеку может придти в голову такое великое переустройство… Я – Бог. Ну, как вас убедить… - И продолжал в том же направлении, упиваясь мечтами, восхваляя первозданную природу и ее сохраненные так богатства и недры, отнюдь не зная, что был в благостном невежестве, ибо совершенные знания были от него еще неимоверно далеки и пока сам хромал по качествам на обе ноги, не умея привнести мир и разумное в устройство хотя бы в своей семье, кроме некоторых ограничений, которые пытался, как мог внести, увы, не Божественными средствами. Будучи неверующим, отец, не ведая и не допуская мыслью другого Бога кроме себя, не мог знать, что все устроено абсолютно правильно, и то, против чего он восставал, многообразие пристрастий, и было и есть Божественное средство, ибо пристрастия, работа гунны страсти и есть то, что развивает человека, дает ему смысл жизни и уравнивать всех насильственным путем – великая и не его первая ошибка, ибо этим путем насаждения своих идей шли многие философы мира, осененные Божественными откровениями, но относительно только себя, но пытались их внедрить, как закон, как общий путь, как непременное общее движение. Попутчики смеялись, не вступая с ним в диалог, не оспаривая, почти не слушая, отчего отец как-то не собирался сникать, а все еще развивал свою философию и все обещал свое пришествие, и утверждался в том, что, де, все люди по своему не далекие, однако, и не зная, что был неубедителен, ибо никто не собирался отказываться от благ, от своего жилья и никто не высказывал желание переехать в город-дом и жить там, как пионер, по распорядку. И только одна старушка, все время молчавшая, заметила, что если будет землетрясение, то весь город, как один человек может уйти под землю, также питаться в столовых она не собирается, ибо так, как она стряпает, не может никто, да и какой интерес, если у всех будет одинаковая мебель или питаться с чужих рук… -Все это конечно хорошо, - поддержали ее, - но поживем – увидим, а пока… - и снова забулькала водка.. Отца невозможно было вырвать из круга новых знакомых, однако, он изрядно захмелел, еще не поняв, что не до него, что не признали его категорически за Бога, что в эту сторону и не посмотрели, что он себе объяснил, опять же, глупостью других и в таком умонастроении забрался на свою полку в ожидании своего часа, да на том и заснул. На самом деле много рационального было в желаниях отца, но подогнать весь мир под себя, свой аскетизм и понимание жизни было невозможно. Не был он обладателем совершенных знаний, не был он и верующим, который бы смиренно в этой части положился на Бога, не знал, что все люди в материальном мире всегда находятся на разных ступенях развития, что каждого ведет Сам Бог, что невозможно всем оказаться на одной ступени, иметь одни желания и потребности, невозможно всех уровнять материальными благами, ибо существуют кармические последствия, тянущиеся из прошлых рождений, также неведомо было ему, что именно материальные желания и стимулируют развитие каждого, как и положение, как и статус, как и вознаграждения. Так задумана Земля, чтобы в ней было и счастье и страдание, и богатство и бедность, и успехи и поражения, и благоприятное и неблагоприятное, и друзья и враги, и слава и бесславие, и … Эта двойственность материального мира и есть то, что развивает, привносит смысл, дает цель. Каждому от рождения к рождению приходится проходить все уровни, через все игры и роли, добывая качества, совершенствуясь, достигая высшего уровня, не переступая и не игнорируя ни одной низшей ступени. Бог дал отцу свою философию, свой смысл и свое понимание. Однако, без религиозности, пораженный своими мыслительными направлениями, отец, не видя таких усилий в других, такого радения о человечестве в других, будучи невежественным, легко прислушался к внутренней мысли, а не Бог ли он, раз о таком радеет и легко стал это возвещать, бросая в других семена другого, своего мировоззрения, однако, чтобы они взошли, необходима была все же религия. Именно такое, отцовское понимание Бог и взял во мне за основу, на которой и стали строиться знания совершенные, ибо я готова была к аскетизму, простой жизни, к пути духовного развития, к простой еде и одежде, как и к не привязанности к мнениям. Ранним утром мы уже были в Сочи. На вокзале мы с отцом и расстались. Меня к себе на квартиру подобрал худощавый мужчина лет пятидесяти, а отец поехал на квартиру к своей постоянной сочинской хозяйке, у которой останавливался почти всегда. Слова отца не вызывали во мне в своей сути сопротивление, не гнули меня, не напрягали, ничто во мне особо не противилось, несколько приветствовались, но не были центром моей мысли или философии, и в моем состоянии их пока не было к чему приложить или что-либо путнее из них извлечь. Они, однако, входили в меня как-то от меня независимо, не спросясь, утверждались, и на них без моих особых усилий строилось мое мировидение, чуть ли не с пеленок или с молоком матери, основой чего было непритязание, непретендование, простота, восприятие того, что есть, что в совокупности с настоятельной и неотвратимой жизненной практикой становилось неотъемлемым моим образом жизни в дальнейшем без моей особой воли на то при условии применения этих провозглашающихся отцовских норм бытия в соответствии с устоявшимся моим пониманием и только относительно себя. Сама судьба повела так, чтобы посбивать все мои особые амбиции и выбрать то, что проповедовал отец, никак не мне, но всему миру, что подешевле, за что не надо особо бороться – простой образ жизни и нематериалистичное мышление. Просто жить, как вещал отец, к чему всем в себе притягивал маму, – было и легко жить, и даже желательно, как мне понималось на уровне ума, но условный, цивилизованный материальный мир, требуя свое, все же изматывал, ибо надо было, угождая ему и тем обставляя себя его поддержкой, приодеться, приукраситься, знать праздники и входить потому в бесчисленные заботы, связи и отношения, в то время, как хотелось духовной, внутренней радости и удовлетворения, как и деяний возвышенных, благородных… Такова была философия отца, которая в нем жила своей уникальной жизнью, вне семьи, вне силуэтного дела, вне мнений, вне достатка, вне связей и отношений… Отец мог говорить много, страстно, по-своему убедительно. В этот момент он действительно наслаждался, получал изнутри почти блаженство, он желал всеми силами разделить его с другими. Так было всегда. Как только ему нравился фильм по телевизору, он всех просил его посмотреть, как только нравился фильм в кинотеатрах, он туда тащил маму, как только ему нравилась еда, он или отдавал ее тому, кто был рядом или бежал на кухню, готовил другому и тогда только получал наслаждение в полной мере. Свое видение и чувствование он готов бы раздать всем, тем более то, как он понимал себе жизнь человека, как видел причины его бед. И все же, разделяя некоторые его убеждения, я отца ни то чтобы недолюбливала, но внутренне была отгорожена теми страданиями, которые он принес мне и в детстве, и в юности. Но видимо Бог жертвовал одним, чтобы вручить мне другое. Жертвовал мнением об отце, чтобы я впитала в себя следствие его непростого вольнолюбивого характера – свободу от оков материального мира, как вынесенный им опыт его жизни. Я была рада оторваться от отца уже на вокзале и последовала за худощавым мужчиной, предложившим мне по сходной цене жилье на десять дней. Это было что-то похожее на сарайчик, сбитый на скорую руку, с двумя кроватями, столиком и холодильником. Этот сарай находился в палисаднике небольшого дворика, окаймленного низкими строениями барачного типа. Сам хозяин жил более менее комфортабельно, буквально в двух шагах. В этот период у него гостила женщина, приехавшая из другого города, с которой у него был небольшой роман, который, однако, увенчался очень большим скандалом, ибо неожиданно и не вовремя приехала и другая его подруга, которых, по всей видимости, у него было немало и каждая рассчитывала занять место недавно умершей жены. Много сплетен и дрязг витали во дворе по поводу моего хозяина, однако, я и подселенная ко мне женщина с ребенком, были заняты каждая своим делом. Моя соседка, приехавшая из северной провинции, кажется желала найти себе пару, на худой конец была согласна на небольшой роман, я же, никому особо не представляясь, занялась силуэтным делом, внутренне молясь, чтобы все прошло нормально. Потеряв отца из виду, я однако, начинала о нем слышать. Выстраивавшаяся на силуэты очередь доносила до меня, что в парке Ревьера или на пляже, или в городском саду работает еще один силуэтист. Понятно, что речь шла об отце. Все десять дней судьба меня миловала. Один раз ко мне подошел милиционер. Просмотрев паспорт, задав несколько вопросов, он разрешил мне работать, почему-то хорошо посмотрев на то, что я замужем и у меня есть ребенок. Вырвавшаяся на свободу от семьи и работы. Я, однако, испытывала более ответственность, нежели желание предаться хоть малому и может быть заслуженному отдыху. В день я зарабатывала, причем достаточно быстро, около семидесяти-восьмидесяти рублей. Деньги доставались в труде напряженном, однако, позволить себе лишнее в плане прогулок или особой еды я категорически не могла. Во мне жила отцовская неизменная совесть, постоянно напоминающая цель моего сюда приезда. Я чувствовала великий запрет купить еду хоть сколько-нибудь лорогую, и в основном удовлетворялась пирожками, дешевыми столовыми. Я не могла позволить себе то, что не могли позволить себе мои родные, скажем, пирожные, бананы, особые блюда. Я начинала понимать, что ничего себе не желаю, ничто мне для себя не интересно, никуда ради себя идти не хочу, ни в цирк, ни на концерт, ни в кафе. Разве что могла пройтись по вечернему городу, по знаменитой Платановой аллее или посидеть в парке, наслаждаясь тишиной, одиночеством и все теми же мечтами в плане своей цели. Нужно было собирать деньги, нужно было блюсти себя, ограничивая в развлечениях, нужно было помнить, что я не могу есть лучше, чем моя дочь или мама, или Саша. Семейное положение давало проверку совести, ответственности, требовательности к себе. Однажды, купив сосиски, я не смогла их есть потому, что считала это деликатесом и не была уверена, что мои родные смогли бы это себе позволить, а потому отдала их своей соседке без сожаления. Вечерами мне приходилось сидеть с дочкой моей соседки, пока та бежала на свиданье. Пышная, полногрудая очень миловидная, моя соседка очень надеялась найти в Сочи себе супруга. Но ее избранник оказался человеком женатым, который тотчас ей об этом сказал, дабы не возникало вопросов и отношение к ней прояснил достаточно примитивно: «Любить – так королеву…» . И этим польстив и удовлетворив в своей мере ее притязания. Каждые три дня я отсылала домой по двести рублей, так что за десять дней было мною отправлено шестьсот рублей. В один из дней я случайно встретила отца. Страшно обрадованный встречей со мной, он сказал, что сильно переживал, ибо не известно, что за хозяин, к которому я попала. Сходили мы с отцом в кино, куда он меня потащил, все время приговаривая, что этот фильм ему очень понравился и я непременно должна его посмотреть. Любительница фильмов, я однако, в Сочи не позволяла себе расслабиться и на это, поскольку считала, что поездка чисто деловая и ответственная, но с отцом все же посмотрела это кино, «Укрощение строптивого». Это и было мое единственное развлечение. В основном же я вечерами сидела в парке, позволяла себе пломбир или прогуливалась, заглядывая в витрины магазинов и далее устремлялась в свою хижину, предварительно заходя на почту и отсылая деньги, надоев всем своей мелочью.. Домой я ехала одна, отмечая в себе, что гораздо большую радость испытывала от поездок, когда на них не лежало бремя ответственности за других, когда ехала сама себе предоставленная, ни от кого не зависящая, никем не вдохновленная, никому не обязанная… Чувство внутренней свободы отсутствовало теперь, как и не было особого чувства радости оттого, что теперь поездка в город моего детства Одессу реально возможна. Человеческие отношения… О, как они связывают, будучи упоительными… Меня влекло сюда постоянно. Я входила в этот мир чувств и отступала. Банальность, примитивизм, наигранность, фальшь, торжество лицемерия и желание преподнести себя… Это отталкивало и это было больно, ибо другие отношения были неведомы, а эти не удовлетворяли, взгляд тускнел, уходил в себя и здесь растворялся в мире и покое, находя причал поискам и пристрастиям. В Сочи ничто не оживило меня, ничто не порадовало. Город терял свою суть многоликостью, утрачивал характерность, служа кому угодно, но только не себе, рассеивая свое истинное лицо буквально в массах, играющих одну роль. Десять дней промелькнули одним мгновением. Если мой взор и слух касался великолепия, то оно на таком общем фоне уводило меня в себя; если я касалась несовершенства, то тем более уходила в себя и так почти не выходила из себя даже в процессе работы, едва касаясь слухом, кто и что говорит, улавливая комплименты и осуждения равно и без интереса, поскольку работа все же шла, вызывала ко мне интерес и многие праздные и любопытствующие вопросы, адресованные ко мне, терялись в моей задумчивости и отстраненности. Этот период был несколько тягостен, был вызван необходимостью и каким-то долгом перед всеми, не отвечал моей сути, крайне не желающей так зарабатывать деньги. Сочи для уединения не очень подходящий город. Куда легче было раствориться в Ростове-на-Дону, но не в ситуации семейного положения и всего, что из этого следует. Но… пусть возложенные на меня надежды оправдались и деньги были заработаны, но внутри уже стояло устойчивое чувство неприязни к этой работе, брать этюдник в руки более не желалось, и была своя надежда к этому не возвращаться. Запах денег отнюдь не вскружил мне голову, не рванул по этому пути, ничего не стал строить во мне, как планы, и я не находила больше причины к этому пути возвращаться, каким бы ни было мнение других. Такая работа также рассеивала сознание и создавала устойчивую внутреннюю неудовлетворенность. Видимо, такого рода деятельность была греховной, и Бог не собирался погружать меня в долги и греховную деятельность, ибо она все же могла развить вкус к деньгам, к чувству превосходства, алчность, корысть, привязанность. Имея на меня Свой План, Бог через внутренние Божественные энергии отводил меня от подобной практики, ибо другие мои качества позволяли, не стали за этот путь цепляться, ибо я более склонялась к труду в государственном учреждении, абсолютно приветствуя налоги и все остальное, что из этого следует. Предприниматель же из меня, видимо, был никакой, ибо противоречило моим внутренним устоям и убеждениям. Поэтому энергии Бога во мне буквально становились стеной, делая весь процесс и мысль в этом направлении все более невыносимыми. Я понимала свою поездку в Сочи как прощание славянки с делом немилым сердцу и была более, чем уверена, что на этом закончилась моя силуэтная эпопея, что я выполнила просьбу и более к этому пути не вернусь, ну, разве что, если буду без крова, с ребенком на руках, без еды, в полнейшей нужде… Еще раз хочется сказать. Мало кому известно, что все чувства в человеке, любом другом живом существе – только от Бога, ибо каждый есть Его неотъемлемая частица. Все чувства даются, отмериваются в свою меру в строгом соответствии с Планом Бога на человека, в соответствии с качествами уже достигнутыми и учитывая те качества, которые непременно следует развить, в соответствии с тем, чем полон багаж, с кармой человека, с его желаниями, которые также даются Богом и имеют только развивающее значение, каковыми бы не являлись, в соответствии с тем, насколько это благоприятно или неблагоприятно с точки зрения человека и отдельно Самого Бога, ибо деяния Бога совершенны и ничто не препятствует развитию сущности в пути ее духовного становления. Далее, Бог, начиная здесь чинить помимо внутренних запретов и внешние заслоны, выбивает человека из одной колеи в другую, регулируя и контролируя всякого вхожего в эти игры, присмиряет других, желающих что-то из этого извлечь на будущее. Так что работал надо мной и другими только Всевышний, давая каждому свою причину, свои реальные и мнимые возможности, управляя всем процессом событий, что знать я не могла, считывая все в себе и в других, как личные планы, личные желания и личные усилия. Пока же я ехала домой несколько умиротворенная, еще слабо предчувствуя возможность реальную поездки в Одессу, не осознав еще толком, что закончила университет, сама не своя в своих желаниях и деяниях, ибо, если бы коридор движения мне позволил, то мыслила бы не об Одессе в угоду своим чувствам, но о дальнейшей учебе и фактически научной деятельности, о великом труде творческом, до самозабвения, оставив бы в своей жизни место только дочери и отчасти родителям, ибо не очень торопилась в их дом, не очень любила праздность и чаепития, не очень привлекалась пустословием даже очень близких людей, отягощалась ими и торопилась в свое уединение, ибо игры материальные разных уровней никак не могли полностью меня вовлечь или заинтересовать. Откуда мне было знать, что Бог так подготавливал меня к внутреннему отрешению, ибо только при этих условиях можно было со мной говорить, изучать Веды и писать Святые Писания, только при великом аскетизме можно было правильно направить все свои чувства на Божье, слышать Бога и быть Им Лично управляемым. Однако, и то, что было, было лишь базовое отчасти. Меня еще следовало поводить по непростым университетам жизни, где детство и юность были лишь малой толикой страданий и вкушений сути материального бытия. Пока же я ехала домой, удовлетворенная тем, что ехала одна, без отца, что получилось заработать деньги на Одессу. Но если бы моя воля… Я бы поехала туда одна, хотя бы на один день. Мне хватило бы его, чтобы насладиться своим детством, встречей с ним, посидев в своем дворе, на лавочке, никем не узнанной, как-то незаметно обойти его, пройтись по коридору, где жил Витя Акифьев с мамой, постоять у их двери, хоть краем глаза посмотреть на выросших моих друзей, не обнаруживая себя, не признаваясь… Мне бы непременно захотелось хоть в щелочку посмотреть на ту комнату в одиннадцать квадратных метром, где я жила с родителями, как-то сделать это через людей, которые там жили, мне страстно желалось побывать около школы 122, пройтись по ее коридорам, увидеть, жива ли еще церквушка на пути к школе, нашлось бы еще несколько мест, куда тянулась душа. Но смаковать предстоящую поездку я не могла, но принимала ее почти не дыша, не затрагивая мыслью то, что было свято, но с едва заметной самой себе грустинкой, как предчувствием, что не смогу испить этот нектар сполна, навсегда, удовлетворившись. Денег на самом деле было не очень много для такой поездки, на четыре человека. Отец мой был занят сезонными заработками, к идее мамы он отнесся сдержанно, однако, на сколько я знала, денег дать не собирался. Этих шестьсот рублей должно было хватить на нашу дорогу, туда и обратно, конечно же самолетом, на очень скромные подарки родственникам, за съем жилья, на питание и почти не оставалось на достопримечательности и развлечения иные, кроме пляжа. Мама была удовлетворена, я съездила и купила всякого рода подарки, сумки Адидас, бывшие тогда в моде, конфеты, донские сувениры, были куплены билеты на самолет, летевший на Одессу ранним утром следующего дня. События, последовавшие таким образом после сдачи диплома, были неожиданны, скорополительны, не от меня идущими, не мной управляемыми. Хотела того или нет, но мне всю жизнь в вопросах материальных было отведено место быть ведомой во всех мелочах жизни, самой судьбой и другими людьми. Но было то, где я была абсолютно не послушаема, никому не подчиняема, но и здесь, слава Богу, никто и не чинил мне препятствий. Это была моя цель написать книгу, и это была моя дочь, с которой я наконец и точно и навсегда воссоединилась, и этим сердце мое и было счастливо, и здесь находило для себя величайшее утешение. Я с радостью и наслаждением отдавала время дочери, брала ее за ручку, с упоением устремлялась к ней, и Одесса, столь мною любимая, была последним препятствием, передающим дочь мне безвозвратно, без влияния других и без их присутствия. Все должны были быть рядом, но я – и дочь, но я и моя книга преимущественно; теперь это было мое личное дело, мое право, мой труд, мой смысл. Но Одесса… моя долгая ностальгия, мои долгие однообразные сны, долгий приют моей мысли, моя мечта… Нет, не могла я насытиться ею, не могла ей отдаться всеми уголками чувств, как и не могла унести ее с собой. Она реально жила своей жизнью, не нуждалась в моих чувствах, не зная меня и не помня ни одним сердечком, ибо… ну кому могла сохранить память угловатую робкую девочку, ничем не примечательную… Не передать чувства мои и мамы, когда мы ступили с трапа самолета на эту благословенную украинскую землю. И дочурка и Саша этих наших чувств никогда бы не смогли разделить, ибо у каждого была своя маленькая родина и их к этому чувству Бог должен был подвести своим путем в свое время. О, сколько же я переболела Одессой не проходящей тоской… но не самим городом, как таковым, но знакомыми мне улочками, двором, школой и многими исхоженными местами, куда уносили ноги в те далекие времена. Но правду говорят: клин клином вышибается. И эта тоска по Одессе Одессой и должна была изойти, должна была начать отчуждаться, наполняя меня новым восприятием, реальностью и неведомыми мне силами, имеющими свойство притуплять чувства и отдалять их без сожаления. Любые долгие и вожделенные желания и привязанности не могут уходить сами безвозвратно. Никогда не сможет живое существо самостоятельно их в себе преодолеть. Привязанности – одна из условностей материального мира, держащие в нем, вовлекающие в материальные игры, дающие причины и следствия, интерес, цель и смысл. Невозможно эти чувства преодолеть или от них отказаться. Они также никуда не деваются со смертью, будь то другой город, страна, дела, человек. Все Бог дает, возвращает, дает насладиться и пресытиться, отработать себя, показывает суть желаемого с разных сторон, цену этого желания и ставит перед человеком неизменный вопрос: ну, что удовлетворен? Это ли хотел? Это ли ожидал, так ли предчувствовал. Реалии жизни часто дают ответ отрицательный и тем отводят, ставя возбужденные чувства на место; привязанность, боготворившая человека или место или род деятельности, слабеет. Все призвано отрабатывать себя, как и привязанность к людям и местам, ибо этот путь имеет смысл, и идут по этому пути по Воле Бога, на самом деле подготавливаясь к непривязанности, к ограничениям, к отрешенности, что уже в свое время открывает врата высшей религии, выводящей на пределы материальных связей и условностей, материальных игр и зависимости от иллюзорных энергий Бога. Все, по сути, начинается с желаний, с запретов, с преодолений, достижений, разочарований, усмирения чувств и беспокойного ума. Таков Божественный развивающий механизм, дающий желания и дающий возможности, иногда уже и в другой жизни. Иногда Бог использует и Божественное насилие, давая такого рода наслаждение как бы одной рукой, и ограничивая, ослабляя суть наслаждения другой, так одновременно используя Божественный пряник и кнут, эдакое ускоряющее средство для отвода от того, что тленно, что материально, дабы душа скорее подготовилась к пути религиозному, духовному, не имея ничего вожделенного за плечами, ибо это имеет свойство и мешать претворению Плана Бога на человека. Поэтому была дана видимая реальность желания, Бог приоткрыл двери удачи, дав средства, и так продолжил работу надо мной, ослабляя всякое мое внутреннее противодействие и обуславливая почти автоматическое следование, в результате которого мы все и оказались в Одессе. И уже с первых шагов начинала констатировать в себе невесть откуда возрастающее чувство отчуждения, начиная с понимания того, что невероятно воссоединиться с этим городом в присутствии других, невозможно насладиться им всей грудью, всей мыслью. Мысль легко допускала присутствие мамы и дочери в этой встрече, но Саша… Его безразличие было кощунственно, его присутствие отвлекало не смотря на то, что он не претендовал на гида и готов был идти с нами, хоть куда, считая себя неотъемлемым и вполне на своем месте. Но качества его… Это отдельная история… Они многое могли омрачить сходу. Но об этом позже. Саша и был той самой Божественной вспомогательной нагрузкой или той ложкой дегтя, которая всегда была наполнена и всегда готова была послужить, умаляя любую радостность в мгновение ока. Но, как бы я хотела, будучи в Одессе, хоть на один час остаться с нею наедине, походить по ее улочкам… Я должна была заметить, что Одесса сильно постарела и требовала большой реконструкции. Ветхие дома были все еще жилыми, многочисленные одесские дворы начинались все, как один, с покосившихся ворот и мрачноватых подъездов, вымощенных камнями и реже асфальтом. Полуподвальные помещения и квартиры все еще сохраняли свой уют за низкими, более чем на половину врытыми в землю окошками, зашторенными и занавешенными и огороженными решетками, подслеповато смотрящими прямо на улицу или едва отделенные палисадниками… Судьба не давала насладиться ничем благоприятным во всю душу, и любое событие имело элементы отталкивающие, каждый раз напоминая мне об иллюзии моих ожиданий, что все приходящее, все более надуманно, что я купаюсь в своих иллюзиях, но это внутренний мир, до которого нет никому дела и подсказывало: если нет никому дела, то какой смысл этим наслаждаться? Кому какое дело, например, как ты одета? Сделают два шага и забудут. Кому какое дело, какая у тебя помада? Сделают два шага и не вспомнят. Кому какое дело и до того, что ты чувствуешь? А если так… Какое тебе дело до себя… Смотри на себя со стороны в радости и печали. Разве ты не чувствуешь, что ты – не ты? И что с тобой происходит – не ты и не с тобой. Смотри и не входи в роли, и не играй, и не наслаждайся. Все это условности мира материальных отношений… Они – не главные, не определяющие. Но не этим тебя наслаждает жизнь, вовлекая в себя. Но… чем-то в себе. Я не знала, что это – Бог. Не собой наслаждаюсь в себе, но Богом, уединением с Ним и все остальное меркнет, постепенно, проходя через иллюзии и разочаровываясь в них в который раз. Входя в себя, чтобы не обсуждать в себе мнения мира, но ради себя самой, я должна была понять, заучить, извлечь, что в Боге – хорошо, мирно, благостно, нет земных тревог и претендований, все отрабатывается в разочарованиях, в стараниях самого мира, дающего иллюзии одной рукой и другой их убивающего на корню, изничтожающего во всей своей сути, и если это не понятно, то судьба готова повторить урок, до изнеможения работая над тобой, дабы видя иллюзию, не входя в нее еще, уже знала и следствие и не желала себе. Одесса также была моей неслабой и долгой иллюзией, камнем преткновения мысли. Я должна была, как и каждый в своей мере в своих иллюзиях, должна была осознать, что и моя Одесса не моя, не для меня. Но как ее вырвать из сердца? Разочарованием. Невозможно предаться ностальгии, ибо события диктовали свое. Откуда мне было знать, что, давая Одессу, Бог не давал ее, но выкорчевывал, вычеркивал из списка привязанностей видимым Милосердием. Мы приютились в летнем строении, весьма убогом, за умеренную плату, состоящем из одной комнаты, без удобств. Это был почти обычный дворик на окраине Одессы, в минутах двадцати ходьбы от пляжа, дворик с множеством сарайчиков, очень отдаленно тянущих на нормальное жилье, приспособленные едва для курортников, ибо здесь уже начинал процветать летний бизнес, что почему-то отчуждало, ибо с этой стороны я Одессу не знала. У нашей хозяйки таких комнатушек, тянущихся одна за другой, было около пяти, так что она часто курьировала между нами, взимая дань и прибирая жилье не хуже, как в Сочи. В самом своем начале двор утопал в высоких заросших кустарниках вплоть до окаймляющего забора. Узкая тропинка, едва вымощенная плиткой, вводила во двор, достаточно длинный, непривычно устроенный, по периметру охваченный очень скромным одноэтажными строениями барачного типа, тянущимися по одну сторону одним нескончаемым трамвайчиком с многочисленными дверями, а по другую - более-менее добротными хозяйскими строениями. Все двери всех строений выходили на асфальтированный дворик, где стоял достаточно убогий туалет, скромная клумбочка, колонка и столик с двумя скамейками. Вечером это небольшое пространство было наиболее заполнено многолюдьем и многоголосьем, причем одних и тех же лиц, шумно коротающих одесские вечера, с тем, чтобы утром продолжить путешествие по одесским достопримечательностям, начиная с пляжа. Наша семья не была исключением, и мама охотно включалась в жизнь двора, ибо была женщина общительная и тяготеющая к людским мнениям, хотя всегда оговаривала свое поведение, как общение с людьми достаточно неинтересными, но достаточными, чтобы скоротать время. Так что дворик со всем своим содержимым был весь на виду, почти полностью обозримым, без закоулков и частных палисадников, если не считать его заброшенность в самом его начале, где в кустарниках можно было и потеряться. Но море… Минуя достаточно цивилизованное пространство с многочисленными магазинами, пятиэтажками, кафе, столовыми, и прочим, привычная дорога неожиданно выводила к морю… еще несколько минут – и вполне благоустроенный пляж, заполненный донельзя, со своими удобствами и видами. Вся дорога сюда занимала минут двадцать при средней ходьбе. Однако, это был не Сочи. Столовые переполненные и однообразные, кафе – безмерно дорогие, так что была причина и сникнуть, ибо начиналась тщательнейшая экономия, начиная с завтраков. В отведенной хозяйкой комнате мы обустроились быстро и уже в день приезда, предвкушая радость встречи с дорогими сердцу местами, стали планировать и претворять намеченное, дорожа каждым днем. Деньгами неизменно управлял Саша, о чем я успела много раз пожалеть, но в своем положении подчиненной жены, принужденная во всех вопросах денежного порядка ориентироваться на его мнение, я в который раз убеждалась в тягостности такой зависимости, где надо было выпрашивать даже на мороженное, что существенно подпорчивало визит в Одессу, но и давало маме более четкое представление о положении в нашей семье и о крутости Сашиного характера. Уже с первых дней мне выпала роль примиряющей стороны, терпящей, просящей, улаживающей там, где Саша желал проявить свою неразумную волю, не видя в упор цели нашего визита в Одессу, не ставя в счет наши чувства и переживания, диктующего по праву главы семейства, однако, неумело и навязчиво, отчего приходилось ему каждый раз разъяснять, что нам видней и ясней, куда и к кому идти, когда и с чем, на что в итоге он реагировал неадекватно и, будучи от природы неуравновешенным, достаточно серьезно начинал подпарчивать нам это столь долгожданное мероприятие. Иногда же Саша становился более ведомым и уступчивым, за что приходилось испытывать к нему даже чувство благодарности, но не вовремя он спохватывался, дабы мы не забывали, кто здесь главный и что из этого следует. Саша не только преследовал цель управлять, но и сэкономить, дабы и назад привести. Сашино поведение напрягало ограничениями и порою неумолимостью. Насколько я поняла, ни он, ни мама с собой денег больше не взяли, и денежный вопрос начинал вырисовываться очень скоро и не единственный для меня. Быть в подчинении у неразумного и жадного человека, имея свою голову, аскеза величайшая. Нужно было постоянно быть начеку, надо было быть убедительной, ласковой и настойчивой одновременно, постоянно подыскивать слова, дабы не ущемить его мужское достоинство и сомалюбие, нужно было гасить малейшие вспышки, вовремя становиться между ним и мамой. Надо было учитывать и то, что я и Света – его маленькая семья, а потому он чувствовал себя здесь на своем месте и проявлял себя, как понимал, не вникая никак в душевные наши переживания и не зная, что я бы дорого отдала за то, чтобы эту поездку совершить без него, тем ее не омрачая, но, напротив, усиливая радость от долгожданной встречи без лишних помех и ссор. Но надо благословить судьбу за то, что с нами не поехал отец. Пожалуй, присутствие Саши по сравнению с ним великая удача. Так что из двух зол Бог дал меньшее. А без этого – никуда… Разве что на уровне мысли. Каждый в этой поездке был на своем месте, каждый имел на нее право от Бога и мои великие чувства к этому городу детства должны были быть хоть в какой-то части проигнорированы. Бог имел на эту поездку Свой Божественный План, и Саша в нем занимал далеко не последнее место и со всем в себе мне подходил, не давая расслабиться, должен был быть своеобразным тесаком моих материальных чувств и привязанностей, достаточно устойчивым и прогибающимся лишь при моих просьбах и уговорах, согласно своим качествам, тем сгибая меня саму, такую разумную, понятливую и готовую к полнейшей независимости, что для Бога смерти подобно. Саша, как возмутитель спокойствия номер два после моего отца, должен был быть рядом всегда, как бы это не казалось мучительным и тяжеловесным. Он был от Бога, при всех его деяниях другом, опорой, не осознавшей себя в этом статусе защитой и великим тренировщиком аскетизма, умеренности и воспитания чувств и качеств в том направлении, где я была продуктом сырым, что недооценивала и никак не могла себе пожелать в пути собственной реализации, ибо не могла, будучи нерелигиозной, знать, что более ценится и как это добывается. Как бы я не тяготела к одиночеству, замкнутости только на дочери, Бог неустанно и именно через Сашу, навязчиво и ненавязчиво, но выводил меня из этого благостного состояния, ибо познав его вкус, я готова была в нем пребывать до скончания века. Мама и Саша буквально щипцами вытаскивали меня из внутреннего уединения и своими качествами, достаточно материальными, вовлекали в игры и разборки тех уровней, где мне было крайне неуютно, муторно, насильственно. Да как бы мне не нравилась Одесса, да как бы она мне не снилась, я не могла позволить себе такую роскошь – выйти из себя и войти в нее. Но… если это случилось… я должна была, так понимала себе, насладиться ею неограниченно и с тем, чтобы, войдя в себя вновь, уже не испытывать щемящую боль, но устраниться, утолившись, безвозвратно. Но Бог посчитал, что можно устраниться и через разочарование, и это лучше, это дает понимание об иллюзии, о ее несостоятельности, о таком устройстве ума, о такой зависимости и более поопасаться ей предаваться, но сразу видеть ее и знать, что она никогда не отражает истину. Я должна была после поездки увидеть воочию пустоту, увидеть, как страдания могут привносить вещи и люди, понять, что далеко не все обязано соответствовать нашему ожиданию. Божественное насилие – вещь очень непростая, и только спустя многие годы человек может увидеть благоприятность этих долгих цепей, которыми связывает материальный мир через иллюзорные гунны природы, и то, если человек начинает смотреть на вещи через призму совершенных духовных знаний, разъясняющих, почему судьба повела так или иначе, что именно ты извлек, чем в итоге это обернулось и что ты фактически приобрел. Но… вырвавшись из себя и не своей на то волей из своего вожделенного романа, из вожделенной математики, я, не умеющая брать отчасти, едва, вскользь, желала, раз уж так, насладиться Одессой сполна, прочувствовать ее, войти в нее и этим раз и навсегда унять свою тоску, невесть откуда во мне живущую в такой недосягаемой глубине души… Одесса… Мне хотелось не в суете, не в окружении безразличных, но с мамой и держа пухленькую ручку дочери, все понимающей и разделяющей своим добрым сердечком, очень медленно идти по этому городу, внимая своим чувствам, наслаждая глаза, в великом внутреннем удовлетворении, похожем на глубочайшее торжество, благость, гимн душе, очень чистый, связанный с детством. Кто дал мне любовь к Одессе – Бог. Кто выкорчевывал эту любовь – тоже Бог… Так неся мне неземную истину в ее азах, что все приходящее, все тленно, все изменяется, ничто материальное не достойно другого чувства, запредельного, чувства любви к Богу… Сначала давалась практика, еле уловимое понимание, а религия в свое время должна была это напомнить, на это и подобные примеры сослаться, как опыт, и повести к тому, что извечно, что единственно есть цель и смысл… А набираться опыта – дело трудное, больное, когда пытливый ум набирает опыт и не знает, что с ним делать, хотя в свое время извлечет и разберется, что и к чему. Одесса… Я любила ее, любила все ее дворы еще не входя в них, улавливая за массивными воротами свой двор, его дух, во всех детских голосах, во всех предчувствуемых там палисадниках, клумбах, во всех скамеечках, во всех бабушках и мужчинах, забивающих козла, во многих сарайчиках, в каштанах и акациях, во всех закоулочках… Этот дух дворов витал во мне беспокойно, обещающе, тревожно и почти печально, и почти всегда… Но первое, куда засобиралась семья по приезду, это на пляж. Бог давал мне изнутри другие желания. Всевышний подсчитал более меня мой здесь своеобразный юбилей, ибо тридцать лет назад на тот период я здесь родилась, все свел к этому году, увенчав его маминым желанием и поездкой; и Бог меня не лишал этой материальной радости, но и не давал ее испить до ожидаемого дна, имея на меня Свои Планы и все направляя во мне и все ситуации используя для развития непривязанности, отчуждения от материальных чувств по тем или иным основаниям, и мне приходилось отмечать в себе, что Бог давая изнутри мне одно желание, с другой стороны ослаблял мою активнусть, используя некоторую природную уступчивость и доброту так, что силе я не противилась, как и желаниям других, если это не было слишком агрессивно или уничижающее проявлено. Желая мира в других, как и в отношениях, я могла поступиться своим, находя укрытие в терпении, изнутри давя на себя умом и подходящими аргументами. Это была незнакомая мне прежде форма работы над собой, ибо семья имела такие функции давить и требовать иногда не рациональное, но терпимое и во благо других. Во благо других… - это был мой лучший внутренний козырь, где я могла легче глушить свои чувства, но могла быть абсолютно неуступчивой, если кто претендовал на мою цель и смысл, что было ребенок и моя книга, как и в свое время университет. Бог Сам расставлял во мне приоритеты и Сам, отдалив учебу, как смысл жизни, вручил мне взамен реальное написание книги и дочь, что вполне на данный период и удовлетворило, как и стало смыслом жизни. И никто здесь Волею Бога мне не мешал реально, но напротив. Здесь ко мне Волею Бога была очень щадящая и лояльная атмосфера, которая неизменно поддерживалась внутренней убежденностью, как и моими качествами. Становиться же в позу в мелочах внутренняя разумность не давала, но, опять же, по воле Бога, ибо здесь не обойтись без внутренних смягчающих энергий, поскольку без них любая мысль не имеет опоры. Я подчинилась мнению большинства, ибо у всех был статус, а мне отводилась роль ведомой, однако, и ведущей, ибо всему я могла предпочесть маленькую ручку дочери, вручившей себя мне, вверившей себя теперь навсегда, и в этом я могла черпать для себя великое утешение. Только на следующий день по приезду мы отправились в место безмерно родное, и предчувствие встречи ложилось в душе наслаждением и нетерпимостью. Глаза желали видеть, объять, ум желал войти в энергии детства, в ощущения непередаваемые, тело желала сюда направляться, чтобы испытать хоть мгновение той эйфории, уловить хоть отчасти ушедшие мгновения через улицу, двор, любую мелочь, которая еще могла сохраниться… Однако, переполненный трамвай, увозящий нас в заветную сторону, приближая эту долгожданную встречу, сделал и свое дело. Кому-то в вагоне досадно преградив дорогу, мы досадили и были столь негостеприимно обруганы, как понаехавшие Бог весть откуда и зачем, что это спровоцировало маму пуститься в объяснение, что, дескать, она здесь своя, но обругавшая всех женщина еще более распылилась, так благословив нас на досаду, как и отрезвив, что никто нас здесь по сути и не ждет. Она была права… Первая шелуха эйфории слетела с меня во всяком случае однозначно, но не на столько, чтобы сникнуть, но чтобы хоть что-то понять. Для мамы же такой радушный прием не был определяющим и со свойственным ей воодушевлением по жизни она готова была продолжать свой вояж, неизменно уверенная, что ей здесь будут рады, что ее здесь ждут и что иначе быть и не может. Для Саши это вообще не было никаким признаком, по таким поводам он в бутылки не лез, ибо, принимая все, считал себя здесь ни причем. Мне же пришлось последовать за своими впечатлениями, вдруг приоткрывшими, что все во мне – мой надуманный, раздутый мыслью и неразвитым пониманием мир, который я сама в себе питаю, что все давно ушло в далекое прошлое и из общественного детского сознания превратилось в частный и никому не нужный мыльный пузырь, который готов легко лопнуть и в разочаровании похоронить многие лелеянные годами мечты.. И хотелось удержать маму, которая начала разъяснять взорвавшейся женщине, что мы не напонаехали, подключая благость и миролюбие, но та отмахнулась по праву устойчивой одесситки, проявив высокомерие и самонадеянность. Маленький инцидент сделал свое большое дело, подготовил встречу с Одессой более сдержанную, поубавив ожидания и иллюзии. Но все же надо было эту встречу реализовать и в своей мере исчерпать. МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(3). РАБОТА и другое. Улица Дидрихсона… Трамвай мягко подкатил к той остановке, которая была хорошо знакома с детства. Ни один одессит не смог бы похвастаться тем чувством, которое испытала я и мама… Но пищу о себе. Перебранка в трамвае куда-то улетучилась. Трепетное, незнакомое чувство охватило меня мгновенно. Одесса начиналась для меня отсюда, с этой остановки у Летнего парка. Мы миновали парк, тот самый парк, откуда и начиналась великая улица детства. Взгляд улавливал и не улавливал сходство…И все же это был он. Откуда было мне знать, что все эти пути вели не к воссоединению, но к разрыву с детством, к разрыву с долгой и непроходящей тоской, к разрыву со снами, вновь и вновь ведущими меня сюда, тяготеющими надо мной болью невысказанной. Отсюда, с парка начиналась моя улица и ноги торопили ступить на этот асфальт, улочки небольшой, ведущей мимо моего детского сада, мимо строительного института, мимо заветных ворот, мимо ряда низкорослых шелковиц… и к Дюковскому парку, где встретились мои родители… Летний парк… ничем не примечательный для многих… Для меня было великое событие. Наверно, не было того дня, когда бы я не проходила мимо, ибо дорога в школу этот парк неизменно парк пересекала… Не было того дня, когда бы я не спешила сюда, чтобы