МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 15(2). НЕПРОСТОЕ НАЧАЛО. МЕЧНИКОВА, 59. (3). Как бы я не ругала Сашу, ибо не прост был его гнев и волеизъявление, но волею Бога вынесла из жизни с ним плоды немалые, которые ценю и боготворю, ибо тяжело в учении, но как легко становится в понимании и принятии Божественных Законов и следовании им битому и униженному, оскорбленному и обиженному, который, однако, именно здесь, в таком насилии упрочивает силы свои духовные и нравственные, обостряет чувства свои, переплавляет терпение в штиль и тем поднимается над гневом и страхом, и начинает пить нектар непривязанности, но долга только перед Богом за все свои земные дела. Благодаря долгой семейной напряженной и не дающей спуску практике, я вошла в ритм женских обязанностей, на чем теперь стою прочно и что отдаю вопрошающим и дочерям своим, как свой великий опыт, как знание на практике, что хочет от меня Бог в теле женщины и неукоснительно этому следует. А Бог требует: терпеть, не быть многословной или в меру, или тогда, когда Сам откроет рот, Бог требует учиться подчиняться, признавать мужчину в семье за главу, ибо и через него ведет семью и именно ему, этой душе в теле мужчины дает большую ответственность, большие возможности, большей защиты семьи. Бог требует уважение к тому, кто добытчик, кто тяжело трудится, кто берет на себя ответственность. Бог требует честности перед мужем, наказывая меркантильность ума, выгадывания, Бог не терпит стяжательства в женском теле, неблагодарности, Бог требует уют, требует ухода за мужем, требует ласку к нему, вплоть до того, чтобы подавать тапочки, Бог требует предлагать мужу еду и убирать со стола, Бог требует чистоплотности, Бог требует понятливости и принятия на себя роли хозяйки, матери и жены со всем старанием, как перед Богом, что и есть перед Богом. Но все это Бог смягчает разумностью мужчины и предъявляемыми ему требованиями, о которых речь отдельная. Состыковываясь, эти требования упрочивают семью. Но состыкование есть больной и длительный процесс. Но если есть счастливые пары, то надо знать, что шли они к своему счастью не одну жизнь, не одно воплощение эти люди воспитывали друг друга Волею Бога и подгоняли качества так, что стали относительно совместимыми. В награду Бог дал им ту жизнь в новых телах, где они могли насладиться результатом семейного счастья, добытого долгим собственным и обоюдным путем многие предыдущие воплощения. Но те пары, которые не могут еще долго просуществовать ввиду неиссякаемых конфликтов, их Бог будет подгонять к друг другу, пока почти идеально и надолго не подойдут , ибо Бог ничего не бросает на полпути, недоработанным, но дает передышку и вновь дает попытку, так постепенно раздвигая границы совместимости и взаимопроникновения. Ибо учась с одним, человек учится общению с многими, становится достаточно мудрым, терпеливым и понятливым, находит свое место в отношениях, если они благословлены Богом, и без ущерба себе и своим планам и непременно, исполняя предписанные Богом обязанности правильно, поднимается на очень высокую ступень духовного развития, ибо любой труд, любое усилие, особенно направленные во благо другим, способствует очень высокой реализации, тем более труд служения мужу, детям, другим людям и близким. Духовность человека становится неисчерпаемой, силы духовные становятся внутренней великой опорой. Такому человеку Сам Бог помогает в свой час реализовать себя и в другом направлении, ибо ему есть уже что сказать и добытые в семейном поту качества ему будут в помощь. Но вернемся к изложению. В части чувств Саша был не плохим отцом ко всем свои детям. Светланку он любил, однако, никогда не покупал ей игрушки, никогда не приносил ей сладости, никогда не водил на детские мероприятия, вообще не держал это в голове, не давая себе утомиться в этом направлении, или просто помыслить, ему не было интересно, во что одеть ребенка на прогулку или пойти ко врачу, он открещивался от этого всем своим поведением, ибо считал это моей вотчиной, но а у меня средств на это не было в большой мере, и в этом я все-равно была неизменна и просила, но желалось, чтобы он также давал ребенку радость своей рукой непосредственно. Увы. А потому, если на фрукты и сладкое я выкраивала деньги, то на игрушки их почти что не было, как и на лишние костюмчики, без которых невозможно было никак обойтись. Надо было ходить и на прогулки, и в гости, куда Саша постоянно тянул, и готовить вещи к детскому садику, и ходить ко врачу. Детская одежда была всегда для меня бичом, впрочем, как и своя собственная. Игрушками Светланы становилась домашняя утварь – небьющиеся тарелочки, кружечки, кастрюлечки, крышки, все, что было ярко и могло заинтересовать ребенка… Непростая семейная наука в своей мере тяготила, в своей мере радовала и утешала. Среди неотступных семейных перипетий я ревниво искала время, когда бы я могла принадлежать самой себе, когда не валилась с ног от усталости и дела не отягощали меня. В такие нечастые минуты я устраивалась с великим наслаждением за стол и начинала писать, не дожидаясь музы, ибо внутренняя духовная радость творчества хоть и с опозданием, но (по опыту знала и видела) не покидала, но навещала меня неизменно. Иногда такое уединение было и по выходным дням, когда Саша отдыхал с дочерью, и они спали уткнувшись в друг друга, и в комнате воцарялась тишина и мир. Отказавшись присоединиться к ним, оставив на время неисчерпаемые дела, я тихонько уединялась за столом и, даже не записывая еще ничего, наслаждалась этим предвкушением пера, самой мыслью и уже начинала продумывать и записывать план будущего произведения. Муза, давно уж познавшая ко мне дорогу, становилась частой гостьей и порою являлась в самое неподходящее время. Строчки зарождающегося произведения буквально толпились при выходе из моих мозгов, и я, завороженная порою их красотой или сутью, тотчас записывала их, воспринимая порою содержимое в себе в виде клубочка, вожделея так на листок бумаги перемотать все свое произведение, строчку за строчкой, ибо строчки были подобны нитям, не обрывающимся, но стройно тянущимся из меня легко, полные смысла и содержания. Это произведение я понимала как высоконравственное, достаточно поучительное, правильное. Оно должно было наставлять, вести за собой через судьбу, радость и страдания моей героини, оно не должно было хоть отчасти дублировать произведения другие, но быть глубоким, анализирующим, добрым, сокровенным. Не будучи религиозной, я, однако, желала показать душу человека, его поиски в жизни, его постепенно внутреннее становление, преображение в зависимости от окружающего мира, от труда, любви, детей. Я не знала, что такое карма, я не знала, откуда в человеке его характер с рождения, я не знала о Воле и Планах Бога и зависимости человека от Бога. Мой герой творил судьбу сам, сам решал, сам выбирал. Однако, психологический анализ личности был мне близок, желателен и лежал в основе задуманного произведения. Такие мои уединения и потуги Саша приветствовал и при этих условиях многое был готов брать на себя. Но было еще не то время, не было еще тех сил и возможностей, были первые пробы пера, первые шажочки, где я никак не заглядывала вперед глобально, никак не мечтала о лаврах и никак не связывала с материальными благами. Это желание писать и что-то донести воспринималось мною как долг, как предназначение, как моя суть, так проявленная, где не было видно корней, изначальных побуждающих причин, где не было видно верхушки, т.е. не понятно было, не проглядывалось, чем это должно увенчаться и для чего это мне, ибо и математику я любила, и радость от нее была не меньше. Что-то говорило во мне достаточно упрямо, что мне есть, будет, что сказать, ибо это считывалось изнутри непроходящим желанием, на которое я же изнутри смотрела с изумлением и твердой верой. Но так или не так, то или это – было сокрыто временем надолго, мне же доставалось только предчувствие и слабые по сути попытки. Саша же в этом улавливал свой интерес, не сказать, чтобы меркантильный, но то единственное, что его воодушевляло тоже, и чему он всегда Волею Бога готов был помочь и способствовать впоследствии. Пока же я неизменно держала в уме неясные очертания будущего произведения и искала в нем место для рукописи, написанной в результате начитанного тетей Аней текста на магнитофон, и в этом была пока моя отправная точка, моя надежда, как и мой опыт личный, тоже достаточно непростой. Поддержка Саши, выражающаяся пока в благосклонности, было лучшее из проявленных им качеств, было то, что разворачивало меня к нему, также многое прощало, также и то, где мы начинали находить общий язык. Несомненно, я с ним никогда и ничего не обговаривала. Это был не тот случай. Между нами возникал на этой причине мостик взаимодействия - его молчаливого участия и одобрения и моей благодарности, ибо, будучи по жизни неизбалованной, и малое расположение к себе, а тем более к моей высшей идее, я очень высоко ценила, и это прибавляло сил говорить с ним ласково и очень доброжелательно, прощать ему и смягчать его, как бы он себя не вел, и наслаждаться ответными плодами его веры в меня, в какой-то степени дублирующей и продолжающей веру в меня моего отца. Бог всегда памятью напоминал мне его к этому отношение, и этого было достаточно, чтобы найти для него лучшие слова. Такая взаимная практика поддержки может быть и крепила в свою меру семью, постепенно создавала ей прочный фундамент в отношениях. Но это дело было длинное, не показывало никаких результатов конечных и воспринималось в надежде только на уровне ума и терпения. Во всяком случае, Саша начинал смотреть вдаль с этой надеждой, которая была в нем достаточно стойкой, ибо Бог изнутри ее питал моими усилиями и объяснениями ему. Точно также в эту сторону посмотрели и мои родители, особенно отец, который вечно от меня что-то ждал по-тарадановски сильное, ибо породу свою вечно нахваливал, но считал неудачниками и застопорился надеждой на мне, пока я не посбивала оскомину тем, что бросила университет в Горьком и не уехала куда подальше. Теперь отец продолжал работать над своим проектом касательно города-дома, готов был присмиреть в отношении меня, ибо женщина есть женщина, что с нее взять, но увидев, что я могу и заниматься силуэтами, что склоняюсь писать произведения, несколько на мой счет воодушевился, ибо всегда считал, что у человека должна быть впереди него идея, его великий смысл жизни и тогда все получится. Саша, никогда по этой своей жизни не имея своих великих идей (ибо они могла быть в прошлых или будущих воплощениях), он был из тех, кто мог поддерживать идеи супруги, если усматривал в этом обещание благам семьи, хотя никогда об этом не говорил вслух. Также Саша был тщеславен, а потому гордиться женой был склонен и всячески желал этому способствовать, имея свои мысли и ожидания. Это отнюдь не было плохим качеством, это было то, что Бог дал ему, как причину, чтобы удержаться около меня и тянуться ко мне, предпочитая интеллект более чем материальные потребности, которые также ему не были чужды, прощая мне мои слабости в плане не умения привносить в семью большие материальные блага, поскольку должна была быть в этом зависима и ограничена как та, которой предстояло заговорить с Богом. Имея свою причину через мои возможности и способности, он утешался тем, что чуть-чуть все же надеялся на какую-то материальную в итоге поддержку семье, как и не мог не держать в своем уме мои склонности. У Саши должна была быть причина жить со мной, и Бог давал и подпитывал ее постоянно, как и давал в этой связи проявлять себя, как друга, как того, кто шел навстречу, кто мог в своей мере материально поддерживать, кто, имея многие недостатки, при этом давал свободу действия, свободу мысли, свободу решений, свободу выбора, не давя и не выражая своего мнения в том, в чем не особо разбирался, но интуитивно приветствуя любое мое начинание, всегда выражая готовность помочь и материально, где в этом возникала необходимость. Бог давал ко мне также неизъяснимую нежность, к которой я была ни то чтобы глуха, но сдержанна в силу его неуравновешенного характера и проявлений, не зная к нему никогда великой силы чувств, ибо и это мне также было не нужно, но свобода от чувств (чему он в силу своего характера и Волею Бога способствовал), а потому от привязанностей, а потому, я его никогда не держала, никогда не ревновала, никогда не упрекала его невниманием, но выговаривала мерно, желая добиться качеств нравственных, ибо другое отвращало меня до состояния нетерпимости. И получалось так, что он сам изливал свои чувства достаточно часто, и, если была у него претензия, то это боль за то, что я пока не привношу в семью; это было нежелание на практике понимать, что такой период естественный в каждой семье; это было неумение переносить и материальные затруднения и введение мне в долг отработки руками и послушанием того, что недодала в семью. Силуэтное дело, все же учеба в университете и моя настойчивая устремленность писать книги, очень серьезное к этому отношение давали мне в его глазах некоторый вес, надежду на будущее, и это, как, собственно, и чувства ко мне, в совокупности было той точкой касания, которая его держала около меня достаточно сильно, питало его надежды и никак не отвращало его взгляд от меня, как бы он себя не проявлял. Порою, находясь в своем неизменном предчувствии, он становился очень внимательным к моим просьбам, вдохновенным моими мечтами, обещающим своим поведением. Только здесь мое сердце разворачивалось к нему, ибо это был единственный данный Богом человек, пусть и имеющий свои причины, но который реально готов был помочь в моей цели, здесь был истинным другом, здесь был щедр, однако и сам очень тяжело работая и не хватая звезд с неба никогда. Я еще не выходила с ним ни на какие разговоры о живущей во мне цели по большому счету, но едва, никак не разъясняла ему посещающее меня вдохновение и предчувствия. Я просто говорила ему о своей желании и что для этого надо. Я еще не умела выходить с Сашей на глубокие духовные разговоры, его поведение еще не располагало к этому, еще должны были пройти годы и годы, но время уже начинало работать в этом направлении, много раз озадачивая меня и даже печаля, ибо одной рукой обещало, а другой давало совсем другой опыт и практику, как и недоумение по поводу себя такой, непонятной для себя. Моя суть была более предметом моих размышлений, нежели он сам. Поэтому Бог никогда не давал мне ему кланяться, но замирать в боли и уходить в себя, в свою стабильную нестабильность, мыслью держа в себе дочь и уготавливая себе на этом уровне только нас двоих, где исключала его в дни, когда он был пьян и необуздан. Волею Всевышнего он вел себя достаточно агрессивно, хотя при этом большей частью сдерживал себя, ибо я не давала повод, я не шла против, я никогда не пускалась в оскорбления, я уговаривала, я раздевала его пьяного завалившегося на постель, я оправдывалась, я объясняла, я призывала его понимание и здравый смысл, я возражала в меру и, дождавшись его трезвого состояния и зная его отношение ко мне, просила не пить и не толкать меня, не ударять и не бить. Ибо никак не обещала, что тогда останусь с ним жить. Я говорила, что мне некуда идти с ребенком, что отец не примет меня или, если примет, устроит ад мне и моему дитю, что в таком случае, не имея ни от кого помощи, я возьму Светлашку и пойду на вокзал и уеду, куда глядят глаза. Тетя Аня всегда ему говорила, что Наташка решительная, как скажет, так и поступит, ибо так бывало. Уйти на улицу с ребенком я меньше всего себе желала, но Саша этого побаивался и быстро шел на мировую, когда я начинала в отчаянье собирать свои вещи. Гнев проходил, появлялась все та же неизменная улыбка на лице, и он закрывал дверь на ключ и ублажал меня, как мог, когда не был пьян. Когда же он был пьян, он в итоге засыпал и разговор переносился на другой день. Он пытал меня, что сделал не так. Я требовала, чтобы он просил прощение, что он и делал со своей обаятельной улыбкой, что повторялось достаточно часто, держа меня в подвешенном состоянии, в состоянии любви и неприязни, в состоянии радости и страдания, в состоянии надежды и ее потери. Трудности быта не давали погрязнуть в веселье или взаимном удовлетворении. Но семья жила надеждой, ребенком, заботами, общениями с родственниками, застольями, жила надеждами и болью каждого, жила, связанная высшими силами, которые нас соединили не просто и не собирались разводить, да и каждому деться было некуда, все возвращались домой , терпели друг друга, прощали друг другу, привыкали к друг другу, воспитывали друг друга и так шли дальше. Многие качества Саши, так или иначе, но потихоньку разворачивали к нему мое сердце. В некоторых мелочах он никогда не давил на меня, не диктовал мне свою волю, не требовал определенного поведения, шел на разговор, в разговоре мог быть дружелюбен и понятлив, никогда не шел против нравственной мысли и просьб. Но при всем этом был непредсказуем пьяным и на мелочах же иногда устраивал великие разборки, на тех, что еще недавно игнорировал. С ним многое лучше было обговаривать, глядя в его глаза, не пуская на самотек, выделять то, что безнравственное, что общепризнанно по человеческим нормам общежития. Такие разговоры он понимал. Но, будучи пьяным, подчинялся некоей в себе неразумной стихии, забывая напрочь, что такое хорошо и что такое плохо, и вновь и снова надо было напоминать, напоминать крайне дружелюбно, привязывая к его конкретному поведению и словам, буквально подлавливать его и заострять внимание на крайностях, прорехах, противоречии в его требованиях и пониманиях.. И делать это надо было постоянно, используя его чувства ко мне, в свою меру, ничего из этого не выгадывая, никогда не извлекая что-то меркантильное, не выпрашивая, не настаивая, но идя на поводу необходимости и трезвого понимания. Бессребренность, не требование для себя – лучшее качество, которое могло с ним примирить лучшим образом. Но в семье и это делать, просить и выгадывать себе и ребенку необходимое надо было, и это был для меня камень преткновения, ибо необходимы были вещи жизненно важные. В итоге я обрастала нищетой при живом муже и горько это переносила. Ибо силуэтное дело при маленьком ребенке не могло меня выручать всегда, да и было сезонным. Забота Саши обо мне не была его сутью, но в гостях у его сестер он становился галантным кавалером, зная, что у людей я робею и не могу прикоснуться к еде. Тогда он усаживался рядом и накладывал мне в тарелку еду, спрашивая, что я хочу и сколько. Он не стеснялся при других обнять и поцеловать меня, как бы гордился мной и называл не иначе, как «моя Наташенька». Однако, хоть такое поведение его мне и подходило, но я знала, что в момент гнева ему было не до этикета или церемоний, да и не всегда он был привержен такой охране, но мог и оскорбить при людях, что было порой очень неуместно и крайне неприятно. Но у своих родственников он никогда меня не обижал, мог поприпираться со мной при моих родителях, но, оставаясь один на один, был непредсказуемым, но выигрывал в том, что был тотчас отходчив и первый протягивал руку. Саша не считал меня великой хозяйкой, но поскольку был из многодетной семьи и видел не такой беспорядок и делая мне своего рода скидки за ребенка, он на многие вещи как бы особого внимания не обращал, мог проигнорировать неубранную комнату, но никогда грязные рубашки и имел обыкновение здесь напоминать и даже просить, как и настаивать. Светлану мы, конечно же, крестили, хотя никто из нас особо верующим не был или вообще верующим, но, желая дочери лучшего, сделали, как правильно. Сашина сестра Нина стала крестной, а крестным стал Володя, Сашин друг по работе, живущий под нами этажом ниже со своей женой Татьяной и двумя прелестными дочурками. Впоследствии Нина проявила к Светлане качества отнюдь не крестной, чем опечалила меня, а Володя был недостойным называться крестным не только потому, что никогда не интересовался более крестницей, но в свое время бросил свою жену, посвятившую ему всю свою жизнь и родившей ему двух девочек и сошелся с Татьяной, впоследствии родившей ему сына, дочерью Сашиной младшей сестры Галины, по возрасту младшей любой из его собственных дочерей. Увы. Но Света была крещеной и тем мое сердце было удовлетворено. С людьми Саша был всегда доброжелателен, общителен, равен, уважителен. Идя с ним в городе, я удивлялась и отмечала, что очень многие здороваются с ним, непременно останавливаются, разговаривают, легко рассказывая о себе и выслушивая его. Я не могла похвастаться легкостью разговора с другими или таким количеством знакомых. Однако, друзей он к себе не приводил, попойки с ними у нас дома не устраивал, но ограничивался общением с родственниками. Общительность Саши мне нравилась, как и то, что его уважали, как и то, что он не курил и не матерился. Мне так же нравилось, что он неприхотлив, что ел все подряд, что было тоже наукой многодетной семьи, о чем Бог позаботился, поскольку в этом плане для меня все должно было быть в меру, и я никак не должна была быть отличной хозяйкой и за это не должна была претерпевать, поскольку мозги мои были направлены в другую сторону и должны были там пребывать, внутренне готовясь к более высокой миссии, а не к тому, чтобы ублажать фактически и не очень достойного человека, ибо многие качества Саши оставляли желать лучшего. Самые сложные блюда, которые я готовила, были холодец, салаты и селедка под шубой, голубцы, фаршированный перец, тушеное мясо, тефтели, супы и разные виды борщей, что мне самой было интересно. Более изысканных блюд готовить я не умела и меня не просили. Никогда не возилась с тестом в плане пирожков и тортов или пирогов, но блины и оладушки – дело было обычное. Однако, Саша охотно удовлетворялся супами или борщом, и это облегчало мою жизнь и мои задачи, ибо маленький ребенок забирал все мое время. И все же я начинала выкраивать время на то, чтобы писать. Как только Светлаша засыпала, а мои глаза еще не слипались, когда все дела были переделаны, я усаживалась за стол и начинала писать. Дожидаться музы дело было неблагодарное, ибо иногда без нее лучше писалось, чем с ней. Хотя она и не заставляла себя долго ждать. Однако, память никак не желала ворошить опыт, но ум начинал изобретать события сам и начиналась творческая возня, где все написанное, исходящее из меня без труда особого, уходило в корзину, а муза настойчиво требовала осознать, что я хочу написать, что положить в основу, чему научить. Муза требовала план и категорически не желала писать вещи банальные, бездушные, нереальные, настаивая на том, чтобы в основе был герой не положительный и не отрицательный, но многогранный, ищущий, решающий, делающий ошибки и исправляющий их, герой, через свои ошибки поднимающийся по ступеням своего развития, добывающий истину из общения с другими, учащийся выходить на контакт, учащийся через труд, любовь, ребенка, чужие беды и свои проблемы. Постепенно я начинала понимать, что никак не могу уложиться в небольшую повесть или в рассказ. Я начинала думать о том, что должна начать писать с романа. Жизнь услужливо подавала мне образы, характеры, обстоятельства, собственные семейные сцены, особенно когда Саша приходил от тети Ани и начинал придираться к постиранным рубашкам, которые ему казались застиранными, поскольку стирались в ополосках. На этой ноте он или демонстративно перестирывал свои рубашки или просил, чтобы его вещи я уважала, хотя я никак не брала в толк, что я сделала не так, ибо все стирала одинаково по правилам стирки – два раза стирать, два раза полоскать, светлое с светлым, то, что линяет отдельно и прочее. Но многие рубашки Саши были старенькие, и я ему говорила, что их пора уже переводить на тряпки и покупать новые. Однако это было солью на раны, ибо он их занашивал до дыр, а потому берег и к тому приучал меня. Ладно бы он говорил нормально, но это было слишком напористо, гневно, часто в разных направлениях и порою тогда, когда и не ожидаешь. Он на любой ответ был мастером лезть в бутылку, он говорил буквально словами тети Ани, ее влияние улавливалось и понималось. Как это не просто, когда кто-то настраивает на свой лад, а в семье это приводит к немалым скандалам, ибо авторитет тети Ани был велик и его перешибить при Сашином понимании и жадности было невероятно. Более того, он совсем не терпел никакой критики, он никак не отводил себе место для проигрыша или признания ошибки. Нужно было выжидать время и его определенное состояние и именно тогда и в меру, и с подыскиванием подходящих слов корректировать его, ибо, если ему не удавалось в словесном поединке одержать победу, то удавалось хлопнуть дверью, что-то смести на пол со стола и прочее, что было вполне по его характеру и упрямости, что он и делал, чем уже давно не удивлял меня, однако, я ему указывала, что столь несдержанными бывают чаще женщины по своей эмоциональности и исходя из своего чаще зависимого положения. Что же мешает ему вести себя достойно – только то, что иногда ему и не было чем возразить. Я же шла по пути разговора, убеждения, протеста, никогда не повышая голос и иногда ревела навзрыд от того, что опять унижена и зачастую потому, что физически не могла справиться со всем, что мне предъявлялось. Но иногда Бог снова смягчал его, оборачивал ко мне чувствами, и снова на многое он закрывал глаза, что опять же относилось только к быту. Хотела я или нет, но Богу было угодно, чтобы ценою своих нервов, протеста, внутренних усилий, несогласия я все же откладывала отпечаток своего влияния и на нем. Бог заставлял меня входить с ним в долгие разговоры. Особенно когда это было ночью, когда он, удовлетворенный легко шел на душевные разговоры, когда был переполнен чувствами, когда никто не стоял между нами на уровне мысли. Саша как бы трезвел, умнел, становился понятливей. Что скрывать. Иногда его завораживала моя речь. Он слушал не перебивая, тихонько посапывая, лежа на мой груди и переживая, когда я гладила его шевелюру и тихонько говорила о вещах, имеющих отношение к нашей жизни и нашему будущему, к тому, как и на чем надо строить отношения, когда объясняла себя и говорила, что в нем плохо, что надо подправить и при этом усыпала его поцелуями и тем работая над ним нежно и аккуратно, как только мне подсказывал ум и мое положение. Ничто не было зря, но и не так быстро, как хотелось бы. Дурные качества дурным рознь. Сашины качества были таковы, что неизменно унижали даже тогда, когда он смотрел на тебя глазами несмышленого ребенка, не ведая, что творит, они были его природными качествами в этой жизни, приобретенные его средой обитания преимущественно, направлены были на защиту себя, а потому против другого и часто в форме достаточно агрессивной или пренебрежительной. С такими качествами ужиться мне было невозможно. Но Бог давал их мне на обозрение, пропускал через меня, как величайший опыт, как существующую в мире ступень понимания и поведения, как уровень сознания, давал, чтобы своими нервами, своей психикой, своими пониманиями противостоять. И это должен был быть длительный, воспитательный, не легкий процесс ежедневной работы над ним средствами йога – терпения, смирения в некоторой части и здравого ума, путь речи, путь лжи и подлаживания, ибо выживание этого требовало, путь смирения чужой агрессивности или ее возможности через то, что называется ласку, увещевание, поведение, прибивающее собственное эго, как путь необходимый, путь по отношению к нему подходящий и лояльный. Однажды я с болью заметила, что, выходя в город, он останавливался и покупал себе лимонад или пиво, или выискивал трехкопеечную монету для автомата, не предлагая напиться мне, не спрашивая, не интересуясь. Однажды в одной из таких ситуаций я все же настойчиво потребовала себе воды и взяла это себе на заметку. Уже дома в подходящей обстановке надлежащими словами я разъяснила ему, что любой, пьющий воду человек должен вначале предложить ее спутнику, что это правильно, что так проявляется элементарное уважение, вежливость, воспитанность и галантность мужчины и так заслуживается к себе отношение, что на этом стоит цивилизованный мир, что дорого это не стоит, но окупается этим даже любовь, ибо невозможно любить эгоиста и жертвовать ему, если его сознание столь низко, что даже животные отступают от водопоя, когда подходит самка с дитем, что не понимать это невозможно, что отсюда проистекают и другие послабления себе, что это граничит с предательством, что это нарушает семейные узы и ослабляет доверие и надежду, что и отсюда начинается отход душ друг от друга. Не сказать, что Саша этого не знал. Но никто ему это не ставил на вид, даже тетя Аня, никто не боролся за его душу. И все же Бог внутри подсказал ему, что это – истина, и ему стало неловко. Я пояснила, что желающий пить человек не только должен вначале предложить воду своим близким, но даже кошке и собаке, любому животному, что рядом, что это наука понятная, как дважды два, что отсюда начинаются истоки добра для человека, с мелочей, с чуткости, но никак с пренебрежения и самовлюбленности. Но жене, женщине, детям, старикам – предложить воду – святое дело всегда. Разве он не чувствует в этом существенный закон человеческого общежития? И как он мог это не понять, воспитываясь в многодетной семье, где именно на этом строятся отношения, ибо старшие воспитывают младших постоянно и учатся жертвовать и пренебрегать собою? Увы, в их семье все было поставлено на самотек, где каждый выживал сам, радея о себе сам. Потому и погибла недосмотренной их трехлетняя сестричка. Усвоил он или нет, но Бог показал, что принял к сведению. Спустя несколько дней как-то, когда Саша был дома и занимался своими делами, он подошел к чайнику, и вода забулькала в стакан. В этот момент я что-то хотела ему сказать, как мне казалось по делу, и подошла и со спины позвала его: «Саша!». Вздрогнув, он повернулся ко мне с выражением величайшей вины и протянул мне стакан с водой, которую едва поднес ко рту, намереваясь выпить. Это была трогательная картина. Мне вдруг до боли стало его жалко. Я обняла и расцеловала его. Даже крохотная понятливость и доброта в человеке, человечность меня тотчас обезоруживали всегда, и сердце наполнялось любовью за качество, за его проявление, за старание. Я успокоила его, этого в своей сути бычка, что позвала его по другой причине, что в домашних условиях это не имелось ввиду в такой мере, что здесь надо действовать по пониманию и обстоятельствам, но не стабильно, что мелочи такого рода надо чувствовать сердцем, направленным всегда на других. Ведь, понятно, что я не больна и могу сама налить себе воду, это денег не стоит, здесь каждый может в необходимом послужить своему телу независимо. А вот маленькому ребенку предложить воду можно всегда, как и домашнему животному. Ситуации должно различать, чувствовать. Должен быть постоянный труд души. Было трогательно, видя его внутреннее старание, столь не ожидаемое от по жизни упрямца, но фактически понятливого. В дальнейшем он осторожно спрашивал меня, однако, долго еще тащил скорее себе в рот, забывая об окружающих, дабы не обременять себя лишний раз заботой о других. Ну, хотя бы начинал становиться более внимательным в отношении меня. Вообще, такие вещи Бог воспитывает не уговорами и добрыми разъяснениями. Ими только напоминает мнение мира, чтобы человек хотя бы отличал истоки добра и зла, а учит Бог больше страданиями, когда тебя самого ставят очень долгое время в ничто, когда такой же невежа, физически более сильный будет давлеть над тобой силою обстоятельств и игнорировать твою волю, идя по пути животного примитива, пропуская этот опыт через сознание всеми неудобствами, которые из этого следуют. Так что Саше еще предстоит родиться в теле женщины и испить многое, ибо найдутся у Бога невежественные слуги, также не ведающие, что творят в своей сути, и начнут всем греховным в себе вычерпывать из всех уголков грешной души деготь ковшами и тем приучать к мысли об отвратительности такой насильственной практики, пока она через страдания не приемлет качества лучшие и не будет на них стоять железно. Так что воспитывала я отчасти, едва, со своей слабой позиции и положения, ибо должна была просто естественной речью и поведением граничить в нем добро и зло, приспосабливая к себе и семейным отношениям, а он должен был волею Всевышнего утверждать меня через свои качества в качествах моих, добавляя к ним еще большую мудрость, и растить во мне величайшее терпение и неосуждение. Хотел он или нет, хотела я или нет, но обоюдной жизнью начиналась и обоюдная школа, в которой я готовилась заговорить с Богом, исполняя также чисто женское предназначение, извлекая из него в нужную меру и обусловливая себе смысл жизни, который в материальном мире есть один на все времена – вырастить детей, среди прочих заданий, что влечет за собой и прозрение, и становление души, как и побочный продукт – помощь и воспитание других всем в себе. Причиной моего движения была видимая необходимость, ребенок и цель, а Сашиного – чувство ответственности и чувства ко мне, которые Бог время от времени обновлял, как и мой статус, что всегда было для него очень значимо, ибо это интуитивно он выделял и на это смотрел. Это была его незыблемая причина, движущая наши отношения вперед. Таким образом, мы становились теми соединенными сосудами, где из одного в другой и наоборот должно было переливаться то, что называется опытом и качествами, и Бог этим процессом управлял неизменно, подавая ему изнутри те Божественные энергии, которые в чем-то протестовали против меня и которые меня боготворили. И так он метался от чувства к чувству, делая в доме погоду и так Бог искусственно создавал обновление чувств и используя результат, плоды взаимодействия во благо обоим и в своем направлении, латая у каждого там где прохудилось или не упрочилось. Так что милостью Бога каждый брал из отношений свое. И этому союзу должно было быть. И это должно быть понятно, ибо из прошлой жизни у меня перед Сашей был материальный долг, т.е. долг, рожденный материальными качествами и отношениями, и надо было его отдавать по закону кармы, по Божественной Справедливости; поэтому соединение с Сашей было в моей судьбе неотвратимым. А Лена, первая жена, мелькнувшая на его горизонте существенными событиями в этой жизни, должна стать ему родным человеком в его следующем воплощении; и то, что он ее оставил с ребенком, придется отдавать ему кармическими последствиями, но теперь уже как долг перед ней и сыном, но это уже будет другая история. В этой жизни я должна была взять на себя в основном воспитание детей, должна была претерпевать его качества, должна была всем в себе учить его культуре отношения и впоследствии религиозности, что было в виде устойчивого примера, без назидательности, путем касания, естественно, Божьей Милостью и что было возможно с его все же детским и доверчивым сердцем, скрывающимся под грубой шкурой быка. Этот наш путь должен был пойти нам во благо, как и для любого человека, ибо труд Бога над людьми изначально совершенен, достигает цели, как бы человеку не казалось, что жизнь его не имеет направления, а с этим и смысла. Ни одна жизнь не проживается бестолку. А пока наша жизнь продолжалась не очень-то и счастливая, не очень-то и обеспеченная, не очень-то легкая в плане обоюдного проникновения. А пока Саша стал готовиться к получению квартиры, тетя Аня, не изменяя себе, продолжала доходчиво разъяснять ему, что Наташка хитрая и эту квартиру у него, дурака, отберет, вот, попомнит ее слово. И это его настораживало и мутило, отчего последние денечки проведения в общежитии были омрачены его участившимися придирками и скандалами вплоть до того, что он был готов как-то оставить нас со Светланой в общежитии, а сам перебраться в двухкомнатную квартиру, но это никак не выходило, ибо квартира была двухкомнатной с учетом нас и при условии полного освобождения комнаты в общежитии. И мозги его плавали в этой жиже, подлитой тетей Аней долго, хотя словами друзей и недругов, как и детей, Бог часто пророчит истину. В свое время Саша получил наследство от тети Ани, а я разменяла эту двушку на две коммуналки своим детям, в их собственность, где они живут и теперь и строят свою семью. Так что квартира действительно от него отошла. Об этих событиях я поведаю позже, ибо и здесь много интересного; и я сама должна была также войти в наследство на Пирамидной. Так Бог должен был решить эти квартирные вопросы в моей семье. Но, а пока он сильно боялся меня, ибо считал меня толковой и умеющей предпринимать. Однако дело было летом, Бог дал мне возможность заработать на силуэтах деньги, так что в новую квартиру мы купили на эти деньги два дивана, кресло, два кухонных стола и еще остались деньги на пол стенки, которая тоже со временем была приобретена. Так я умилостивила, Сашу, привнеся свою толику, и тем снискав себе крошечное уважение и большую надежду в его глазах, хотя никогда так и не стала добытчицей большого или среднего порядка. Таким образом, летом 1980 года, пройдя ад первой притирки, мы въехали в малогабаритную двушку на шестом этаже девятиэтажного дома по адресу Королева ½, квартира 59. Конечно, можно было дождаться не эту квартиру с жилой площадью 27 квадратных метров, но когда закончится строительство дома через дорогу с улучшенной планировкой, можно было вообще постараться и на трехкомнатную квартиру, но Саша, будучи жадноватым, отнюдь не был столь меркантильным и особо расчетливым и взял то, что дал ему Бог, не отказываясь от этой квартиры по примеру других, но мысля здесь самостоятельно и без альтернатив. И этой позицией он снискал мое уважение. Однако, Саша был еще весьма неотесанный материал, с которым надо было работать и мне, каждый раз его подправляя то шуткой, то замечанием, то обидой, то упреком, то долгим разговором; и, любя меня по своему, он все терпел и не терпел, как-то применялся и не применялся, хотя и в свою меру, и долго еще косячил то там, то здесь. Но еще более неотесанным материалом была я, ибо без Сашиной школы и выучки не поняла бы роль семьи, детей, стараний жены и матери, не развила бы в себе трудолюбие, никогда бы не познала счастье материнства и какие качества желает видеть во мне Бог. Воспитание его, как и меня, было негласным Божественным Планом, где я все же чувствовала поддержку судьбы, его некоторую податливость, находила его понятливым, но не умеющим перешибить свою гордыню, где надо замолкала, где надо ставила его впереди, где надо, брала правление в свои руки, где надо, выглядела глупее, где надо, была неуклонна. Обоюдное развитие было побочными плодами нашей жизни, были значительными плодами, намеченными Богом. Но и не все должно было быть добытым только через наши отношения, ибо у каждого есть впереди и другие рождения, и другие связи, и другой опыт и другие долги, и другие воспитатели, в теле мужчины и женщины, взрослого и ребенка, в молодости и в зрелости, через разные судьбы и в результате опять же Божественного неизменного насилия, как и Божественной Любви. В этой же жизни мне Волею Бога предстояло в нем многое разбудить, как и ему во мне, многое вытащить наружу и назвать своим именем, многое новое обозреть и принять, от многого ему, да и мне отказаться. Вот для этого Бог отвел нам значительную часть нашей совместной жизни на проспекте Королева, что, однако, было отнюдь не последнее наше в Ростове-на-Дону пристанище. Продолжение следует.