«Фильм, фильм, фильм!» - пропела голова Порфирия Семёновича и приняла на грудь добрую пинту эля. Ничего удивительного, нашествие сумасбродствующих выходцев как-никак оставляло смутное напоминание о великом переселении душ. Флюсом эпохи Порфирий чувствовал, что каждый неосознанно что-то обязательно снимает: сливки или последнюю рубашку, тёлку с ромашкой в поле или последнюю модель сивого мерина, знойные апартаменты из-за бешеных бабок или собственный угол без зазрения совести. Семёнович снимал койко-место в одиночной кинокамере и имел тайное хобби в местном театре абсурда. Время от времени он выглядывал доверенное лицо и демонстрировал чёрно-белые снимки с антисоциальными вкраплениями и элементарным сурдопереводом частной жизни к обобщающему смыслу флуктуаций абстрактного гомеопатизма. Порфирий как и Семёнович не признавал бытующий в общепризнанном круге сценарий, он хватал зрителя за грудки, не взирая на пол, и трахал его на месте со всей дури. Зритель при желании растрачивал остатки чувства достоинства в буфете упомянутого свыше театра и, довольствуясь галюциногенным эффектом, покорно становился безропотным поклонником грибоедства, повторяя всё настойчивее «горе от ума», или гоголем искал успокоения среди «мёртвых душ». Дурь, как правило, выходила боком и смотрелась в зеркало, пряча в полдень тени от бессонницы. «Фильм, фильм, фильм!» - прошипела голова Порфирия, догоняя Семёновича. Кадры снова побежали за элем. «Снимите меня, пожалуйста!» - послышался голос Алисы. «А продолжение будет?» – спросили Порфирий и Семёнович одновременно и столкнулись лбами, попытавшись поцеловать её раскрывшиеся для ответа губки. Алиса всегда днём притворялась ночной бабочкой, считая, что её не замечают.