КЛОУН АДА Никогда не касайтесь лица клоуна, потому что нет ничего более страшного, чем превратившийся в реальность сон и пронзительный стон младенца, обнаружившего под маской коварного весельчака – черта. ГЛАВА 1. Кладбище памятников Вечер. Я один на этом кладбище памятников. Иду по его выложенным мрамором улицам, блуждая в лабиринтах эпох, событий и поколений, мимо замурованных в гранит и бронзу вчерашних царей, убийц, героев, безумцев, пророков и идолов. Старый садовник еще поливает клумбы у их подножий, но цветы на них уже не растут, и некогда величественно развивающиеся флаги теперь молчаливо приспущены. Помятая память прошлого просто умерла и никогда более не воскреснет. Она умерла от сострадания и жалости к самой себе, сделавшись всего лишь забальзамированным музейным экспонатом. И теперь только мемориальные таблички и монотонный голос экскурсовода способны хоть что-то рассказать о том, что было. Было некогда время великих свершений и откровений, священных войн и выходящих за пределы разумного открытий, великих царств и сметающих их революций; был некогда народ – великая республика, на развалинах империи которой стою я – последний свидетель того, что было. То было начало. А сначала было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. То было великое начало, великое нечто, что должно было преодолеть. То было священное непорочное рождение, выросшее в тотально-абсурдное грехопадение всех против всех: от последней потаскухи до первосвященника. То был день первый – Понедельник, Великий Понедельник, на смену которому уже пришел Черный Вторник, гиперинфляция и переоценка всех ценностей, цинично говорящая всему, что было: «Прощай!» Так, откройте же мертвые двери лица своего, ибо пора явить миру спрятанные за ними живые маски, маски смеха и маски слез, маски сидящих на моих плечах ангелов. ГЛАВА 2. Мертвые двери Отца моего Я помню эти двери, двери Отца моего, ведущие в сон и спальную комнату, где тихий шелест и пыль, застывшая в мертвом вакууме… Где за зеркалом оконных стекол – свинцово-синее небо в стиле Сальвадора Дали, деревья из воска и листья из бумаги и ваты. А на неестественно-сером асфальте застыли давно исчезнувшие люди, так, словно их и не было. Они были последними, кто видел Дым, распустившийся едва прозрачным цветком-призраком. Они были последними из первых, чьи души вслед за Дымом ушли вверх по лестнице, уводимые рукокрылыми серафимами туда, где Сын и распятое Слово человеческое, окруженные Духом и духами и всей иерархией ангелов. Но моя душа не пошла вслед за Ним, мне нельзя, я еще не вошел в число дюжины. Я только спросил Отца, стоящего рядом со мной у окна: – Что это? А он повернул в мою сторону голову и с чувством полного знания о том, что происходит, ответил: – Это апокалипсис. И тогда я испугался до холодного пота и дрожи в коленках. Я испугался потому, что Отец мой не верит в Бога, и он верит только в то, что он бог. И если уж он – атеист и неверующий, сказал это так уверенно, то как тогда не уверовать мне – православному христианину с сюрреалистическими отклонениями, и как не испугаться неминуемости приближающегося. И тогда я почувствовал запах воска и увидел, что человек, смотрящий на меня из чужого окна соседнего дома – не человек, а скульптура из белого гипса. Вот он застыл, высунувшись по пояс в окно, приготовился к прыжку, падает…вниз с тупым и глухим грохотом, вслед за которым разнеслось троекратное эхо: «Это апокалипсис, это апокалипсис, это апокалипсис». Это Откровение святого Иоанна Богослова, гл.12, стих 1–4. Но только ты никогда не открывай книги сей, не открывай наготы отца и матери твоей, она – мать твоя, не открывай наготы ее. Что толку подглядывать тайком за солнцем в замочную скважину, если ты не можешь ни увидеть, ни разглядеть его даже широко раскрытыми глазами. ГЛАВА 3. Очарование Джоконды Но ты все равно, каждый раз берешь билет в первый ряд и садишься напротив маэстро. Ты приходишь раньше всех, чтобы застать его за настройкой своего блестящего черного рояля. Чтобы увидеть, как еще не отошедший от похмелья клоун накладывает на свое старое, морщинистое лицо новый гладкий грим, как не выспавшаяся молодая гетера в состоянии полного и ничем не прикрытого натурализма трясет своими сочными грудями, натягивает на себя черные, возбуждающие желание чулки и слегка просвечивающее нижнее белье и мажет, мажет жирной помадой потрескавшиеся губы, готовясь к своему очередному выходу, готовясь к своему новому танцу. Танцу, уводящему твой взгляд прочь из круга обыденного серого полдня, на сцену, на алтарь, на жертвенник творчества последних из праведников и (или) первых из грешников. Именно там, на пути к этому алтарю стоит сфинкс, выкованный критикой чистого разума, грозный страж и хранитель всех времен и народов, всех пирамид, саркофагов, мумий и тысячи тысяч манускриптов Одиссея, Гамлета, князя Мышкина и доктора Фауста. Валькирии летят к ним, неся с собой воскресенье и новое рождение египетского бога Осириса, чтобы, восстав из мертвых, станцевать на страницах бульварной желтой прессы от Подмосковья до Лондона танец маленьких лебедей и вновь уйти в небытие экзистенции, передав Слово и предоставив микрофон последним киногероям Америки, которых уже рисует полиморфно-порочная кисть Одного гения. И вот, ты уже зачарован изысканностью всех словосочетаний и молитв ритуала до полного умолишения. И ты уже готов признать это за истину. И ты уже готов поверить в это, как в религию. И ты уже готов принять это, как жизнь, кроме которой нет и не может быть никакой другой жизни. И ты уже хочешь ее и никого более, кроме нее, ты не хочешь, да и не можешь хотеть. И она знает об этом, и она говорит тебе: – Ты должен хотеть меня! Это ее таинственная улыбка сводила с ума всех художников и поэтов. Это ее черты так до боли напоминают образ Мадонны. Это ее руки так похожи на руки твоей матери. Это ее глаза игриво подмигивают тебе так, как это делает шлюха за стойкой бара, как это делает ведьма, летящая на метле, так, как это делает смерть, забирающая с собой своего подданного. Это ею ты жаждал обладать, это с ней ты так хотел совокупления. Это она и только она смогла соединить в себе монахиню и ведьму, Еву и Деву Марию, мать и проститутку, сублимируя их в единство света и тени. Праотец всех безумцев и гениев дал ей имя – Джоконда – символ искуса, образ искушения, явление иконы самого искусителя, призывающее к Эдипову греху, богоотступничеству и идолопоклонству. Так что же нужно тебе увидеть еще, чтобы отомстить за оскорбление святынь и надругательство над наготою отца и матери твоих. И вот, я говорю тебе, мой мальчик: – Убей меня. Возьми камень в руки, чтоб на святом костре инквизиции уничтожить всю твою и мою ересь, дабы не впасть в оккультное безобразие. Мона Лиза должна уснуть, уснуть вечным сном. Mona Lisa must die! Господа охранники, спасайте шедевр, пока не поздно! ГЛАВА 4. Твой камень Он попал точно в цель, он – твой камень. Он пробил насквозь бесовское полотнище, он – твой камень. Он уничтожил великое искушение всех времен и народов, он – твой камень – парадокс и непримиримая борьба противоположностей между альфой потребностей индустриального прогресса и омегой их эмбрионального регресса. Да, он попал точно в цель, твой камень. Что ж, поздравляю тебя, ты убил Бога. Ибо, уничтожив ведьму, ты уничтожил и монахиню, уничтожив проститутку, ты уничтожил и мать, уничтожив преступницу Еву, ты уничтожил и Богородицу Марию. И агнец остался не рожденным, и никто не встречал Его в день Его вхождения в Иерусалим – град Господень, улицы, деревья, дворцы и все дома и строения, которого были погребены большими снежными сугробами, а уже набухшие почки вербы, заменяющей у нас финиковую пальму, сковал лед. Он попал точно в цель, твой камень. Что ж, это был прекрасный удар, и мне было не просто выдержать его. Но тогда, в преддверии Вербного воскресения, никто не думал о том, где находится начало того конца, которым заканчивается начало, начало грядущего окончания. И, ни настоятельные требования работниц культуры, ни толстые чекисты в длинных кожаных куртках, размахивающие перед моим, еще не отошедшим от грима, лицом красным удостоверением с надписью «контрразведка», ни официальное объявление о том, что в зале заложена бомба, не могли заставить публику покинуть место, где еще минуту назад они были свидетелями и участниками ритуала лицедейства и светопреставления. Дионисийская хоральная эйфория единения и сублимирующаяся в стяжание абсолютного эроса животная жажда совокупления достигли истерического апофеоза. Они следили за каждым движением моим, внимали каждому звуку уст моих, дышали дыханием моим и благоговели от одного соприкосновения с алтарем, на котором происходил обряд рождения трагедии из духа музыки, обряд явления Творца из какофонии и хаоса искусства, обряд явления Бога из-под маски шута. И все было так красиво… Но только я не был Богом, и я не был шутом. Я был всего лишь гримом пляски и праздника. Но, он попал точно в цель твой камень, прямо в Бога. Что ж, ты, видимо, прав, потому что под маской шута нет Бога, потому что под маской шута – лицо дьявола. И, конечно же, я – просто бедный несчастный юродивый грешник. Но, знаешь ли ты, что я все равно не жалею ни об одной своей роли, ни об одной своей маске, ни об одной своей шалости, потому что даже грехопадение стоило того, чтобы познать плоть и страсть, дух и любовь самой прекрасной из всех женщин и самой развратной из всех шлюх – Моны Лизы. Ибо нет ничего лучше, чем ласки любимой моей, одна только ночь, с которой сильнее бессмертия. Но я еще отмолю, упаду в самую бездну и в искупленье воскресну на снегу у той самой часовни, где сидя на коленях, просил прощения подобно ирокезскому шаману последний исповедник – последний лесничий мертвого леса. Я отмолю себя, поверь мне, я спасусь. Но способен ли ты, твой дом и твой мир, ради которого ты убил Бога, спасти себя. Способны ли они вообще жить или хотя бы существовать в день, когда остынут все провода и высохнут все трубы, когда замолчат все аудио, видео, печатные и иные средства массовой информации, когда закроются на неопределенный срок один за другим все мини и супермаркеты, когда всеобщее обнищание и голод будут толкать на все возможные преступления от воровства до каннибализма, и на любые твои вопросы ответом будет только одно невнятное молчание телефонной трубки. И все это уже не конец света. Ведь ты же уже убил Бога, а потому устаревшее библейское понятие «конец света» потеряло свою былую значимость и актуальность. Им теперь не испугаешь даже ребенка (тем более что в свете последних голливудских интерпретаций конец света – это всего лишь научно фантастическая сказка, в которой хорошие американцы все равно замочат всех негодяев). Слово «конец» предполагает прекращение, завершение чего-либо. Однако современную цивилизацию глупо пугать прекращением света, т. к. и свет, и тьма находятся во власти человека, и власть эта абсолютна. Но, все-таки, есть один незаменимый элемент, один гвоздик, на котором все держится, и удаление которого повлечет неминуемый крах всей человеческой цивилизации – это электричество. Электричество – дух и кровь всей современной индустрии, основа власти и существования современного социума и вообще всей цивилизации Homo sapiens. Недаром главный революционер уходящего тысячелетия Ульянов Ленин называл его второй составляющей коммунизма (после Советской власти). Правда, коммунизма у него так и не получилось, и теперь он остался всего лишь плохо забытой теорией, теорией мертвого, мертвого мира, мертвой не во что не верящей вечно одинокой материи. Лишенной всякой идеи, не имеющей ни начала, ни конца, заключенной в железобетонной окружающей среде и не имеющей никакой возможности для откровения, покаяния и исповеди, кроме виртуальных и электорально-правовых манипуляций материи, существующей только в соответствии с одной, единственно для нее истиной формулой: «деньги - товар - деньги», полученной исходя из количества затрат киловатт на один час. Таким образом, необходимо заменить понятие «конец света», как потерявшее свою актуальность, новым понятием – «конец электричества». Именно конец электричества (т. е. всяческое прекращение его подачи и полное его исчезновение), являющегося основой всех сфер существования постиндустриального социума, способен не просто нейтрализовать какие-то отдельные элементы цивилизации, но уничтожить человечество как таковое. Так что же, мой юный инквизитор, способен ли ты и твой мир жить без масок и идолов, и есть ли в тебе силы признать и осознать все это. Я оставляю тебя, глупый иезуит, наедине с собственными страхами и противоречиями. Продавать индульгенции, накладывать епитимью, приговаривать к аутодафе - твоя обязанность и привилегия. Я же, просто помолюсь этой ночью, чтобы утром снова воскреснуть у той самой часовни, на том самом снегу. ГЛАВА 5. О Мастере и о его девушке Впрочем, и ты можешь пойти со мною, если только сможешь. Если сможешь уйти и остаться один, без твоих и моих масок и идолов, глазеющих на тебя с модных календарей-плакатов и экранов телевизоров. Уходи от них, уходи один. Выходи наружу, на улицу. Что толку в твоем никчемном затворничестве. Поверь мне, что там, среди твоих идолов, нет и никогда не было ни одного гения, и ты также вряд ли сможешь стать им. Потому что гений кричит как юродивый, за что всегда побивается камнями. И, тем не менее, кто-то все-таки должен стать гением. Кто-то должен стать Мастером, имеющим власть разрушить старых кумиров и, выйдя на главную площадь города, объявить о наступлении новых сумерков богов и начале строительства Нового Иерусалима и Нового Храма Господа, о начале Нового Града – Белокаменного. Ты можешь пойти со мной, но знай, что никто из нас не вернется назад. Потому что нет назад пути тому, кто хоть раз взял в свои руки черную метку, черную муку творчества. Теперь только смерть или новое движение без конца и без краю. Но, выходя из храма в походной амуниции, вспомни перед тем, чтоб уйти навсегда, как пела в церковном хоре теперь уже не твоя вечная девушка. Она пела для тебя, на прощание. Ты помнишь, она когда-то называла тебя Мастером. Ты все еще хранишь сделанную ею специально для тебя черную шапочку с вышитой на ней желтой буквой «М» – желтым ярким крестом твоего бледного никому не нужного творчества. А может это и не крест вовсе, а только лишь маленький крестик, сделавшийся игрушкой в руках неразумного крестника? Скажи мне, нравятся ли тебе твои стихи? Ответь, для чего тебе все эти мнимые и реальные муки творчества? Не для того ли, чтобы просто наслаждаться своей милой черной шапочкой с желтым крестиком и тихо онанировать под треск огня, пожирающего в камине последние остатки твоей недописанной рукописи, которая была украдена злостными негодяями. Впрочем, есть мнение, что онанизм вообще, а уж творческий онанизм тем более, является чуть ли не единственным способом удовлетворения, который не нарушает девственную чистоту и творческую непорочность. Итак, ты доволен собою, ты, великий мастурбатор, остался чист, непорочен и неиспорчен рупорами массмедиа, гастролями, гонорарами и коммерческой музыкой. Но только у меня почему-то всегда вызывало сомнение заповедь мессира Булгакова, служащей оправданием для каждого творческого онаниста: «Никогда и никого ни о чем не просите». И сомнения эти еще более усиливаются при сопоставлении этой заповеди со словами Христа: «Стучите, и открыто вам будет, – и Его наставлением – всякому просящему дай». Очевидный антихристианский характер булгаковского учения, возможно, был единственным выходом для Мастера в условиях описываемых им событий. Но в условиях существования массмедиа и вызванного ими восстания масс, уничтожающего всякое искусство и творчество, не отвечающие требованиям и стандартам всепоглощающей масскультуры, соблюдение поименованной булгаковской заповеди является преступлением по отношению к собственному творчеству. Не одинокое заунывное пение в подвалах, где-то глубоко под землей должно быть смыслом существования Мастера, а полномасштабная контртеррористическая и контрреволюционная война на всех фронтах и на всех направлениях против обнаглевшей и обезумевшей масскультуры до полного уничтожения во всех местах ее дислокации от общественного сортира до Большого театра. И это есть наша решительная и принципиальная позиция. И это есть моя главная и последняя игра. ГЛАВА 6. Последняя игра и последняя истина Итак, малыш Джими, нравится ли тебе моя последняя игра? Мой последний танец на костях мертвого короля-ящерицы, погибшего на пути вечного возвращения от самого себя к самому себе. Нравятся ли тебе мои глаза, которые ты видишь в поисках своего отражения в зеркале. Я здесь, мой юный покойник. Поиграй со мной, живые так редко позволяют себе детские шалости. Поиграй со мной, сделай вид, что тебе нельзя, что ты наивней и праведней. Поиграй со мной, со мной можно все, потому что я по другую сторону зла и добра. Некогда были философы, которые задали вопрос: – Отчего человек несчастлив? – на который они же и ответили – Человек несчастлив оттого, что не знает добродетели. Познав добродетель, он станет счастлив. И тогда они постигли и записали, что такое добродетель, и научили ею людей. Но человек не стал счастлив, а наоборот еще более ощутил свое несчастие. Были еще и ученые, говорящие: – Человек не счастлив не оттого, что не знает добродетели, а оттого, что, даже зная ее, он не может жить в соответствии с ней. И тогда они постигли и написали, как должно жить в соответствии с добродетелью, и стали учить людей этому. Но и тогда никто не стал счастливым. И только один молодой сатир, по имени Эдип из Лос-Анжелиса, запрыгнул вечером в центре города на крышу черного кадилака и прокричал: – Кто из вас может поручиться за то, что он не мертв? Он прокричал громко, на всю площадь, так громко, что глас его, вопиющего на площади, до сих пор еще слышен. Но, знаешь, никто не ответил ему ни тогда, ни теперь. А потому, ты мертвец, ты мертвец, потому что всякий рожденный в этот мир уже обречен на то, чтобы умереть. Я, Семен Борро ибн Сахара, был проповедником в обители веры моей и юности. И познал я, что есть Бог, и что Он есть начало, и что все, что есть, сотворено Им. Он есть альфа и омега, конец и начало, вопрос и ответ всему, что было и есть, и будет. И нашел я свидетельства Его, и постиг я доказательства бытия Его, первооснова и суть которых есть свобода воли человека. И решил я, что доказательства эти истинны, ибо «Аннушка уже разлила масло». И тогда говорил я: – Люди, вот свидетельства и доказательства бытия Бога, примите их и поверьте в Него. Ибо мир ваш устал от боли, причина которой великая ложь и неправда. Ибо уже повержены все тельцы, идолы и великая блудница, имя которой – тайна, Вавилон Великий, и нет более над вами никакого ни тирана, ни деспота, а потому вы свободны, ибо свободна воля ваша. Но они молчали и не понимали меня. Тогда подошла ко мне одна старая добрая женщина и сказала: - Чему дивишься ты, юноша? Ведь ты же сам сказал, что первооснова и суть всех доказательств бытия Бога есть свобода воли человека. Но среди нас нет того, кто ощущает себя и волю свою свободными. Не свободна и я, также как они. Да и ты, также как они, не свободен, ибо ты есть сын разговаривающей с тобой твоей матери. Кризис теории научного атеизма и практики его применения посредством воинствующего материализма отнюдь не означает его полной и безоговорочной несостоятельности и уж тем более не является обязательным условием возрождения старой или появления какой-то новой религиозной идеи ни на общесоциальном, ни на индивидуально-личностном уровне. Напротив, сам этот кризис и его дальнейшее развитие еще более отдаляют человека от веры в Бога вообще и от какой-либо религии в частности. Кризис теологического мировоззрения стал источником возникновения права «не верить в Бога». Политическое, а потом и общественное признание атеистического мировоззрения возвело это право в обязанность. Кризис же атеистической идеи стал источником возникновения права не выполнять обязанности по неверию в Бога, но совсем не стал причиной возрождения хотя бы самой возможности «верить в Бога», а уж тем более, права или обязанности. /Конечно же, все, что было сказано выше о праве и обязанности, следует понимать не в юридическом, а в морально-психологическом смысле./ Таким образом, кризис безбожия и соответствующие ему крушения тельцов, идолов и великой блудницы не способствуют обращению человека в сторону Бога, а способны еще более усилить неверие, потому что появилась возможность не просто не верить, а не верить в то, что не веришь, то есть, в некотором смысле, неверие в квадрате. Более того, существовавший до этого принцип: либо верю, либо не верю, либо есть Бог, либо Его никогда и не было, заменен возможностью равнодушного и самоотстраненного признания одновременной и одинаковой верности и той, и другой крайности. Современный человек строит свою жизнь, не обращая внимание на моральный кодекс строителей коммунизма в той же степени, в которой не обращает внимание и на десять заповедей Божьих, оценивая и определяя значимость каждого поступка лишь исходя из своего внутреннего (субъективного) убеждения. И только в том случае, если его интересы совпадают с идеями той или иной религии, он тем или иным образом заявляет о своей приверженности основным ее постулатам: начинает неистово молиться, крестится обеими руками и иногда даже соглашается на некое подобие паломничества по святым местам. Тоже происходит тогда, когда интересы человека совпадают с атеистическими идеями. Свобода воли, согласно учению молодого проповедника, действительно могла бы стать исходной точкой в построении всей доказательственной базы философско-теологических заключений, если бы большинство людей считали свою волю свободной, осознавали и понимали саму сущность такого явления как «свобода». На протяжении существования человечества шли споры о том, что такое свобода и нужна ли она вообще, более того происходила постоянная борьба за установление все большей и большей степени свободы. Однако, в процессе споров и борьбы за свободу человека свобода сама по себе приобрела значение большее, чем сам человек, сделавшись самоцелью, существующей ради самой себя, помимо человека, а иногда и, вообще не для человека. Таким образом, человек и свобода существуют независимо друг от друга как две различные и равные по своему статусу идеи или вещи в себе. Однако, они равны не только друг другу, но и всем иным существующим рядом с ними идеям, вещам в себе (религии, политике, обществу, профессии, семье и т. д.), которые также независимы, ничем не опосредованы и не нуждаются для самого своего существования в чем-либо или в ком-либо еще. Но для конкретного воплощения или реализации одного ее существования недостаточно. Для этого необходимо взаимодействие между собою идей, такое взаимодействие, которое предполагает появление уже не вещей в себе, но явлений, такое взаимодействие, в результате которого появляется не просто «человек», а «свободный человек», «семейный человек», «религиозный человек»; не просто «свобода», а «свобода человека», «свобода общества»; не просто «общество», а «свободное общество», «религиозное общество». Человек как вещь в себе более всего нуждается в реализации самого себя, в своем воплощении, выражении в чем-либо. Эта реализация потенциальных возможностей идеи человека в реальности явлений и материи, как уже было сказано, невозможна без взаимодействия и соединения с другими идеями, нуждающимися в такой же реализации, что предполагает выполнение человеком определенных функций (социальных, политических, профессиональных), тех или иных ролей и соблюдения установленных для данного рода деятельности общих правил игры. Таким образом, происходит реализация человеком самого себя. Но, чем более он стремиться реализовать себя, тем более он становится зависимым от своей реализации, тем менее он ощущает и осознает самого себя, свою сущность, так как обязанности по исполнению возложенных на него функций, ролей и правил игры, предписывающей это исполнение, становятся с каждым новым витком реализации все сложнее и сложнее. Зависимость от ролей, выполняемых в той или иной сфере деятельности, и правил игры, определяющих существование этих ролей, определяет бытие человека, являясь его причиной и конечным смыслом. А потому человек, осознающий такую зависимость, не сможет назвать себя свободным. Для того чтобы ему хотя бы почувствовать свою свободу, он должен отказаться от всех своих ролей и в нарушение всех правил выйти из игры. Однако это предполагало бы полный отказ от реализации человеком самого себя, на который способны или святые, или безумцы. Но всего этого не знал молодой проповедник, так же как не знал и того, что только клоун способен постигнуть смысл всякой игры, и только клоун имеет власть над каждою ролью, над каждою маской. Он открыл двери их и вошел внутрь их, и встал не только по ту сторону зла и добра, но и по ту сторону их понятия, их масок. Я видел его маски: маски страха и ужаса, маски смерти и маски рождения, маски смеха и маски слез. Я знаю его ремесло, суть которого – игра. Я сам играл с ним в эту игру. Я был его лучшим актером. И сам стал клоуном ада, адского безумия лицедейства, охватившего всякую дерзающую жить человеческую душу. Поверьте мне, что все мы обречены на обман. Под этими масками нет истинных лиц, а потому нет истины. Мы обречены постоянно обманывать друг друга и самих себя, потому что это единственный способ быть, альтернатива которому только одна – не быть. «Быть или не быть – вот в чем вопрос», смысл которого есть желания и способы казаться кем-то или чем-то, желания снять или одеть смеющуюся на тебя маску. Имеющие уши да услышат рев фанфар и ликование аплодисментов, чествующих последнего героя последнего времени, облеченного в шутовской колпак и грим клоуна. Истинно, истинно говорю вам, что отныне и до конца времени нет и не будет больше никакой истины, не подвластной ему, а потому теперь все позволено. Смотри как искусно и неподдельно величие его, преисполненное трагедии, рожденной из духа музыки и пафоса. Арену для игр сделал он своим жертвенником, сцену театра обратил в алтарь новой не имеющей никаких истин религии. Но одну истину он так и не преодолел – истину ребенка. Того самого ребенка, плача которого так ждал мастер, надевающий венок триумфатора, и так патологически боялся имеющий власть над каждою маской клоун. Ты помнишь? Это был сентябрь, это был день и это был цирк. Тебя привели туда твои добрые родители, ведь ты еще был в том возрасте, когда исполнение любых детских шалостей считается священным долгом. Ты уже тогда садился в самый первый ряд со своим желто-зеленым резиновым мячиком и завороженно наблюдал за диковинными полосатыми зверями, прыгающими через огонь, за смертельными трюками воздушных гимнастов и акробатов, за виртуозным искусством жонглеров и фокусников. Но больше всего ты любил клоунов. Помнишь, на рекламной афише так и было написано: «Дети! Ура! В ваш город приехали клоуны!» – В ваш город приехали клоуны! – кричали они, выпрыгивая на арену, и ты трепетал при одном появлении этих, одетых в рыжие парики, длинные ботинки и разноцветные невероятно широких размеров костюмы, неугомонных весельчаков с разукрашенными, словно переполненный кремом бисквитный торт, лицами. И ты смеялся взахлеб, во весь рот. И тебе казалось, что ты попал в какую-то невероятно смешную бесконечно веселую сказку, от которой веяло запахом шоколадного эскимо и жевательной резинки. И тебе хотелось дотянуться до этой сказки, потрогать своими руками источник манящего запаха. Но когда ты переступил через барьер арены, добрые родители остались позади, и ты остался один на один с загримированным под фруктовую карамель клоуном. Ты, увлекаемый исконно детским желанием потрогать все самому, сам сделал первый шаг на встречу смеющемуся паяцу. Ты помнишь это соприкосновение, соприкосновение с неизвестностью, в которой нет ни жвачки, ни сказки и ни мороженного, а есть только разъедающий кожу грим и разноцветная бутафория, скрывающие под собой неподвластную твоему неокрепшему разуму бездну нескончаемого выходящего из самой преисподней смеха. Бедный мальчик, ты плакал навзрыд один, прямо на арене огромного цирка, держа в руках маску, сорванную тобою с клоуна. А замешкавшийся было паяц, расхохотался во всю глотку, сделал сальто-мортале и исчез за кулисами. Тебя же, упавшего на пол в истерике, унесли на руках заботливые родители. Так ты познал оборотную, черную сторону смеха и клоуна. Теперь ты редко смеешься, еще реже плачешь и категорически не ходишь в цирк. Просто ты стал взрослым и нашел для себя такую маску, с которой не страшны ни паяцы, ни клоуны. Я же часто вспоминаю тебя, твое заплаканное лицо и тайну, которую ты открыл, и каждый раз испытываю тот ужас, который испытал ты, стоя один в слезах на арене огромного цирка, и чувствую нестерпимую сидящую где-то глубоко в моей душе, внутри меня боль, способную найти себе исход только в плаче. Ты видишь? Я плачу, и слезы катятся по моим щекам. Кто сможет теперь упрекнуть меня в неискренности? Поплачь, малыш Джимми. Поплачь вместе со мной, тебе есть, о чем помолиться. Поплачь, поплачь, мой юный…, мой добрый монах. Я буду здесь рядом с тобой. В торжественном полумраке храма останемся мы одни наедине с ликами святых и запахом ладана. И когда ты опустишься на колени, отдавшись церемонии Божественной литургии, я выпрямлюсь в полный рост и разражусь громким безобразным хохотом, потому что тогда будет преодолена последняя истина. Но не над твоею слабостью засмеюсь я, а над силою собственной клоунады, смысл которой есть обман, возвышающий нас к Богу над преодоленными и презренными им истинами.