Со дня своего основания ресторан «Сам ушёл!» (полное философское соответствие названия и содержания) стал объектом общественного питания одного, четко определенного назначения: - под крышей сего заведения накрывались поминальные застолья. Немного раньше, в эпоху тоталитаризма здесь, несмотря на «профиль общепита», часто резвилась «Лукулловыми пирами» партийно–номеклатурно-бюрократическая элита, однако после того, как подул «ветерок свободы, независимости и демократии» в «Сам ушёл!» двери открывались лишь только для родственников, близких, друзей, товарищей покойника, т.е. скорбящему народу. Разумеется, здесь с «офенбаховской распущенностью» не танцевал кордебалет, но группа музыкантов-дудукистов иногда, и только на репетициях траурные мелодии заменяла «Танцем с саблями» Хачатуряна или «Лезгинкой», или даже песней из кинофильма «Мимино». Между высокими дверями двух больших залов размещалось пространство, переполненное фонтанчиками, карликовыми цветами в горшочках. Темные тона интерьера, на стенах - в черных рамках афоризмы про жизнь и смерть, ну, разумеется, располагали к «минорному поведению» - да, здесь говорили шепотом, не хихикали, и улыбку во время застолья можно было назвать «улыбкой скорбной памяти»; мраморный пол банкетного зала, разумеется, «не мог даже представить», как танцующий в сласть «Кинтоури» может зубами достать платок с пола, валявшийся между ног партнёра; мужчин-официантов украшали траурные повязки, а официантки и зимой и летом носили черные чулки. Меню совершенно соответствовало канонам национальной кулинарии, требованиям православной религии; Вино бочками приносили близкие покойника, или же сам главный санитарный врач заведения заботился о качестве напитка. В ресторан на почасовую оплату приглашался священник-диофизит, благословляющий «хлеб-соль» и дававший исчерпывающие пояснения насчет правил поведения в загробном мире, борьбы с прозелитизмом. Основная прибыль «общепита», разумеется, обусловливалась за счёт обильных застолий поминок и с этой точки зрения директору объекта, некоему Гловели не на что было жаловаться. …………………….. В тот день художник и лидер «ташистов», после долгого, бессмысленного скитания по городу, подошли к, облицованному светло-зелёным мрамором, ресторану «Сам ушёл!». Наружный вид здания совершенно не указывал на то, что здесь существовал очаг «печальных застолий». Разумеется, вступив внутрь, их смутили темные тоны интерьера и множества странных афоризмов на стенах. И всё-таки: - разве нормальный человек мог себе представить, что ресторан может иметь столь «односторонний профиль»? Нечего и говорить, наш «творческий дуэт», вошедший в отдельный кабинет, весьма опечалился, читая настенные афоризмы. ………………………….. К ним подошел официант, конечно, с черной повязкой на руке. - А ну-ка, брат, покажи свою умелость! – Весело вскрикнул Мревлов. -Поздравляю Вас с днём Святого Мученика Мамантия, отца его Теодора и матери Руфины, а также патриарха Константинополя Ионы. - Сказал мужчина, от черной повязки которого художник не отводил глаз и сей блестящий, шелковый материал воспринимал как знак только лишь личной трагедии официанта. - Жареный поросенок с подливкой-ткемали мегрельского рецепта! Салат из огурцов, помидоров, зелени, заправленный винным уксусом и оливковым маслом, аджарский хачапури и холодное вино! Лучше - «Аладастури»! При такой жаре «кахетинское» пить будет не совсем приятно! – заказал богатенький Мревлов. - Плов, фасоль-лобио, колио, соления, вино и опять лобио! – Отразил официант совсем уж не вегетарианскую атаку лидера «ташистов» и объявил, - благословенные люди, если предпочитаете мясо и молочные изделия, то извольте пойти в другой ресторан – например, в «Кувырком на улицу»! - Хорошо, хорошо, - махнул рукой Квелидзе, которого даже дубинкой нельзя было вынудить подняться с места, настолько человек был уставшим от бессмысленного скитания по городу вместе с Мревловым, - пошутили и ладно! - Вы находитесь в ритуальном ресторане! – Чинно объявил официант. - Ах, – простонал Эдишер, но почему-то он тоже не пожелал поменять место трапезы: - ан нет, наоборот: - лидер «ташистов» весело подмигнул Сааму и прошептал: - Символично, что именно здесь мы и оказались! Символично! ………………….. ….. Пока Эдишер и художник пришли в себя, накрылся стол, где были представлены: - фасоль, тефтеля из фасоли, котлеты из фасоли, зелёная фасоль, фасоль с орехами и уксусом, фасоль, зажаренная в подсолнечном масле, чахохбили из цветной капусты, буглама из грибов, баклажаны на вертеле, шпинат с орехами, плов с изюмом, яблоками с айвой, вино «De mortuis aut bene, aut nihil» разлива частного предприятия «Вах!». Официант вытер слезу, гордо осмотрел накрытый стол и застенчиво спросил: - О ком это Вы скорбите? Саам и Эдишер на короткое время замолчали. - Извиняюсь, но у нас такой порядок: – сотрудник сферы обслуживания вначале должен выпить один стакан за упокой души усопшего и потом уж должен следовать дальнейшим указаниям посетителей, – так, спокойно объяснил человек с черной повязкой, – меня зовут Иосиф Виссарионович! И вот, здесь Мревлов, много не думая, заполнил маленький рог вином, нагнул голову и объявил нахмурившись: - Ребята, помянем художника Квелидзе, а? - Пусть земля будет пухом художнику Квелидзе! – Официант немного развеселился, так как, наконец, клиенты оказались в «колее традиций» ресторана «Сам ушёл!», то есть, стали «адекватными грузинами». Саам раскрыл рот, под столом ногой толкнул друга, и чуть не сказал, дескать, ты чего, братец, бредишь, а потом, когда Иосиф Виссарионович вышел из кабинета, демонстративно покрутил показательным пальцем у виска. - За тех, кто тебя там, в том миру встретит! Ещё раз за спасение твоей души, несчастный! – «Дудел в свою дудку» Мревлов и, несмотря на недоумение основоположника «интегрального импрессионизма», повторял: - Не знаю, не знаю, но то, что я задумал, гениально! Мать её, простой лжи! Грандиозное враньё, которую народ всегда воспринимал и воспринимает, как непременную истину. Ну, как? Да здравствует беспредельная, как океан, дезинформация! – Выпил, и уж совсем обезумевший ещё два стакана опрокинул подряд. - Шутим? – холодно спросил художник. - Шутки в сторону, – усмехнулся Эдишер Мревлов, – ты меня за бездельника принимаешь? Когда в Монте-Карло, в собственной фешенебельной квартире повесишь мой портрет, поймешь бедолага, шутил я или нет в этот знаковый день! В кабинет, наверное, опять-таки по тамошней традиции, вошли музыканты ритуального ансамбля в костюмах карачохели, т.е. тифлисских ремесленников-кутил. - Кого помянем, ребята? – поинтересовались музыканты. - Художника Квелидзе, дорогие! – не отказался от навязчивой идеи Мревлов. - Пусть земля будет ему пухом! Пусть последней потерей будет его смерть для вашей братвы! – Единогласно высказались музыканты и сыграли «Вах, горе мне!», растаяв в грусти и потом уж на цыпочках удаляясь из «кабинета». - Через два-три дня твою фамилию припишем к списку погибших во время парусной регаты! – Прошептал художнику лидер «ташистов», - как правило, на каждом соревновании мы и так теряем одного-двух спортсменов! Люди, очутившиеся за бортом, тонут! Понял? И тебе не повредило бы «отдать душу господу»! Сойдет? Сойдет, я тебя спрашиваю? - Значит, я погибну? – Горько усмехнулся «Дзен-Творец». - Да! А остальное за мной! Ты уже и не будешь Саамом Квелидзе! - А кем? - Кем хочешь! Кем хочешь! Брат, если хочешь, живи с паспортом Леонардо да Винчи! Были бы «бабки», а паспорт сварганим! Главное - деньги... – затарахтел лидер «ташистов», - могила? Фиделио всё устроит! Я сейчас думаю о выгодной продаже твоих живописных полотен! Наши соотечественники, как всегда, мёртвых на руках носят! Живых же, известно, не терпят... Гм, порода у нас такая! Генетика, генетика – продажная девка империализма! Цена творчества покойника и заграницей высокая, ведь именно об этом намекал Мак Лахан! Мы же всех и одурачим! – Мревлов стукнул себя кулаком в грудь, – пусть я сгину, если всё не обстроится. Идёт? Саам вникнул в сущность замысла, он поверил и в то, что в стране, оскверненной грехопадением, возможна не только сия «комбинация»! - А вдруг, не сможешь продать рисунки? - Не купят, и я же тебя же воскрешу из мёртвых! – Развеселился Эдишер, – дай руку! «Фиктивная смерть», разумеется, лучше смерти от голода! – Он захихикал, и когда в знак согласия друзья подали друг другу руки, «Дзен-Творец» поставил единственное условие: - Бери всё, однако я не за что не уступлю портрет Назара. Это моё, Саама Квелидзе последнее полотно! - Пусть будет так! Отныне ты не должен прикасаться к палитре! Почерк художника может тебя выдать! Так, выпьем за вечную разлуку большого художника со своим творчеством! - Вскрикнул Мревлов. В это время перед рестораном зашагал оркестр эсминца “HOWDOYUODO” и лидер «ташистов» воспринял сие, как добрый знак свыше. Он уже и не сомневался, что задуманная им афера закончиться удачно. ……………………… Зал ресторана заполнили близкие, друзья и сейчас уже бывшие собутыльники известного тамады Фаремузели, умершего сорок дней тому назад; Было около двухсот человек. Ансамбль в костюмах карачохели уселся на возвышенном месте, перед теми длинными столами, у которых ножки растопырились от тяжести угощений. Траурное застолье руководил, как сейчас любят выражаться, «колорит» города, заведующий кафедрой тяжелой атлетики педагогического института, некий Кларджели. Квелидзе и Мревлов из открытых дверей отдельного кабинета наблюдали за обществом, поглощающем постные блюда, и до их слуха доходило златоустие тамады; Официанты, как бешеные, носились туда-сюда, а музыканты ждали знака Кларджели, чтобы грустной мелодией вызвать слёзы у друзей ныне усопшего. -Что наша жизнь? – Игра! – Эдишер театральным жестом указал художнику на большой зал, - значит, дружище, договорились? – Лидер «ташистов» снова вернулся к главному. - Да, но позволь мне рисовать просто так, для себя, – Квелидзе , конечно, не хотелось навечно расставаться с кистью, палитрой. - Это - детали! Я, брат, вначале собираюсь продать на аукционе «Мревловых», и не беспокой меня разговором о мелочах, - он с гневом нахмурил брови: - сейчас, несомненно, Эдишер командовал «парадом». Вино «сделало свое дело»: - «творческому дуэту», если можно так выразиться, аферистов застолье в честь памяти Феремузели показалось веселым пиром, тосты же, произнесенные неким Кларджели, до них доходили наподобие весёлого напева; официантов художник и лидер «ташистов». Конечно, воспринимали танцорами местного этнографического ансамбля, тем более что они, и правду. На цыпочках, грациозно бегали между залом и кухней. Скоро минор ансамбля музыкантов показался друзьям совсем уж свадебной мелодией и здесь Мревлов не смог сдержаться: - вынырнул между длинными столами, согнувшись, замахал руками так, как будто бы катил тяжелую бочку, прошелся с перекрещенными голенями, заиграл выпуклым задом, «выбросил вперед» живот. – Пошло и поехало! - Крикнул, в танце приблизился к заведующему кафедрой тяжелой атлетики и вызвал тамаду на соревнование в «Кинтоури». К этому времени «колорит города» задумывался над очень оригинальным тостом: - хотелось выпить за «царство небесное» того, кто уже на том свете первым подал Фаремузели рог с вином. При виде странного танцора, тучный мужчина вздрогнул, подумав, что лицезреет некий «алкогольный мираж», но, заметив улыбающихся собутыльников, которые старались аплодисментами ободрить Мревлова, закачался, как дуб от удара молнии. В это время собравшиеся в зале заговорили о нравах и жизненном смысле усопшего: - мол, любил наш балагур весёлое застолье, танцы, заигрывал с женщинами! Ах, помилуйте, Фаремузели и слезливое застолье? Несите шашлыки, от фасоли у нас распухли животы... - Шаш-лы-ки! Шаш-лы-ки! Шаш-лы-ки! – первыми начала скандировать группа «радикалов-народников», получившая опыт на многих и многих митингах протеста к чему и к кому, черт его знает! Здесь же нескончаемый минор музыкантов вызвал раздражение и у тамады: - Довольно! Кларджели принял вызов Мревлова и перед «парализованными» официантами пустился в пляс. В это же время подали шашлыки; Трое бывших любовниц ныне усопшего, одетых в чёрное, танцуя «Женский танец горянок», развеивали вороньего цвета подолами своих платьев. - Приведите ко мне Шалву со своей шарманкой! – приказал Кларджели, когда на столе, кроме шашлыков, увидел, бог знает, откуда появившиеся, мясные блюда. Запели «Алаверды» и легенда гласит, что в это время (в полном унисоне с танцевальной мелодией) земля волнами заколыхалась на могиле Фаремузели! Квелидзе же в весёлой суматохе открылся одной из любовниц умершего, что был очарован ею с детских лет, а женщина, закатившись от смеха, грохнула назад вместе со своим стулом – её ели привели в сознание . ------------------------------ На заре Саама и Эдишера, шатаясь направляющихся к гостинице, арестовали за оскорбление «профиля ресторана», однако художнику не смогли доказать, что он своей пляской подтолкнул близких покойника к необузданному веселью и, основываясь на показаниях официантов, «Дзен-Творца» освободили в прошествии двух часов, а лидера «ташистов» направили в кабинет следователя для полного разъяснения дела. - Фамилия? – спросил полковник. - Мревлов? - Ты что, парень, узбек? – Вопрос мужчины в погонах был настолько абсурдным, что Эдишер отрезвел. Г л а в а ч е т в ё р т а я Вернувшийся домой художник о «прологе великой аферы» или о «гибели Квелидзе» на соревнованиях «Весёлой волны» узнал из газет; он же спокойно воспринял себя человеком, разлученным со своим прошлым, после чего основоположник «интегрального импрессионизма» окончательно перебрался в подвал дома могильщика; Саам даже не смотрел в сторону своего квартала. Когда же из приморского, курортного городка Эдишер прислал ему сумму денег, достаточную для безбедного жизни в течение двух месяцев, для Квелидзе началась эра «нелегального существования». Художник сутками валялся на кровати! Он отрастил бороду и кроме как сухому хлебу с водой ни к чему не прикасался; исхудал, как бы уменьшился в росте; Виолончелист хоть и развлекал Саама «историями про дирижера Мазура», Квелидзе, отчужденный от действительности, постоянно глядевший на потолок, переживал потерю имени и фамилии, однако, чего таить, он, подобно новорожденному готов был причаститься и к другой жизни. В октябре художник взял карандаш в руки, на деревянную доску кнопками прикрепил бумагу и понял, что спасением мог быть возврат к процессу рисования. Ему мерещились десятки смесей красок, композиции, сюжеты, линии, формы, но призрак одного живописного полотна был удивительным: - клоун, шедший по натянутому канату под куполом цирка, неожиданно поскользнулся и артист головой вниз полетел к арене; Ракурс косой! Падение со скрупулезной фиксацией каждого движения на полотне! Вместо одного – пятьдесят клоунов! Пятьдесят кадров, вмещенных в один ракурс и одновременно пятьдесят рисунков в одной раме. Регистры красок, полутона - бессчётные и всё покрыто серебристой, полупрозрачной занавесью краски! Он предполагал, что лицезревшему сие падение человеку, должно послышаться звучание оркестра, крики испуганных зрителей; на опилках манежа виден труп артиста и красное пятно крови! Кровь - главная жила композиции! Именно кровь не примет «серебристый туман», так характерный для творчества Квелидзе; четкое видение толкнуло его к созданию первых эскизов, так как «потеря интересного замысла, безусловно, было бы преступлением; рисовал с увлечением, быстро, почти с закрытыми глазами; рисовал в течение целого дня, однако, результат оказался ошеломляющим: - Саам вскрикнул от страха и у него даже карандаш выпал из рук, так как на бумаге (хотите, верьте, хотите, нет), со старанием воспитанника детского сада, были изображены: горшок, ромашка, солнце, стол, девочка с косичками и бантами, имеющая квадратное тело, растопыренные ноги; у малышки вместо глаз вырисовывались черные точки; этот деформированный ребенок смотрел на Квелидзе и ухмылялся. В следующий раз, на бумаге, вместо клоуна появился паровоз со своим курчавым дымом, вагоны странной формы, кривые рельсы, дугообразный мост, вход туннеля, где перед будкой стоял солдат с ружьем, также имеющий квадратное тело. Потом на бумаге появилась та же девочка, но уже с мальчиком, они за веревочки держали воздушные шары, имеющие форму многоугольника и флаг с надписью: - «Да здравствует. Первое Мая!» На четвертый день, не подчинявшийся Квелидзе, карандаш изобразил хилого зайчонка с длинными ушами…….. В следующий раз он нарисовал лошадь, осла, слона, гиппопотама, жирафа, льва – и всех, почему-то, с шестью ногами. После этого – дом, дымоход, окна растянутые ромбообразно, трёхногая собака без хвоста, четырехугольный мячик и снова дети с квадратными телами. На седьмой день, на бумаге, как бы само собой, изобразилась «демонстрация Седьмого Ноября». Скалившие зубы мужчины и женщины несли транспаранты с надписями – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Миру мир!». Над ними замер самолет с четырьмя крыльями. Следом нарисовал серию автомобилей и пистолетов. И наконец, «кошмар» завершили по детски стилизованное море, парусная лодка, в лодке бородатый рулевой с взъерошенными волосами, похожий на Мревлова; на дне моря – мужчина с деформированным телом. Приписка: - «Ура, это я! Утонувший Квелидзе!» На десятый день «Дзэн-творец» сломал карандаш, окинул взглядом рисунки и чуть с ума не сошел: - он уверенно объяснил бы, что изначально рисовал цирк, клоуна, «сальто-мортале» падающего с каната артиста, лужу крови, но в конце, Бог знает, каким образом на бумаге появлялись изображенные рукой несмышленого ребенка формы, простые композиции. Увидев эту «творческую катастрофу», Назар Казбеги испугался, а Фиделио не смог утаить своё восхищение: - когда у меня родится мальчик, он точь в точь так будет рисовать, сказал и. даже не спрашивая Квелидзе, собрал «аномалии современной графики», рисунки упрятал себе под мишку и радостный покинул мастерскую «интегрального импрессиониста». Ко всему этому, у Саама появилась ещё одна, странная привычка: - в одежде заваливался на кровать, читал сказки, у Зейнаб просил всё новые и новые книжки; женщина снабжала художника остросюжетной литературой, но Саам любил сказки народов мира, а не «Гарри Потера». Перед сном он приставал к музыканту, просил рассказать что-нибудь об Оресте Артёмовиче, так как «истории» виолончелиста его больше не раздражали; наоборот, художник воспринимал их сказками и то с улыбкой, то со слезами, то весёлым возгласом взбадривал рассказчика. Время шло: - от Эдишера ничего не было слышно; Айшэ не подавалась просьбам и мольбам Буйного Ростома – отказывалась позировать голой; Господин Казбеги в течение всего дня куда-то пропадал, а вечером приносил сладости художнику, теперь уж предпочитавшему лимонад, пирожные, шоколад, жевательные резинки, красные петушки на палочках, изготовленные из растаявшего сахара, хлебу и воде. На стене подвала висел портрет музыканта, играющего на виолончели. Желтые, черные, коричневые полутона, многокрылый Молли, инструмент между коленями и всеприкрывающая, прозрачная, серебристая занавесь тумана краски. В это время «птица влюбленных» с утра до вечера летала над памятниками кладбища, а после захода солнца садилась на край бочки, стоящей в углу подвала, и, воркуя, начинала дремать. Да, странный субъект, этот Columbus Livius Amorus! ……………………. Художник помогал Фиделио: - красил железные заборы могил, убирал мусор с тропинок между захоронениями, чистил мраморные доски, на которых методом точечной инкрустации были изображены портреты усопших, равнял землю по одному уровню, сажал цветочные клубни, помогал могильщику рыть могилы; кроме этого, Квелидзе сблизился с отцом Теогеном и своим хорошим поведением заслужил уважение батюшки, однако священник часто внушал Сааму, что в доме неверующего, многоженца Фиделио ему не место. Закончился октябрь. Первые, продолжительные дожди осени вынудили могильщика, виолончелиста, художника и жен Фиделио целыми днями сидеть перед камином, пить чай и кушать колио: у них не было недостатка в провизии от поминок; они допоздна засиживались вокруг низкого, круглого стола и когда расходились, Назар Казбеги в звуках скрипа пружин кровати Айшэ, который доносился до подвала из спальни первого этажа, снова и снова вспоминал дорогого дирижера, а, утихший как ребенок, Саам, сразу же «тонул» в «водовороте историй музыканта», после чего освобождался от призраков клоуна, прыгающего на канате, и красивой женщины в зелёном, т.е., как образно выражался Назар, «зелёного змия»! Квелидзе пил лимонад, ел пирожное, с наслаждением слушал спокойную беседу Назара. В то же время определялось нечто удивительное, почти невероятное: - у художника вместе с «похищенным» Эдишером именем, фамилией постепенно исчезало прошлое, и с ним куда-то улетучивался талант рисования - пустота заполнялась новыми впечатлениями, что «бывшего Квелидзе» и восхищало, как ребенка. - Ну, чем же займешься в дальнейшем? – спрашивал господин Казбеги у родоначальника «интегрального импрессионизма в прошлом». - Хочу стать пожарником... или, возможно, буду моряком…. Музыкант удивлялся не выбору Саама, а болезненному спокойствию идиота. - Хорошо быть и пожарником и шофером! Дг, дг, дг, – озвучивал мотор машины наш «Дзен-Творец». - Добро, но неужели ты собираешься совсем забросить рисование? - Да, дядя Назар! - Сынок, не беспокоит ли тебя что-нибудь? - Нет! Сейчас мне очень хорошо, только принеси мне завтра лимонад. - Талантливый человек не должен мелить чепуху! Что значит – не хочу рисовать? – Я предпочитаю стать моряком! Белый корабль, солнце, много, много света, море – иногда бушующее как Ростом, иногда спокойное - как Вы! И в конце, может быть, вспомню, что когда-то был я художником, – говорил возбужденно Квелидзе. После этих слов виолончелист хватался руками за голову и на всё кладбище кричал: – Во всем этом виноваты проделки Мревлова! Мошенник! Подонок! – Эх, я уже не помню в лицо ни Эдишера и ни Крошку, так как они были друзьями Саама, а я, ... я куда-то тону и пропадаю! Жду «новых крестин» и после всё станет ясным! Потерпите немножко и, не обращаете внимания на мои глупости! …………………. - По соглашению с Мревловым вчера твою могилу украсил Фиделио. Буйный Ростом на черную пластину приписал номер, если не ошибаюсь 1124! Не хочешь взглянуть на «последнюю обитель» художника Квелидзе? – В один прекрасный день спросил музыкант «бывшего Дзен-Творца», ворковавшего с Молли. – Нет! Не пойду же я с венками на собственную могилу? – И что же это такое? – раздраженно спросил г-н Назар – «Холодный расчет» лидера «ташистов», «странная комбинация», результат которой пока неизвестен и эта неопределенность меня тяготит? – Извини, я виноват, я посадил тебя в «лодку Эдишера» и пустил по морю! – Развел руки виолончелист и вспомнил еще одну «историю», связанную с жизнью дирижера. ………………………. Ш Е С Т А Я П О В Е С Т Ь Н А З А Р А К А З Б Е Г И Не могу разгадать до конца замысел Мревлова. Ясно, что он наивный, как дитя, или же – подонок. Не нравится мне и это Ваше отупение. Вы лицемерите, а может быть, и думаете, что перешагнули за некую черту, нашли приют в мире мистики. Глупость! Вы рисуете поезда, горшки, смешных солдат и уверены, что, потеряв имя, фамилию причастились к вымышленной Вами же «первобытной святости», как будто, только что начали ходить, «залепетали», с жадностью стали осознавать, постигать предметы и события, влюбились в лимонад и сладости; Ваше нынешнее «примитивное творчество» по сравнению с рисунками ребенка выглядят слабым, если уж не смешным! Для пятилетнего мальчугана изображенное на бумаге жёлтое, многоугольное солнце – чудо! Вот, «Ваше светило» не что иное, как «театральный жест» больного! Поняли? Испугались? Финал замысла лидера «ташистов» пока неизвестен и Вас, мой друг, пугает ожидаемое фиаско; не стараетесь спрятаться в непорочном детстве, как голова страуса - в песке; ежедневно Вы разыгрываете эпизоды с потерей памяти и эта роль «глупца с амнезией», думаю, Вам очень даже нравится. Ложь! Вы можете по старому прекрасно рисовать, а увлечение сказками есть убежище для трусов! Нет, любезный, Вы опять тот же Саам - гражданин разрушенной страны, никому не нужный художник, с которым все враждуют! Что я могу сказать о любви к лимонаду и сладостям? Разве бывает великое мошенничество без психологической подготовки? При виде собственной могилы с номерной табличкой, Вы можете замолкнуть в шоке, и что будет дальше, только Бог знает! Ложь тронется с места, покатится, засосет всех нас, как лавина; помните арию дона Базилио из «Севильского цирюльника»: - порхающая, как бабочка, клевета (здесь: - ложь!) взорвется, как бомба! Замысел Эдишера равняется, уж точно, трём зарядам бомбы: - Здравствующего человека он объявил покойником, финансовая авантюра, несомненно, приведет Вас к воротам тюрьмы и сия афера имеет «привкус» международного скандала! Смеётесь? Поверьте, три бомбы взорвутся рано или поздно одновременно! Лучше уж есть лобио с кукурузной лепёшкой у Фиделио, на кухне, чем пить коньяк, закусывая его красной икрой лидера «ташистов»! Рано или поздно, после «реальной» смерти, Саам Квелидзе. как великий живописец, безусловно, станет победителем. Ах, извините, Вы голодны, одеты в лохмотья, не имеете квартиры, денег на покупку кистей, много чего у Вас нет, однако, кто же Вас всё-таки просит рисовать? На Вашем месте я работал бы маляром, существовал на этом свете только лишь для «нужд желудка». В таком случае, Вы ели бы и толму, и суджук, наслаждались лаской властной, но в то же время душевной супруги-кулинара, каждодневными шалостями ватаги собственных, а может, тьфу, и соседских детей, общались бы ежедневно с друзьями-пьяницами, и, естественно, ждала бы Вас заранее огражденная могила! Ах, не хотите быть маляром, даже если будете испускать дух с голоду? Так пусть каждый носит свой собственный тяжелый или легкий крест! Не советую ходить по закоулкам жизни с маской. Расскажу-ка Вам ещё одну «печальную историю». У дирижера кроме дочери Анастасии Адальберти был и сын: – Миша Мазур! Супруга «худрука» ритуального оркестра, ныне усопшая Ольга Канделаки, была христианкой и так как, Орест не выделялся особой религиозностью, мальчика еврейского происхождения в возрасте пяти лет без всяких хлопот крестил Ваш покорный слуга в храме, построенном в честь Мученика Варлаама. Разумеется, в тот день Мазуры пригласили в дом музыкантов и во время застолья до зари звучали весёлые хасидские мелодии. Слушайте меня: - до крестин Миша ничем не отличался от своих сверстников, т. е. умственно он развивался гармонично - вполне согласованно со временем. Заговорил он в определенном возрасте, встал на ноги, забегал, познал родителей, с заиканием произнес первый стих, сел на велосипед, запел, нарисовал солнце, море, корабль, поссорился с соседским ребёнком - заплакал, помирился – засмеялся…… Мазуры жили скромно, но у них было два предмета, поверьте уж мне, музейной ценности: - чёрный рояль «Моргенштерн» и высокие, напольные, антикварные часы «Метр Грангузье», каждые пятнадцать минут звеневший двадцатью разными камертонами, а уж целый час отмечавший старинной французской мелодией – «Гольфарин». Я был удивлен тем, что после крестин Миша детским забавам предпочел наблюдение за часами - он внимательно следил за медленным перемещением стрелок и необычно веселился «Гольфарином». Позднее Орест Артёмович со слезами на глазах рассказывал об одном, странном диалоге: – Папа, почему люди изобрели часы? – Они сообщают о «течении» времени! – Что такое время? – Утро, полдень, вечер, ночь, ... ты растёшь, я старею. – Если утром мы переведем стрелки часов вперед, настанет вечер? – поинтересовался маленький Мазур. – Нет! время не зависит от нас! – Тогда для чего нужны часы? – Чтобы не опоздать куда-нибудь, или, например, не прийти в гости слишком рано! – Только лишь для этого? – Да, Миша, разве этого мало? – Если передвинем стрелки часов, скажем, вперед, я быстрее выросту? – Время не зависит от нас! Если «Метр Грангузье» испортится, ты, малыш, все равно повзрослеешь, возмужаешь... – Постарею? – Конечно! Даст Бог тебе блаженную старость! – Значит, я никогда не смогу обогнать часы? – Не часы, а время не сумеешь опередить! - Ответил Орест Артёмович и остроумно добавил, – вот, отставших от времени я многих видал! – Папа, ты был таким же маленьким, как я? – Наверно, – засмеялся дирижер. – Помнишь? – А как же! Помню старый дом, родителей, украшенную игрушками новогоднюю елку, многое другое... – Вот, мне, почему-то, часто вспоминается, что я уже большой, высокий и умный! – Глупость! Нельзя вспомнить будущее! Представить, конечно, можно всё! Ладно! Хватит научной полемики! Пойди сейчас, потренируй пальцы этюдами Черни! Тут произошло чудо: - мальчик подсел к клавиатуре рояля и, несмотря на возрастную беспомощность десяти пальцев, точно сыграл мелодию сонаты Моцарта (Sonatе №15, сочинение 26 июня 1788 года, Allegro), которую с трудом исполняют даже ученики старших классов музыкальных школ. Дирижер выскочил из другой комнаты, однако, воздержался от крика, чтобы не испугать ребенка. Он прислонился к «Метру Грангузье» и, разинув рот от удивления, чуть в обморок не упал. – Ольга! – Позвал супругу Орест, когда мальчик завершил игру, – ты слышала? – спросил он дрожащим голосом, доставая трубку для табака из кармана вельветового пиджака. В это время, Миша, не шевелясь, с улыбкой сидел перед инструментом и глядел в сторону часов. – Ты что, вспомнил свою молодость? – совсем недавно разлившиеся в квартире божественные звуки женщина, несомненно, посчитала заслугой фортепьянного искусства мужа. – Нет! нет! – Не смог толком вымолвить слова Мазур, - это же... нет... нет….. – Миша? – усмехнулась Ольга, – вы что, заговорщики? Дурачите меня? – Моцарт, Моцарт... – пролепетал мужчина. Г-жа Ольга, не разобравшись в происходящем, насильно старалась улыбнуться. – Вспомнил же! – Объявил ребенок, – а ты, папа, обманул меня, сказав, что нельзя вспомнить будущее. Видишь? Я сыграл то, что выучил именно в будущем, спустя десять лет. Супруга Мазура осторожно опустилась на стул; дирижер, скрывая с трудом чрезмерное удивление, без восторженных восклицаний постарался разобраться в случившемся. – Ты что ни будь ещё вспомнил? – Очень многое! – Ответил Миша, – Это так же легко, как и твои воспоминания о новогодней ёлке! – Ну-ка! – Отец локтями оперся о крышку «Моргенштерна», – послушаем, что ты вспомнил! У мальчика побледнели пальцы - они как бы вытянулись, и неожиданно зазвучали, следуя друг за другом, «Скиталец» Шуберта, «Три забытых вальса» Листа, «Фуга-фантазия» Баха, «Цыганка» Равеля, две сонаты Рахманинова – сочинения 1907 и 1913 годов. Долго, долго играл маленький Мазур, однако для родителей время пролетело, как одна минута. Не раздумывая, в некоторой панике, борьбе с необъяснимым феноменом взрослые предпочли наблюдение и молчание. Разумеется, это было правильным решением: - лишняя суета, публичное представление странного вундеркинда могли напугать ребенка и. кто знает, психологическая травма погубила бы фантастический, совершенно необъяснимый талант. В тот день Миша, всегда жадный на игру с друзьями, не спустился во двор, он спокойным шагом вступил в свою комнату, прилег на кровать и стал глядеть на настенные часы с кукушкой. Напуганные от неожиданности родители наблюдали через отверстие двери за ребенком, который после недолгого молчания прошептал: – Это же так легко! Главное вспомнить! После этого в семье, как бы, воцарилось спокойствие и только лишь звук камертонов «Метра Грангузье» отрезвлял молчавших и с удивлением смотревших друг на друга родителей Миши: - они боялись даже взглянуть в сторону рояля! К несчастью (да, да, к несчастью!) чудо не ограничилось только музыкой! В разуме Миши Мазура, Бог знает, откуда, из каких-то туманностей галактики или «параллельной вселенной» всплыли книги, «прочтённые в будущем» - как Вам нравится это словосочетание? Родителям и Вашему покорному слуге мальчик рассказывал о любви князья Андрея и Наташи Ростовой, о душевных переживаниях Дмитрия Карамазова, измученного «реализмом» жизни, об «истории идиотизма Мышкина», а замечательные стилистические пассажи «Тенистых аллей» Бунина он помнил наизусть! Да-с! О чем только он не повествовал: - легкомыслие Стивы Облонского, сельскохозяйственные эксперименты Левина, высокомерие Онегина, «Гётингеннский дух» Ленского, поэзия Мандельштама и Цветаевой... После он подходил к роялю, играл мелодии Грига - весёлые и грустные, величественные, как норвежские фиорды, а если у него было хорошее настроение, озвучивал «канканы» из «Королевы чардаша» Имре Кальмана. В истории человечества маленькие гении в результате божественного дара и, безусловно, трудолюбия удивляли мир. Да, вундеркинды нас восторгали, но они же нас не пугали? Необычный талант маленького Мазура «вспоминать будущее», разумеется, был мистическим! Да, мальчик «вспоминал» всё легко, без поливания пота над клавиатурой, бессонных ночей, проведенных над книгами! Вспоминал так же легко, как мы вспоминаем новогоднюю ёлку нашего детства, украшенную игрушками. Вы бы вздрогнули от диссонанса между речью и возрастом кучерявого мальчика, произносившего последнее стихотворение бедного Батюшкова: «Рабом родился человек, Рабом в могилу ляжет, И смерть ему едва ли скажет, Зачем он шёл долиной чудной слёз Страдал, рыдал, терпел, исчез». О, глупый «Метр Грангузье»! Куда тогда стремились стрелки твоих часов? – Вперед? Назад? Неужели тебя не пугал ребенок, окруженным таинством? Хочу вам доложить, что сей секрет знали только мы, втроем и держали «рот под замком», так как в то время «чудеса творила» лишь коммунистическая партия – «Разум, честь, совесть нашей эпохи» К счастью, Миша Мазур был ребёнком дошкольного возраста, иначе можно представить себе и «интеллектуальный бунт» первоклассника, и старания Ореста Артёмовича оправдаться на заседании бюро райкома. Говоря правду, предвиденье такого кошмара пугало нас больше, чем продолжавшиеся «взаимосвязи с будущим» странного мальчика. Страшило и то, что, рано или поздно, Миша, красовавшийся школьной формой, мог сесть за парту. Тогда? В отличие от взрослых он не томился бы молчанием - выразил бы свое мнение об экзистенциализме в прозе, в результате чего, учителя начальных классов могли малыша отправить в психиатрическую больницу, как диссидента! Мы, привыкшие к неординарности мальчика, спокойно относились к странностям маленького Мазура, так как знали, магический заряд должен был непременно разрядиться. Одно обнадеживало: Миша был умнее нас и он, наверное, своим притворством в школе смог бы найти выход из положения. Прошло время, и когда первого сентября мы отправляли мальчика в учебное заведение, он успокоил нас: – Не переживайте! Думаю, не так и уж сложно казаться глупым. Даю вам слово, что никто не сможет отличить меня от обычных детей! Поспорим, дядя Назар, на коробку папирос «Казбег»! – Ты что, куришь? – Вскрикнули мы. – Сейчас, конечно, нет! Неудобно пугать вас своим видом с папиросой в зубах. Но я «затягивался в будущем», был злостным курильщиком! Шутил он или правду говорил, мы, конечно, не поняли. Мальчик выполнил свое обещание: - в школе он насильно самому себе представлялся глупцом, но раздвоение личности принесло плачевный плод; вначале стало беспомощным тело, т. е. самое не есть «слабое звено в цепи»; его начали беспокоить разные болезни: ангина, мигрень, бронхит... Вундеркинд настолько «вошел в роль дебила», что стал плохо учиться, не одолевая даже азы школьной программы для начальных классов; это раздражало его – ведь он не справлялся даже с таблицей умножения тогда, как дома собирал «Лампы Чижевского». После собрания родителей госпожа Ольга Канделаки возвращалась из школы всегда в слезах; переживал случившийся «казус со временем» и Орест Артёмович, а я, дурак, старался разобраться в ситуации. – Не так уж и легко лицедействовать! Представьте, что Рахманинов жив и учитель музыки заставляет его играть каждый день одну и ту же гамму – до мажор. Поверьте, Сергей Васильевич не смог бы исполнить примитивное «тру-ля-ля» – пальцы, пальцы не подчинились бы пианисту. Вообразите, что было бы, если какой то глупец приказал Марку Шагалу рисовать только круги, треугольники, квадраты, параллелепипеды. Круг стал бы похожим на квадрат, квадрат – на ромб и т.д. Глупость бесконечна! Что вы требуете от Миши? Безусловно, было бы лучше вовсе не пускать его в школу, но у нас культ принудительного образования, предусматривающий в первую очередь «идеологическую обработку» будущего поколения. Если мальчик останется дома, родителей объявят классовыми врагами, а Вы, Орест Артёмович, забудете не только о существовании ритуального оркестра, но, уверен, и «художественный свист» покажется Вам апогеем музыкального искусства! Как-то раз Маленький Мазур зашел в комнату и посмотрел на нас какими-то молящимися глазами. – Ну, чего тебе хочется, дружок? – спросил я. – Дискутировать! – О чем, дорогой? – Я вспомнил «Органон» Аристотеля. – А мы тут при чем? – Забеспокоился дирижер. – Думал..., я думал... – Не думай! – Изрёк я, - лучше будет, если сыграешь на ройале! – Да, вспомни что-нибудь ... из будущего…. – прошептал измученный отец. Покладистый мальчик по привычке жмурил глаза, сдавливал ладонями виски, и чуть закачавшись, открывал крышку клавиатуры. – Ну-ка! – в ожидании удовольствия мы чуть не захлопали тогда в ладоши, – Чем ты нас обрадуешь? – Мелодией! – следовал ответ, так как Миша иногда и не знал, произведение какого композитора исполнял. Ну, а после прослушивания мы сообщали мальчику имя автора. Да, величественно звучал рояль «Моргенштерн» и нас – меня, г-жу Ольгу, Ореста Артёмовича с ног до головы пронизывала дрожь удовольствия. После мальчик плелся в свою комнату, ложился на постель, подкладывал обе руки под затылок, смотрел на «часы с кукушкой» и говорил: – Чего они удивляются? Общаться с будущим то же самое, что вспомнить вчерашнюю погоду! Здесь камертоны «Метра Грангузье», настроенные на мелодию «Гольфарина», располагали человека к гомерическому хохоту, так как часы в этой семье, простите сударь, являлись полным нонсенсом. Ребенок не смог осилить учебную программу и его оставили в первом классе на второй год! Вот, дорогой Саам, и второй «нонсенс»! Несмотря на «академическое унижение», Миша не раскрыл тайну и не вступил в рассуждения с классной руководительницей о «теории настроя Дмитрия Узнадзе». Стерпел бедный! Он дал нам слово и сдержал его! О, если бы малыш заговорил с пафосом, прочел бы этим глупцам «Хвалу первую» из «Илиады», или стихи Альфреда Теннисона……. Трудным оказалось добровольное превращение в глупца! Удивительно то, что после летних каникул Миша опять должен был вернуться в первый класс! – Неужели? – Я же «двоечник»! – Ответил он мне. – «Двоечник»? – Вскрикнул я от злости. – Учитель сказал, что идиоты, подобные Мазуру, рождаются редко, но с определенной закономерностью: - это случается в годы войны, голода, политических катаклизм и экономической стагнации…… Я захохотал. – Учитель сказал, что «таблице умножения» легче обучить осла, чем Мазура! Я задом шлепнулся на стул. – Учитель сказал, что родители тупого ребенка очень несчастны! Я заплакал. – Учитель сказал, что лучше, если о моем образовании будет заботиться «спецшкола для детей с пониженными умственными способностями»! От злости я стал гордым. – Учитель сказал, что... – Достаточно, Достаточно, Достаточно! Хотел бы я знать, чем ты провинился перед Богом, Миша! – Обняв ребенка, я приласкал малыша, и в это время мною овладело страшное предчувствие. – Дядя Назар! Почти каждый час я вспоминаю всё новые стихи, повести, музыкальные произведения... устал я, очень устал! – Пожаловался он мне, – болит голова, но это я скрываю от матери. Откровенно говоря, желаю быть действительно глупым, забыть всё и может тогда, смогу легко выучить «таблицу умножения». Вот, оказывается, о чем мечтал наш вундеркинд! - Сейчас у тебя болит голова? – Да, очень! – Может, спустишься во двор, поиграешь с детьми? – Как? Во что? – Например, в казаки-разбойники, прятки, футбол... – Вы серьезно считаете меня дураком? – Обиделся, отошел, встал перед дверью своей комнатой и сказал:– У меня столько воспоминаний, как будто прожито «тысяча лет». Прожито в будущем! Это из «Сплин»-а Бодлера! – уточнил Миша. – Там, в «будущем» ты любил кого-нибудь? – Не знаю, откуда возник у меня такой оригинальный вопрос. – Девушку? – Разумеется! – Беатриче, Лаура, Мери Чаворт... сотни женщин! Потом «двоечник» уединился в свою комнату. Камертоны больших часов заиграли «Гольфарин». Я опять заплакал. ………………… В августе Орест Артёмович отправился в Мазеповку, повидать родственников. Миша готовился к занятиям в школе. О какой же, помилуйте, подготовке идёт речь? Г-же Ольге не понадобилась покупка новых учебников, так как «двоечник» возвращался, опять-таки, в первый класс. Тридцать первого августа я, разгневанный, направился в ту школу, где маленького Мазура считали «глупцом». Меня интересовал разговор с «ценителями таланта», и я хотел получить ответ на вечный вопрос: - А судьи кто? В «учительской комнате» я представился классной руководительнице дядей ребёнка. Худая, как шест, красноволосая госпожа в очках с жалостью взглянула на меня и заявила: – Странный ребенок этот Ваш родственник! – Она вцепилась своими длинными, костлявыми пальцами в мой локоть, подвела меня к открытому окну и, минуту умолкнув, уставилась взглядом на верхушки шелестящих тополей; после уж заговорила: – иногда мне кажется, что Ваш родственник что-то утаивает, лицемерит, но, простите, он все-таки дурак, а дураки, как известно, часто облачаются маской некоего таинства. Это есть инстинкт самозащиты – не что иное! Я, заслуженный педагог республики, в конце концов, лауреат премий Ушинского и Яна Амоса Коменского, не смогла обучить Мазура «таблице умножения»! Может перевести его в школу для детей с пониженными умственными способностям? Я устала, но я же очень жалею мальчика! Простите, может это наследственная патология? Ответьте откровенно! – Не понял Вас! – Я. вспоминая беседу об «Органоне» Аристотеля, развеселился, еле удержался от смеха, хотя лицо у меня и скривилось. – Вы вправду его дядя? - С подозрением, строго спросила женщина. – Родной! – Думаю, мы имеем дело с наследственным слабоумием! – Объявила учительница, и когда я захихикал, она спросила, – что Вы собой представляете, сударь? – Я – виолончелист! – Не заметно! Гм, я приняла Вас за мусорщика. – Ваше предположение имеет свою логику, мадмуазель! – Я был уверен в её целомудрии, – музыкант освобождает душу человека от нечистот и, с этой точки зрения, я, несомненно, - мусорщик. – Ребенок не знает, сколько будет дважды два! Кошмар! Вы находитесь на грани катастрофы! – напугала она меня, но я не отступил: – Миша блестяще играет на фортепиано! – Что-о? – Она взглянула на меня так странно, с таким страхом, как будто бы перед ней стоял писатель-фантаст с патологическим воображением, – хотя слабоумные любят музыкальные инструменты! – немного подумав, изрекла женщина. – Это касается и меня? – Засмеялся я. – Всего хорошего! – Она отошла от меня разгневанная, остановилась у дверей учительской, обернулась ко мне лицом и произнесла фразу, как говорится, из «старой оперы», настойчиво требую перевода Михаила Орестовича Мазура в специальную школу для детей с адекватными интеллектуальными способностями! – А судьи кто? – В реверансе и с насмешкой поклонился Ваш покорный слуга учительнице, которая напоследок обозвала меня клоуном и захлопнула за собой дверь. ……………………………. По дороге, направляясь к дому Ореста Мазура, я не смог удержаться от смеха, но я же осознавал и то, что уже не стоило возвращать ребенка в школу. Придуманный нами «спектакль одного актёра с названием «Дурак»» мог плачевно закончится. Нет уж, поверьте, не стоило уступать ребёнка-гения «пионерской организации» или «комсомолу» и я вмиг представил, как обрадую мальчика, когда объявлю: – Ты больше не пойдешь в школу! ………………………… Двери подъезда были открыты настежь; Дверь квартиры Мазуров тоже была распахнута. Войдя в коридор, я почему-то направился к комнате Миши; мальчик лежал на кровати; глаза у него были закрыты и лицо, Боже мой, светилось необычным светом! Это сияние, уверен в этом, было от самого Творца! – Помоги, Назар! - Бросилась ко мне госпожа Ольга, обняла меня, зарыдала. От неожиданности я онемел, а из-за предчувствия неминуемой трагедии мне стало плохо. Женщина быстро поднялась на ноги, отвела взгляд от мальчика и призналась, как будто, самой себе: – Потерял сознание, сейчас только дышит, ничего не слышит, Иногда улыбается страшной гримасой, душераздирающе страшной. Не могу больше этого терпеть! Надо сообщить Оресту! Погибает наш мальчик, Назар! – Залилась слезами, прикрыла рот платком, и в нём заглушила плачь. – Миша! – крикнул я мальчику в ухо. Он не ответил. – Миша! – Да, да….. – неожиданно улыбнулся он безобразной, может быть, дьявольской улыбкой! – Нет, нет, не могу видеть, – задрожали плечи у г-жи Ольги. Страшная гримаса-оскал в паре с озаренным лицом пугали меня: - думаю, в тот миг с ним находились и Создатель, и дух нечистый! Врачи запаздывали. Присев на кровать мальчика, я знал, что в тот день медицина могла удовлетвориться только лишь ролью статиста: - трагедия надвигалась! Взяв запястье мальчика в свою руку, я почувствовал, что сердцебиение ассоциировалось с напряженным ритмом траурной мелодии и вдруг вспомнилось: «Зачем он шёл долиной чудной слёз, Страдал, рыдал, терпел, исчез». У Миши дрожали мимические мускулы лица; он открыл глаза и взгляд недолго озарился, но опять-таки страшная, пугающая нас сатанинская гримаса стерла с его лика всё человеческое. Неожиданно мальчик ясным взором, как будто ничего и не было, взглянул на меня, приподнялся с постели; он четко произнес: – Сейчас я ничего не помню «из будущего»! Я все забыл, дядя На... ... и сразу же Мишу Мазура скосила смерть. Лицо просветлело окончательно! Врачам нечего было там делать: - прибыв, они от плача матери развернулись у порога дверей и бесшумно спустились по лестнице. Было ровно три часа дня и «Метр Грангузье» заиграл «Гольфарин», а из «часов с кукушкой» три раза высунула головку «птичка с гребешком», навечно попрощавшись с мальчиком. ………………….. Орест Артёмович вернулся в город на десятый день после похорон: Увы, по многим причинам мы никак не смогли сообщить ему о случившемся несчастии – он опоздал! Держа в руках музыкальные инструменты, завернутые в чехлы, на перроне железнодорожного вокзала стояли мы, музыканты ритуального оркестра. Когда дирижер увидел встречающих, вначале удивился, а после, от предчувствия ужасной вести выпустил чемодан из рук; как будто почувствовав смерть сына, Орест Артёмович с силой разбил об асфальт красную велоколяску с белой лошадкой. Мы же молча, долго глядели друг на друга. Когда перрон опустел от людей, дирижер спросил: – Кто? – тихо проговорив, он знал ответ. –Кто? Кто? – заорал дирижер, и мне показалось, что к этому душераздирающему крику присоединилось ржание разбитого «игрушечного коня» ………………………. Через час все стояли у могилы Миши Мазура. Лил дождь. Волосы дирижера пропитывались водой, и перед нашими глазами происходило чудо – маэстро седел. Стук капель на могильных плитах отсчитывал секунды, минуты, часы – то есть время, которое так бесстыдно издевалось над этим странным ребенком. Дирижер взглядом дал знак, и мы освободили инструменты от чехлов. Оркестр был готов воздать последнюю почесть маленькому Мазуру, однако, мы не знали что сыграть. Орест Артёмович молчал. Первый раз в жизни я опередил словом руководителя «ритуального оркестра»: – «Полонез», господа! – Объявил я, представив себе мальчика у рояля – «Полонез Огинского»! «Прощание с родиной»! – «Полонез», «Полонез»…. – зашептали музыканты, и дирижер мгновенной улыбкой одобрил мой выбор. Он взглянул на собратьев по музыке, собрался силами, и даже не подняв руку, только взглядом, почти незаметным движением головы и плеч каждому инструменту определил свое место в «Полонезе» Огинского – «Прощание с родиной»! Оркестр играл безупречно. Капли дождя прекратили «отсчёт времени», «небо открылось», сияющие зайчики сентябрьского солнца ласкали надгробные плиты, согревали их……. -------- Через год скончалась госпожа Ольга, которую похоронили рядом с сыном. Я перебрался в квартиру Ореста Артёмовича; одиночество пугало маэстро, тянуло в бездну воспоминаний и не раз толкало к самоубийству. Однажды, когда меня не было дома, Мазур, оказывается, поднялся на крышу, осторожно прополз к водосточной трубе и привстал. Единственный шаг…. и он мог испустить дух на мостовой. Вид бескрайнего синего неба облегчал исполнение страшного замысла. Пространство звало его к себе и Орест тогда, как было позже сказано, думал не о смерти, а о соединение душ, встрече с утерянным навечно. Он не спешил, решение было твердым и промедление даже на три часа с самоубийством не могло изменить ничего. Легкие маэстро жадно вдыхали прохладный, чистый воздух, свободный от бытовых ароматов. Его тело понемногу теряло вес, и кто знает, может, за роковым шагом могло последовать не падение, а взлет в пространство. Орестом Артёмовичем овладело приподнятое настроение: – ожидание радости, облегчения было удивительным! Впереди было спасение, а позади - только кандалы бытия, жизненные муки! Прошлое стремилось к пустоте, как отстеганный конь; настоящее же вмещалось в единственный роковой шаг, а будущее обещало успокоить боль душевную. Мужчина с высоты взглянул на улицу и неожиданно увидел женщину, державшую в руках младенца. Малыш, подняв голову, глядел на Мазура, улыбался, махал маленькими ручками, как будто приглашал его поиграть! И Орест Артёмович отступил: - с трудом достиг до выхода в чердак, осторожно спустился по прислоненной к стене лестнице и с муками совести, как вор, тихо проник в свою квартиру. К этому времени, я вернулся домой и дирижер чистосердечно признался мне во всём – зов младенца был вестником начала новой жизни! …………………. Очень скоро маэстро женился на Мэлите Адальберти. От первого супруга она имела прекрасную дочку семи месяцев. Да, именно она, господин Саам: – Анастасия! Анастасия Адальберти – прима-балерина, муза скульптора! Вот так и замкнулся круг! История здесь не кончается! Я рассказал только пролог! Только пролог! О том, что Орест Артёмович любил падчерицу, как родную дочь, стоит ли много говорить? Более того: для него Миша Мазур ожил в этой девочке. Дирижер любил в дочке все: - её капризы, красоту, смелость, озорство, иногда сумасбродство, хитрость, смех, плачь, но боялся одного: - проявления девочкой особенного таланта в какой ни будь области; Когда малышка с восторгом читала стихи, сносно играла на рояле, танцевала, мой друг с беспокойством отводил глаза от Анастасии, выходил из квартиры, искал пристанище на улице, закуривал трубку, ходил взад-вперед, запаздывал вернуться домой. Когда же девочку отдали в хореографическое училище по причине её, несомненно, большого таланта, маэстро чуть не залег в постель. Слава Господу, Тасо была отличницей и хоть в этом не была похожа на бедного Мишу Мазура. Шло время и мне казалось, что фотоснимок умершего необычного мальчика, висевший между роялем и большими часами, являлся живым членом семьи. Дирижер и его супруга всегда старались не глядеть на лицо бедного мальчика. Тасо же поверила, что Миша общался с ней только ей понятным взглядом. Она часто стояла перед портретом и делилась с ним житейской болью, радостьями, мечтами: - Эта моя любимая кукла! - Вчера мне купили новое платье! – Во дворе мальчики обижают меня! – Завтра мой день рождения! – Я отличница! Когда слово «отличница» достигало моего уха, я наблюдал за глазами мальчика на фотографии, и вспоминал, с какой грустью он говорил о заучивании «таблицы умножения». Часто я думал, что он повторял одно и тоже: – Сейчас ничего не помню « из будущего»! ничего не помню... Или слышалось издалека звонким голосом произнесенное стихотворение Теннисона…. Тасо перед фотоснимком клала сладости, игрушки и иногда даже посылала Мише записки. Откроюсь вам: я не стерпел и прочел некоторые из них. Например, «…...говорят, что я очень красивая, но когда я стою перед зеркалом, мне кажется, что вижу глупую и невзрачную девчонку. Не люблю слово «красивый». Или. «….на мой день рождения отец пригласил только своих друзей; пели застольные песни, ласкали меня, и я переходила из рук в руки, как рог, наполненный вином». Или... «Летом хочу сбрить голову, волосы меня беспокоят…..». Или... «Я всегда сижу во главе стола. Когда ты оживешь, я уступлю тебе место!» Я знал, что если так будет продолжаться, портрет превратится в «ближайшего друга» девочки. Наверно, она в слезах делилась бы с ним переживаниями первой любви …. и опять умоляла бы: – оживись, оживись…. Но, нужна ли была сия мольба? Мальчик, простите за богохульство, «был жив»! Он «бегал» по комнате, благодаря Тасо «дышал» радостью и невзгодами семьи и, если не ошибаюсь, во время званных обедов именно он и «сидел» во главе стола. – Орест! – В один прекрасный день у меня «наполнилась чаша терпения», я устал от этих странностей. При этом я боялся, что Тасо может сойти с ума, и откровенно сказал дирижеру: - Орест, умоляю, снимите со стены этот фотоснимок, спрячьте куда-нибудь, так как девочка воспринимает трагедию наивно, по-своему, и, Боже мой, до каких пор могут продолжаться эти странные видения? Прошу! Мазур смутился. – Нет, никогда! – Крикнул. Потом умолк на некоторое время и со слезами на глазах, без слов выразил боль той, далёкой во времени утраты. Он обнял меня, и, смотря в сторону, спросил: – Ты уверен, что портрет следует убрать? – Если уже не поздно, да... – Не могу! – Он прикрыл лицо руками и зарыдал. Тогда, как будто, кто-то подтолкнул меня, я осмелел, мгновенно снял фотографию мальчика со стены, обернул в бумагу и рулон упрятал за «Метром Грангузье». На стене же обозначился не выцветший от солнца квадрат. – Не смейте, не смейте повесить фото на старое место, иначе моей ноги не будет в этом доме! – Предупредил я маэстро, но уставший от стольких переживаний бытия человек махнул рукой: - он подчинился и просьбе и приказу! Взгляд преждевременно ушедшего из жизни мальчика, нашел место в глазах Тасо: - для дирижера девочка одновременно являлась и Анастасией и Мишей. Это не трудно было заметить: - дирижер иногда путал даже их имена. Что главное и весьма плачевное: - почитание девушки перешло всякие пределы. Если скажу, что её баловали, то это ничего по сравнению с тем, что я видел собственными глазами, или о чём друзья рассказывали мне: - отец и мать изловчились отгадывать желания Тасо, а подготовка ко дню рождению начиналась, чуть ли не, за полгода до праздничной даты. На главном торжестве семьи малышам накрывали стол отдельно, а взрослые в течение трех-четырех дней пировали за столом, переполненном яствами. Во время бесконечных застолий я часто видел, с какой печалью глядел дирижер на тусклый след на стене от портрета Миши и чистосердечно признавался мне: - Я не смог оживить Мишу в девочке! Девочка же могла стать одной капризной, избалованной женщиной, если не её талант к танцам, явившийся «ангелом-хранителем» в дом Мазуров. Да, общение с творчеством и прекрасным скоро подавило в ней зачатки тщеславия. Окончив балетную студию, Анастасия была зачислена в балетную труппу театра, а через год она станцевала главную партию в «Жар-птице» Стравинского. Успех был потрясающим: - один балетный спектакль превратил нашу Анастасию в звезду балета! Анастасия Адальберти! Как великолепно и, замечу, театрально звучит. Букеты, овации, импресарио на коленях (если не ошибаюсь, даже сам Сол Юрок!), хвала на страницах прессы, почитатели, поклонники... et cetera, et cetera... Жизнь опустошала «рог изобилия» для Тасо, но от этого девушка не стала глупой и амбициозной. Она отличалась скромностью – что, я скажу, тоже есть талант! После спектаклей друзья собирались у Мазуров на «чашку чая» и у всех были одни и те же слова на устах: – Аплодисменты длились почти час! – Ты летала! Нет, нет... ты жила в прыжке! У тебя странный талант застывать в воздухе! – Переживание, внутренний драматизм, трагичность! – Восклицал театральный режиссер, известный своими постановками характерных спектаклей. – Аспазия Папатанасиу балета! – Какая страсть! Какое сумасшествие! – Взгляд влюбленных мужчин своим светом превосходил свечение шестнадцатисвечовой люстры. – Талант кругом стелится при танце! - Дрожал голос прозаика. – Конгениально! – гулом произносили все вместе после её небезызвестного выступления в «Жизели». Прима-балерина же, как бы, оправдывалась: – Жизель сама по себе прекраснее, чем я! – Как? ведь ты, именно, ты создала её образ в танце? – Я только лишь примерила маску бедной еврейской девушки, – следовал ответ, – только маску! Остальное же, господа, заслуга музыки, хореографии, балетной труппы, театрального художника и осветителей сцены! Поверьте, Саам, это не был «жест» в ожидании ещё и ещё одного комплимента! - Что сказали? Осветителей сцены? Браво! Брависсимо! - Хлопал в ладоши знаменитый бас оперного театра, который и в жизни не мог расстаться с театральными образами Ивана Сусанина и Бориса Годунова. Часто у меня и Анастасии убегал, склонялся взгляд в сторону больших, напольных часов, за которыми был спрятан портрет Миши Мазура, и откуда до моего слуха, как бы, «доносилось»: – Сейчас ничего не помню «из будущего», дядя Назар! Ни…. ………………. От Ореста Артёмовича трудно было что-либо утаить – он белоснежным платком тайком вытирал слёзы и не сводил глаз с бледного следа на стене от портрета мальчика. Поверьте, если не талант танца, Тасо могла погибнуть: – её тело не выдержало бы тяжести двух душ; высокомерие побеждает агронома, инженера, ученого, швею и даже королеву, но оно само собой избегает великого творца, всегда украшенного скромностью. Легкомысленный человек может стать известным гинекологом, но никогда – носителем, или выражающим дух эпохи, поэтом, окруженным «импрессией» времени! Запомните это, господин Квелидзе. Госпожа Адальберти в первую очередь была полна доброты. Когда она без всяких умалений оголилась перед станком скульптора, искусство победило «добродетель»! Неудачливому человеку иногда трудно шагать в паре с добросердечием. Иногда меня удивляет, что верный своему выбору поэт, признавшийся самому себе в поражении в «битвах с стихами», не становится врагом мира сего, а побежденный на выборах политик может, не моргнув и глазом, толкнуть страну в омут гражданской войны. И человеку, причастному к красоте или стремившемуся к прекрасному, не до скитаний в лабиринтах, переполненных экскрементами! Он не настроен и на то, что-бы, возложив на «поднос официанта», скажем, «сонеты», бегать туда-сюда, предлагать стихи, как изысканные блюда, тем, кто, скажем так, селедку с картошкой предпочитают таинству, боли, радости, разделенных с бумагой, холстом….. Г-н Саам, говорю в Ваше назидание и для Вас: - «Официантом в искусстве» был, есть и будет человек бездарный! Я уверен, что Тасо в одиночестве станцует лучше, чем перед публикой, среди которой сидит хоть один, случайно попавший на спектакль зритель, равнодушный к Тэрпсихоре! Однажды я посмел спросить у «нимфы балета»: – С высоты сцены ты замечаешь дурака, глазевшего только лишь на твои прекрасные ноги? – Я танцовщица, а не наблюдатель! А вот, когда публика награждает меня овациями, нетрудно разобрать, кто и зачем пришел в театр! – Наверно, трудно смириться хоть с одним человеком, которому, извините, наплевать на страсти твоего героя! – Если даже весь зал будет полон глупцами, все равно, станцую, так как на сцене я существую независимо от «дурней с билетами»! – Значит, Тасо, ты не думаешь о том, каким образом доставить удовольствие зрителью? –Удовольствие? Если бы я понимала суть балетного искусства таким образом! – Гордо, с чувством полного сознания своего высокого искусства ответила она, – искусство танца зиждется на высоком прыжке одиночества! – сказала она и сразу же удалилась от меня. Вы еще раз убедили меня в правильности этих слов: - вот, на стене комнаты я вижу портрет - прекрасное живописное полотно, но я знаю, что у Вас нет никакого желания положить сей рисунок на поднос и бегать туда-сюда в поисках покупателей или рукоплескателей. Как сказала Тасо, Бог и вправду наградил Вас талантом одиночества! А рисовать горшки, цветы, паровозы, слоны с шестью ногами, оскалившихся детей с квадратным телом - глупость! Вернитесь, вернитесь к мечте, нарисовать клоуна, шагающего по канату. Да, нарисуете клоуна, который сорвался с каната, проделал сальто-мортале, падая на арену, и испустил дух в луже крови. В этой смерти больше правды, чем в Ваших «псевдодетских» горшках и сияющем солнце. Притворством Вы не спасете вселенную и не сможете общаться с прекрасным! Живите просто, но без незамысловатостей в искусстве, а если всё происходит наоборот, тогда глупость не менее голая, чем, извините, «голый король»! Демонстративно озабоченный о судьбе мира, родины наш моралист и политик также карикатурны, как - Ваши горшки. Самозабвенная любовь к высеченной из дерева, украшенной орнаментами трибуне или креслу с высокой спинкой начальника не есть удел творца. Писатель пишет, художник рисует, зодчий строит... и в этом у каждого своё, единственное поприще! …………….. Потерпите, потерпите «история» еще не закончилась. В один прекрасный день «Метр Грангузье» не озвучил своими камертонами мелодию «Гольфарина». Стрелки застыли на одном месте! На циферблате зафиксировалось ровно «три часа»! Не больше, не меньше! Я, по просьбе Тасо, отыскал в городе лучшего мастера-часовщика и привел его в квартиру Мазуров. Дирижера с супругой не было дома. Прима-балерина открыла нам дверь и мы, все трое подошли к « Метру Грангузье». – Антикварные..., музейные..., - произнес два слова мастер, когда я помог ему отодвинуть часы от стены. Я увидел пыльный бумажный сверток, в котором, по известным причинам, был запрятан свернутый в рулон портрет Миши Мазура. Тем временем, мастер открыл заднюю дверцу механизма и начал хлопотать. Я и Анастасия с изумлением смотрели на пожелтевшую, покрытую паутиной бумагу, боялись приблизиться к ней. – Друг, прошу тебя, отодвинь штору! – Обратился часовщик ко мне, – понимаешь, механизм старый, сложный, скажем так, «эмоционального склада»! – Он очищал от пыли зубчатые колесики, и время от времени поправлял указательным пальцем левой руки очки на носу. Тасо на цыпочках подошла к окну, на миг застыла, потом обе руки подняла вверх и резким движением раздвинула тяжелые шторы. В комнату ворвался яркий свет августовского солнца, и вдруг, изменился цвет стульев, кресел, рояля, шкафа, горшков – всё это посветлело, а хрусталь шестнадцатисвечевой люстры заиграл нежно-фиолетовым светом. – Прекрасно! – удовлетворился мастер и после этого он уже не обращал на нас внимания; видно согласованное вращение, движение и тиканье колесиков, маятника, винтиков и камертонов механизма восемнадцатого века, синхронизация всего этого с ходом времени требовало большого труда. Нас мучила одна мысль: стоило ли после стольких времен взглянуть на лицо Миши Мазура? Нужно ли было теребить душу? – Назар, ты помнишь, как я беседовала с фотоснимком? – Прошептала Анастасия, – как я его просила: оживись, оживись! – Лицо Миши осталось в твоей памяти? – Поинтересовался я. – Спрятать портрет было самообманом. За всё это время он жил с нами, под этим кровом и часто мне снился! Эти сны хорошая примета! Видно, он покровительствует мне с того света, бережет сестрёнку! – Каков он? Опять ребенок? – Сейчас он на восемь лет старше меня - красивый, седой мужчина! – Ответила Тасо, и эти слова напугали, взволновали меня. – Так, имеет ли смысл, удаление сей пыльной обертки? – Мне не хотелось ещё раз почувствовать боль в сердце, увидев глаза мальчика. – Знаешь, стрелки часов остановились неспроста! - Сказала Тасо. Я вздрогнул в ожидании чего-то необычного. Мастер хлопотал, напевая: «Артиллеристы! Сталин дал приказ….» – Добро! – Я взял портрет, отошел к окну, удалил тряпкой пыль от свертка, перерезал тонкую веревку ножом, раскрыл рулон и увидел печальное лицо мальчика: Показалось, что Миша окинув взглядом комнату, улыбнулся сестре. – Здравствуй! – Произнесла с трудом женщина. – Здравствуй, Миша! – У меня дрожали плечи, испуганный, я глядел то на портрет, то на дрожащие губы Тасо. Мне казалось, что брат и сестра общались между собой и, кто знает, о чём они говорили после стольких лет разлуки. Я отступил, уселся у рояля, мне же стало стыдно за то, что воспринял эти странные видения, как действительность. В этой семье всё печально – подумал я и уверил себя в бессмысленности странных переживаний. После этого я открыл крышку инструмента, коснулся пальцами пожелтевшей клавиатуре и, Боже милостивый, как будто, кто-то приказал мне сыграть на «Моргенштерне» «Полонез» Огинского. Я играл бойко, смело, с увлечением; чувствовал, что музыка способна нивелировать переживание, печаль, страх перед тенями прошлого. Мелодия придавала моему духу стократную силу. У часовщика блестели глаза, он трудился с охотой, мелодии Огинского противопоставлял патриотический мотив песен эпохи тоталитаризма или «продукцию» лирики «соцмаскультуры» «Первым делом, первым делом самолёты, – Ну, а девушки? – А девушки потом!» и «В парке «Чаир» распускаются розы...» ……………………… Неожиданный вскрик Тасо отнял у меня силы! Испуганный, я вскочил со стула и увидел портрет, валявшийся на полу. С фотографии вместо мальчика глядел седой, красивый мужчина, лицо которого постепенно бледнело от жгучего, летнего солнца. После нескольких секунд не осталось ничего, кроме сморщенной серой бумаги, которая потихоньку укорачивалась, покрывалась язвами пустот, превращалась в пепел! Именно в это время, в конце странного видения прозвучала мелодия «Гольфарина» старых часов. Мастер завершил дело, но испуганный от пронзительного крика женщины на миг спрятался под роялем, а потом, даже не уложив инструменты в чемоданчик, не оглядываясь, прямо-таки, вырвался из квартиры. Давно знакомой мелодией ожил « Метр Грангузье!» Скажу вам, что «Гольфарин» переводится со старофранцузского как - «обжора»! Для часов мелодия с таким названием должна быть весьма подходящей и естественной, не так ли? А что касается Мревлова, господин художник, скажу Вам откровенно, он - настоящий негодяй! И напоследок откроюсь, что к Вашему счастью или, скорее, несчастью, эта история о дирижере Мазуре последняя. …………………. Назар Казбеги закончил повествование и спросил у художника: – Скажите правду, Вы восприняли мой рассказ, как истину? – Разумеется! – Ответил Квелидзе, так как он, слава Господу, был творцом, а не судебно-медицинским экспертом, хотя нельзя отрицать поэтическую натуру некоего патологоанатома и наоборот: надо учесть и чрезмерную корысть сочинителя, скажем, частушек. ……………… В один дождливый и невзрачный ноябрьский вечер кто-то постучал в окно подвала. Когда Квелидзе открыл двери, увидел у порога только лишь картонный ящик. Квартиранты Фиделио смело вскрыли его, так как, им, этим несчастным людям вряд ли кто-нибудь послал бы взрывчатку. В ящике – телевизор. К телевизору красной лентой привязан конверт, на котором каракулями Мревловского почерка, который Саам мог опознать на расстоянии «десять тысяч» шагов, было написано имя адресата и предупреждение: – «гражданину Квелидзе Сааму Галактионовичу. От основателя «Союз Ташистов». Совершенно секретно». Вот о чём гласила записка: «Не знаю, «освещает ли взятка ад», но уверен, она всесильна на этом свете. Не смог я выдумать ничего лучшего и подыскал для тебя новые паспортные данные - имя и фамилию: – Бэка Опизари. У подкупленных мною чиновников даже руки не вздрогнули: - застучали гербовые печати на казенных бумагах, а заверенная печатью бумага в нашей, измученной номенклатурой стране, имеет неограниченную силу! Никто не посмеет усомниться в том, что ты и есть Бэка Опизари! Пока посылаю телевизор для того, чтобы сегодня, в девять вечера узнать о выгодном прологе спланированной мною «великой аферы». Заранее купи валидол, настойку корней валерьяны и лед (для охлаждения лба), чтобы ты, мой несчастный друг, не стал бы жертвой неожиданной радости. В конверте новый паспорт и удостоверение личности с фотоснимками С. Квелидзе и фамилией Б. Опизари. Поздравляю с крестинами! Твой Эдишер». Художник несколько раз перечитал письмо, повертел в руке удостоверение; далее он, «утонувший во время регаты «Веселая волна»» стал смотреть на паспорт и окликнул музыканта: – Знакомьтесь: с сегодняшнего дня я - Бэка Опизари! – Слава Господу, что Вы ещё не Шота Руставели! – Усмехнулся господин Казбеги, - Бэка Опизари – он ведь был известным золоточеканщиком двенадцатого века, мастером! – Всё под силу нашему Эдишеру! – Объявил с восторгом Саам и достал из конверта стодолларовые купюры: - Каково? Значит, Мревлов негодяй? – Я не утверждал этого! – поскромничал Казбеги, – он шалун, скажем так, шалопай! …………….. Увертюра аферы: – Информационно-телевизионная «программа» «Курьер» началась громким музыкальным вступлением. – Сенсационное сообщение из Лондона! Главная тема дня: Аукцион «Блумсдея»! В прямом эфире наш собственный корреспондент в объеденном королевстве Великобритании и северной Ирландии – Т-ко Т-дзе. Журналист: – Т-ко, слышите мой голос? Т-ко: – Добрый вечер! Журналист: – Какая погода нынче в Лондоне? Т-ко: – Дождь! Журналист: – Трудно представить! Т-ко: – И тут удивляются! Журналист: – Что случилось вчера на аукционе «Блумсдей»? Т-ко: – Слышите мой голос? Журналист: – Ты давно уже в прямом эфире! Т-ко: – На аукционе за баснословную цену были проданы пять живописных полотен нашего соотечественника, неизвестного для широкой публики художника, некоего Саама Квелидзе! Журналист: – Кто же этот Квелидзе? Т-ко: – Точнее, был! Журналист: – Почему? Т-ко: – Саам Квелидзе погиб летом этого года во время парусной регаты «Веселая волна». Слышите мой голос? Журналист: – Ты в прямом эфире. Т-ко: – Огромная волна снесла Квелидзе с палубы яхты класса «Торнадо». Яхтой же управлял Эдишер Мревлов. Журналист: – Мревлов? Т-ко: – Эдишер Мревлов - скандальный лидер скандальной художественной группировки «ташистов», находящийся в настоящее время в Лондоне; мы имеем возможность, побеседовать с ним. За некоторое время до гибели, Квелидзе в нотариальном порядке подарил другу, т.е. Мревлову свои рисунки. Журналист: – Фантастика! Т-ко (обращается к Мревлову): – г-н Эдишер, после аукциона на Ваш личный банковский счет была перечислена огромная сумма... Мревлов (платком вытирает слезы): – Сердце мое предчувствовало несчастье... Журналист: – Сейчас к нам в «прямой эфир» включается наш корреспондент Н-ко, находящаяся перед домом, в котором жил и творил неизвестный до сегоднящего дня художник! Слышишь мой голос, Н-ко? Н-ко: – Добрый вечер! Вот, в этом доме жил и творил наш знаменитый живописец Саам Галактионович Квелидзе! Дом аварийный! Уже пять лет, как хотят снести это здание, однако, никак не добрались до него! Рядом со мной находится председатель «Департамента разрушений» Стихион Абралава и председатель «Главного департамента искусств» Александр Харази. Стихион А-ва: – Дом аварийный! Гражданина Квелидзе мы несколько раз просили освободить квартиру, но ему некуда было переехать. Наконец, исполнительная полиция выселила гр. Квелидзе с жилой площади из-за систематической неуплаты коммунальных услуг. Дом каждый месяц погружается в землю на один сантиметр! Журналист: – Неужели дом, даже аварийный, где жил и творил наш великий художник, должен быть стерт с лица земли? Стихион А-ва: – Наш департамент, конечно, не допустит этого! В укороченные сроки будет укреплен фундамент, здание будет обтянуто стальными прутьями! Мы надеемся на финансовую помощь и господина Мревлова, Основные расходы же понесет, несомненно, благодарный народ Грузии. Открыт банковский счет! Александр Х-зи: – Здесь откроется дом-музей художника! Журналист: – Уважаемые телезрители, напоминаем, что вчера на аукционе «Блумсдеи» за баснословную сумму были проданы пять живописных полотен великого художника Саама Квелидзе. Т-ко: – Тут предполагают, что спрос на работы Квелидзе с каждым днем будет расти! Мревлов: – Я плачу и я ликую! Александр А-ва: – Мы наведем порядок на могиле Квелидзе! Журналист - И – Вы, г-н Эдишер, несомненно, опубликуете «Воспоминания о друге с десницой великого мастера»! О жизни и творчестве Квелидзе ведь ничего никому не известно? Мревлов (рыдает): – «Воспоминания»? До чего же я дожил! ……………………… Саам достал из шкафа полную бутылку фальсифицированного коньяка «От Гиви», откупорил её зубами, взглянул на побледневшего музыканта, и им овладела печаль, вскоре заменившаяся страхом: - дергались глаза, дрожали руки, от непроизвольных движений мимических мускул кривилось лицо, не было сил наполнить стаканы. Квелидзе размышлял так: - или он доживет до смерти под именем Бэки Опизари, или будет огорожен от общества колючей проволокой, разумеется, вместе с Мревловым за аферу; это еще ничего! Как избавиться от стыда и угрызения совести? Сейчас его не интересовало ни материальное благополучие, ни превращение разрушенной квартиры в дом-музей, ни украшение его «могилы» монументом, этак, в три метра ростом. Все являлось фарсом и, естественно, оскорбительным, в конце концов, покоящимся на кладбище. Он думал: - А что, если я публично объявлю, что жив? Однако, внезапный ужас заставил его отказаться от правды покаяния: - Саам понимал, выбор сделан без принуждения! Надо было учесть судьбу и семьи Фиделио после того, как «компетентные органы» обнаружат «псевдомогилу», фамилию художника в книге записей покойников. – Мревлов прав! – объявил неожиданно Назар Казбеги, – в сто крат прав! – Шутите? – удивился Саам, бывший на грани депрессии. – Почему же человек должен умереть от падения кирпича на голову, прыгнуть с десятого этажа или утонуть в море для того, чтобы его признали великим живописцем прежде за границей, а потом уж достойно оценили творчество несчастного на родине? Живой, ты, мучился с голоду, а «мертвому сипят в рот плов»! Часто навещай собственный дом-музей, наслаждайся памятником на «могиле Квелидзе» и всё это воспринимай с улыбкой, только лишь с улыбкой! Род Опизари, чего таить, известнее, чем род Квелидзе! За Эдишера! Наливай! Наливай, я его душу... Не думал, что смерть тоже можно высмеять! Не думал... – Вы меня успокаиваете? – горько усмехнулся художник. – Не убиваетесь, не подавайтесь унижению, Бэка! – Повеселел виолончелист, – даже в случае раскрытия аферы, Вас не посмеют казнить, так как это будет равносильно публичному позору коррумпированной государственной системы. – Я - европеец! – почему-то гордо объявил Квелидзе и, наконец, разлил коньяк в стаканы. – Европеец? Ваша, моя, Мревлова и других кровь более насыщена Персо-Турецко-Византийско-Монгольско-Русским лукавством, чем - европейской глупостью! Живите бодро, с улыбкой и знаете, что с сегодняшнего дня Вас лучше всех законов охраняет, именно, азиатское чванство. – Охраняет? – Саам выпил коньяк и отломал кусок от хлеба, испеченного Айшэ. –Вы же славный сын нации! – Да, но.... – Никакое «но», г-н Бэка! Никакое «но» – Жребий брошен! Пусть неудааа-чник плачет... – пропел музыкант весьма приятным тенором. – А все-таки, кто же неудачник? – Квелидзе еще раз наполнил стаканы, и разбогатевший человек с презрением взглянул на бутылку низкосортного коньяка «От Гиви», которая для него было роскошью в совсем уж невесёлые и недалёкие времена. Глава пятая Будто бы всем было известно обо всем: - однако, люди замолкли, оглохли, потеряли зрение. Фарс Мревлова вскрыл не только лицемерие замысла, но и всепоглощающую глупость нашего общества. Вертикаль искривилась! Они (от высокопоставленного чиновника до нищего у ворот церкви), кто более или менее знал о мнимой «гибели» Квелидзе, сознательно одурачили себя. А вот те, кто ничего и не знал, остались в незнании. После продажи на аукционе первых пять работ («Серия Мревловых») за фантастическую цену не прошло и двух месяцев, как дом-музей художника торжественно открыл двери перед посетителями. На «могиле» были воздвигнуты четыре мраморных столба, на которых опирался отлитый из стекловидного материала, пестревший витражами и, сияющий на солнце, купол. Под куполом, на зелёном газоне – внушительных размеров палитра из бронзы, высеченное на гранитной плите факсимиле и керамические горшки, заботами мэрии и почитателей «интегрального импрессионизма» раз в три дня заполнявшиеся свежими разноцветными букетами. Был издан альбом, посвященный жизни и творчеству Квелидзе - выполненные на высшем полиграфическом уровне иллюстрации демонстрировали вкус художника, особый стиль творца, а фотоснимки – печаль и улыбку художника, круг его обнищавшихся друзей... Государство объявило творческое наследие Квелидзе национальным достоянием, строго запретило вывоз его живописных полотен за границу, но это случилось, к сожалению, после того, как в порту Бристоль контейнер с работами Квелидзе был вручен Мревлову – единственному, законному наследнику безвременно ушедшего из жизни художника. Распорядитель «судьбами» полотен, лидер «ташистов», конечно, надолго обосновался на берегу Темзы для того, чтобы выгодно сбывать гениальные работы художника. Да, замолкли, оглохли, потеряли зрение тогда, как Квелидзе, «оказался» между небом и землей. Он, как будто бы, надев «шапку невидимку», в дорогой одежде бесцельно бродил по городу. Художника не узнавали даже старые друзья, встретившись с ним лицом к лицу - не провожали даже взглядом. Никто не отвечал на его приветствия и у самого «новоиспеченного Бэки Опизари» в последствии не было желания с кем-то заговорить: - он был и не был! «Саам» в неположенном месте пересекал улицу, и если другому сделали бы за это замечание, ему всё сходило с рук! Последнее время он стал носить оружие: - пистолет марки «SIG SAUER P-230» и ему, отчужденному от всех, часто хотелось направить дуло к тучам, начать бесцельно стрелять, с криком обратиться к испуганной, оглупевшей толпе: – Люди, это я, Саам Квелидзе, мать вашу! Душа, подпрыгивая, покатилась по спуску, как блестящий мячик и стала обитателем того мира, который можно назвать глупым бытием, или в лучшем случае – детством. Но, в отличие от «обезумевшего» общества, которое сочла Саама за Бэку Опизари и еще раз доказала свою же невменяемость, Квелидзе чувствовал некое раздвоение личности: - он, настроенный на самообман, считал себя за Опизари, однако, тонул в наивной простоте и в странном зеркале глядел на человека, который, как воспитанник детского сада, мог рисовать деформированный горшок, пятиногий стол, девочку с квадратным телом, кривые рельсы, паровоз, «присоединенный» кучерявым дымом к небу, больного зайца….. «Фарс Мревлова», кроме фамилии, лишил его способности рисовать шагающего по канату клоуна, поскользнувшегося, испустившего дух на манеже, в луже крови. Вместе с этим афера лидера «ташистов» вернула Сааму способность первобытного восприятия мира; Он даже и не знал, благодарить Эдишера или наоборот: - выругать друга, вытащившего Квелидзе из «водоворота» бедности и, чего скрывать, несметно обогатившего вчерашнего нищего. Когда же было воспринята им сия метаморфоза? – В первую очередь тогда, когда он нарисовал лежащего на дне моря человека и каракулями приписал: – Это - я! ………….. Огромная квартира! Все белое: стены, потолок, мраморный пол, мебель, шторы и только лишь хрусталь люстр играет фиолетовыми зайчиками от света солнца и лампочек. Летом и зимой он одет в белое! Костюм, сорочка, носки, галстук, белье, плащ, пальто, шелковый платок, бабочка, короткополая шляпа, перчатки, стек – все это белоснежное, чистое, как перламутр. На завтрак, обед и ужин преимущественно пёт молоко, ест мацони, сыр, белый хлеб, булочки, кашу из крупы, рис. Посуда – молочного цвета. Скатерть – белоснежная, блестящая, как жемчуг. С белого кувшина налёт в хрустальный стакан белое же вино, выпит, закусит серебристой рыбой. Волосы с каждым днем седеют - это его и бодрит. Радуется, если небо переполнено тучами цвета ландышей, если в пространстве над Триалетским хребтом плывет туман, если на белых перилах голубь воркует. Любит зимние, снежные дни и душа его вольна после обильного ночного снегопада, так как в последствии утро будет тихим от белого безмолвия, насыщенным тишиной и чуть неспокойным от падения пушистых комков снега с веток деревьев. Навязчивая любовь к единственному цвету – белому есть болезнь для неудачливого художника, растерявшего талант живописца: страх перед белым халатом и бумагой, подавляется желанием побелить весь свет! Он топит окружающий мир в один колор, чтобы ничего и не осталось для воспроизведения кистью или карандашом. Его раздражает влетевшее в квартиру насекомое агатового цвета, кажущееся похожим на невидимый кончик графита, желающего разрисовать стены квартиры треугольниками, ромбами, кругами, ломаными линиями. Опустошенный взгляд. Звуки? Из-за однообразия монотонного зрения, слух старается опознать несметное количество звуков, что, нередко, сопровождается желанием насытиться разговором. Пусть это будет даже шепот в одиночестве! Пусть будет это криком высказанное! Всё равно! Таким образом, иногда мысль льется в русле бессмысленных предложений, несвязанных слов, мысль распространяется, теряется по всем сторонам: налево, направо, вверх, вниз, диагонально, по окружности, в другие измерения и параллельные пространства, в черные дыры... или исчезает, как вода в песке пустыни, не оставляя следа. Говорит он то архаизмами речи Бэки Опизари, то на городском жаргоне Саама Квелидзе. Иногда веселится: и, наподобие приступа эпилепсии, им овладевает желание причудливого поведения: - тогда он на голову вместо шапки надевает кастрюлю, пляшет на улице, поёт и впоследствии Саама-Бэку не мучает совесть. Экстравагантность враг побелевшей жизни и она заряжает его силой еще на один день, дабы не сунуть голову в петлю и после, не закачаться, подобно маятнику, под потолком белой комнаты. ……………………. Разумеется, одиночество терзало его, и круг новых друзей богатого человека ширился: «депутация бездельников» окружает Опизари, а старые друзья скучают по пиву. «Жертва аферы» не может вернуться к прошлому, так как личность его опустошена, ему нечего сказать даже соседскому мальчику, сидящему на лестнице подъезда и перебиравшему мелочь для покупки сигарет. Аполлония - хозяйка семьи! Она поразительным образом, насильно превратила себя в этакую глупышку: - оценила трагикомическую действительность и легла в постель «белого человека». Характерно, что она ни разу не произнесла имя Саам и в порыве страсти, возгласом «Бэка-Бэка» извивается на ложе любви утром, вечером, ночью. Амнезия искусственная, всеобщая и вызывающая улыбку! Стену квартиры украшает «Портрет виолончелиста», уцелевший от жадности Мревлова. Гости воспринимают холст, как живописное полотно, приобретенное Опизари от Квелидзе много лет тому назад. Саам же имеет единственное, утаенное от других желание – нарисовать погибшего на манеже клоуна. Исчезло видение женщины в зелёном! Он редко навещает Назара Казбеги, ныне живущего без нужды и без забот, Фиделио, его полигамную семью, Буйного Ростома…. Он с наслаждением вспоминает необузданные летние кутежи Мревлова, а кругом….. кругом белая пустота, молочной стеной отгораживающая прошлое и настоящее; художнику кажется, что вот, от него убежит и «портрет виолончелиста», после чего Саам-Бэка окончательно останется наедине только лишь с белым задом Аполлонии. Вот, тогда уже его не будет беспокоить мольба падающего на манеж клоуна: – нарисуй меня, нарисуй... Смехотворна любовь именно к белому цвету! Этой квартире ведь более соответствует насыщенный, раздражающий зрение красный – подобный помаде, пылающей на губах уличной проститутки! Итак, насколько в действительности Саам был «Опизари», настолько в сновидениях бушевал «Квелидзе», дух которого расстилался в трёх измерениях – белая действительность, чёрное прошлое и сны, в которых всё виднелось по старому натуральным. Бог знает, где же истина: - В зеркале? За зеркалом? Может быть мы, люди, сотканы из «пряжи сновидений» и только лишь в сновидениях возможно созерцаниение себя? Взор души – наблюдательный, беспристрастный, а обитель истины там, где ты более близок к Богу! Поэтому, художник, затерянный в лабиринтах времени и пространства, лишь во сне мог взять в руки кисть, нарисовать на полотне клоуна, умирающего в окровавленных опилках манежа. Ираклий Чедия Почтовый голубь В Т О Р А Я Т Е Т Р А Д Ь «Клоун – король манежа! Умрет клоунада – кончится цирк» Г.З. Мозель – «Клоун-буфф» Тархан Корелли жил в цирке. Здесь каждый уголок был знаком и дорог ему с детства: - двор, вольеры животных, коридоры, фойе, круглый зрительный зал, гардеробные, кассы... Все это для знаменитого в прошлом клоуна представлялось тем волшебным миром, за которым существовал бессмысленный, скучный хаос бытия. Вот, манеж - разумеется, воспринимаемый им «пупком» галактики! Корелли был воспитан в семье силовых жонглёров. Круглая арена диаметром ровно в тринадцать метров, на которой даже веником равномерное распределение опилок имеет свой порядок, для клоуна являлось сакральным пространством, а не простой площадкой, служившей для многих только лишь для представления паясничества, разных трюков, меткого глаза. - Нет, любезный мой, даже театральная сцена стоит на одну ступень ниже по сравнению с цирковым манежом! - Часто повторял Тархан. – Как ни поразительно, здесь, в цирке искусство как раз без лицемерия возвышает, калечит, даже убивает артиста, – говорил он и до того, как переступить через барьер или выйти через разрез форганга – зелёной, бархатной занавеси, как молитву шептал слова, понятные только лишь ему одному. Манеж особенно был привлекательным во время репетиций: - артисты разных жанров располагались в выделенные для них сектора; жонглёры, акробаты, эквилибристы окрапивали арену потом, нередко переговариваясь, иногда садясь в кресла зрителей и издалека, беспристрастно оценивая тот или иной цирковой номер, антре клоунов, искусство репризы, акустику каждой фразы, качество освещения; после чего, артисты (согласно репетиционному авизо) уступали осыпанную опилками площадку другим мастерам циркового жанра и широким проходом направлялись к гардеробным. По пути они окликали заключенных в конюшне лошадей, ослов, козлов, экзотических животных, махали им руками, тайно угощали сахаром лающих в клетках собак, умеющих чуть ли не «писать и читать». В кладовках хранился старый реквизит и бутафория в надежде на то, что рано или поздно кто-то проявит интерес к запыленным вещам и вернет их на освещенный прожекторами манеж. Там же, отдельно находилась швейная мастерская, в которой склоненные к длинному столу мастера выкройки, портные хлопотали, шили цирковые костюмы. Старая, потертая одежда для представлений хранилась в огромных сундуках; иногда старье выносили на солнце для проветривания; его вид возбуждал в Тархане Корелли тысячу воспоминаний: - ему грёзились артисты былых времён, и он украдкой вытирал слёзы. Чего только там не было, в этих сундуках! Например, многого стоит хотя бы фрак Костано Касфикиса – реликвия цирка! Правда, Тархан никогда не видел на арене этого знаменитого иллюзиониста-афериста, однако, легенды оживали в полутемных коридорах и как говорили артисты, по ночам там бродили приведения Бим-Бома, Эйжена, Жака, Морица, Жоржа Карантониса, семьи Труци и других. – В цирке, брат, надо или испугать зрителя, или рассмешить его! – Говорил часто Тархан Корелли, – достигнешь этой цели и аншлаг обеспечен! Не сможешь добиться этого – ищи другое ремесло! У нас даже униформист должен быть артистом! Артистом! Понятно? Он рассказывал молодёжи весёлые истории, подобные, например, этой: - кот погнался за мышью, мышка спряталась в норе. Вдруг кот начал гавкать, как собака. Удивлённая мышка высунула голову из норы и стала, разумеется, жертвой розыгрыша! Довольный кот сказал в назидание всем: – человек ценен знанием языков! Молодёжь хохотала. Только лишь при появлении директора цирка расходились окружившие Тархана Корелли начинающие акробаты-эксцентрики, мастера двойного бланша, когда-то узнавшие от старого клоуна, что настоящие фамилии братьев Вагнер - Преступляк и Кровопущенко. Да, Тархан жил в цирке! У него никогда и не было собственной квартиры. В конце артистической карьеры за творческие заслуги клоуну выделили для жилья невзрачную гардеробную, однако, не стоит утверждать, итак ясно, что близость к манежу продлевала жизнь Корелли! Гардеробная (в театре сие называется гримёрной) была длинноватой комнатой с низким потолком, единственным окном, выходящим на двор; справа трехстворчатое зеркало – трельяж: перед зеркалом, на деревянной стойке – парик; там же – коробка с лигнином, средством для удаления грима, превращающим артиста в обыкновенного человека. На столе – шкатулка с красками Лайхнера, рисовым крахмалем, кармином, турецкой панцирю, голландской сажей, ультрамарином и опять же лигнином, пудрой и кистями разного размера и жёсткости. Перед зеркалом стояли пузыри с разноцветными жидкостями, стены были увешаны снимками артистов цирка (от Чинизелли до Эмиля Теодоровича Кио), а над зеркалом висел большой портрет музыкального эксцентрика, виртуоза-скрипача – Яна Кубелика. Вдоль одной стены лежали обитые железными полосами ящики – т.н. кофры. В них хранились одежда и обувь артиста. На вешалке висел «трюк-костюм», то «возгорающий»» на манеже, то меняющий цвет, а то из его карманов во время представления выпрыгивали сразу три зайца; на стуле – халат, в кармане которого сетка для уплотнения волос. – Клоун – король манежа! Умрет клоунада – умрет цирк! – Часто повторял пожилой артист, и его обоняние успокаивало запах опилок, навоза (доносившегося из конюшни) – оба столь дорогих, близких, неповторимых... – Клоунада – талант, данный от Бога! Ты должен парить на «седьмом небе», когда именно тебя высмеивают публично, льют на голову воду из ведра, пачкают мукой, пинают, подставляют подножку! Ты кувыркаешься, ткнешься головой в опилки манежа, с тебя падают брюки – и все это только лишь для того, чтоб хохотал зритель! Главное то, что ты душой и сердцем должен любить это «униженное состояние»! – Поучал молодых Тархан. Вот, странным историям про Али ибн-Аргана не все верили! Корелли старался убедить артистов в правдивости рассказанного: – Али ибн-Аргана звали «человеком-фонтаном» и он был истинным сыном циркового балагана! Балаган, дорогие мои, представляет зрителю «номера с патологическим уклоном»! Например: – «человек без костей»! Извивается этот, простите, «как будто бы артист» и тело покоряется ему как нитка, продетая в ушко иглы портного. Карлики балагана всегда вызывали во мне жалость: нормальному человеку не до смеха при виде унижения, побоев печальных, грустных лилипутов. Жонглеры и акробаты в балагане, разумеется, работают слабо! Работа – типичный цирковой термин! Вот, театральный артист не скажет, что он работает на сцене. Али ибн-Арган работал в сопровождении мелодии «Рио Рита». Он мог выпить необъятное количество воды; воду же запивал керосином и после, чиркнув спичкой, изо рта испускал пламя! Верьте мне, он не лгал! Был честен на «все сто»! Балаган не терпит лицемерия! Али ибн-Арган из двух аквариумов большого объема пил воду вместе с рыбками, крабами, лягушками, змеями, камушками и через какое-то время изрыгал всё изо рта! Это ведь невзрачное, грустное зрелище! Вот что такое балаган! Там зритель напуган и удивлен! Балаган жесток, безжалостен, как жизнь! Цирк же праздник и тысячу раз праздник! Парад! Феерия! Весёлое и всегда опасное для жизни искусство – сие словосочетание подразумевает сложность нашего ремесла и способность артиста на самопожертвование! В цирке зритель хохочет, награждает нас аплодисментами тогда, когда ему всё ясно. Чего уж таить, изумленная публика самыми слабыми рукоплесканиями провожает иллюзионистов, так как это искусство всегда рождает вопросы: - «почему?» «как?» «каким образом?» «как нас надули?» Хочу вам сказать, что Эмиль Теодорович Кио очень даже переживал, осознавая сей «недостаток жанра»! Что поделаешь! Каждому - своё! – Оденьте на голову осла цилиндр и в этом вы увидите меткий нюанс циркового искусства! Осел с цилиндром – это же смешно! Понимаете? Если публика первое появление клоуна на манеже не встретит улыбкой – «плохи дела»! Тогда этот человек, конечно, не клоун, а униформист! – Поучал молодых Тархан. Тот, кто видел Корелли на посыпанной опилками арене, говорил, что Дукат (цирковой псевдоним) великий мастер своего дела! Ему удавались пародии; это он проделывал иногда даже лучше самого артиста классического номера. Пантомима, выездка лошадей, силовое жонглирование, акробатика, воздушная гимнастика, музыкальные интермедии, мнемотехника, эквилибристика и многое другое - что только не умел наш Дукат. Более того: притворяясь пьяным, двигался по канату под самым куполом цирка, имитировал начало падения, пугал зрителей, которые опять-таки начинали хохотать от одной лишь репризы клоуна. Трудо! Паузы между цирковыми номерами Корелли удачно заполнял то традиционным, то экспромтом выдуманным «антре», в течении которого униформисты имели возможность вынести на манеж реквизит, разобрать стойки из брусьев, расставить клетки, сгладить опилки метлой. Улыбка молодого Дуката была доброй, чуть скромной и это особенно привлекало женщин: - после представления почитатели чуть ли не взламывали двери гардеробной; ночью же дорога от цирка до гостиницы всегда была усыпана цветами. Для мужчин присутствие Корелли во время застолья было престижным; скромному артисту трудно было отказаться от просьб; его сильное, тренированное тело долго сопротивлялось отравлению вином, водкой, коньяком, шампанским, однако, «зеленый змий» оказался тем, единственным хищником, которого не смог усмирить даже Тархан. Дукат не любил излишне утрированную цирковую одежду: - рыжий, войлочный котелок, потертый, залатанный разноцветными лоскутами пиджак большого размера с огромным платком в нагрудном кармане, длинные, широкие брюки на подтяжках, ботинки с вздернутыми носками, красной помадой подчеркнутые губы и щёки, «Брови Пьеро», парик гранатового цвета, черные перчатки, из которых выглядывали все десять пальцев – вот, вся атрибутика клоуна! Жонглирование тростью Дукат, известное дело, мог превратить в праздник! Тачку же для выноса ковра он мог представить публике, как дорогую карету. Корелли столь ловко скакал по кругу манежа на гривастой пони, что аплодисментам публики не было конца. Главным определителем циркового искусства Дуката была смесь веселья и печали: - это «комбинация», можно сказать, редко встречающаяся «жемчужина» в творчестве нынешних клоунов. Тархану в комическом диалоге удавалась «беседа» с веником, стулом, дубинкой, т.е. получалось «одушевление реквизита»; он своими помыслами был чист, как ребенок, и если радовался, то сердцем и душой отдавался блаженству, а если грустил, то грустил без лицемерия, честно! «Артистический образ» Дуката был «лицом» неудачливого человека, которому под силу плача рассмешить всех! В течение двух действий артист работал на манеже без передышки, почти во всех жанрах, кроме, естественно, «укрощения львов»; он мог экспромтом «включить» в представление униформистов, «одурачить» их, а шпрехштальмайстера, т.е. инспектора манежа, которого несведущие люди по ошибке называют конферансье, мгновенно придуманным «антре» доводил до белого коленья. Иногда, во время репризы Дукат грустно глядел на «интересного типажа», сидевшего в зале. Не одного слова! Безмолвие! Все это продолжалось в течение почти пяти минут и заканчивалось неожиданным, необузданным хохотом зрителя, после чего клоун грустно понурив голову, удалялся с манежа. Через какое-то время публика догадывалась, что Дукат, оказывается, ожидал сочувствия от людей, но не нашел его и смех, разумеется, был тут неуместным: - мажор заменялся мгновенным минором и этот «видоизмененный пассаж» был образцом великого искусства! Разве не смеются над неудачливым в жизни человеком? Корелли «философскую пантомиму» преподносил равнодушной публике, вытиравшей слёзы смеха; в этом тоже была символика: - да, фарс бытия проникал и под купол цирка! Тархану нравилось «одурачивать» зрителя: - в центре арены он ставил стул, садился, из глубокого кармана пиджака доставал флейту-пикколо, начинал играть. Публика ждала, что, вот-вот, у стула сломается ножка и клоун покатится по опилкам. Смешно, не так ли? Но проходило время, падение клоуна запаздывало – его зад прочно был «приклеен» к стулу. «Антре» заканчивалось без приключений, Корелли скрывался за форганг. Никаких аплодисментов! Недовольная публика! В это время шпрехшталмейстер садился на тот же стул и «гоп» - все четыре ножки рассыпались по манежу! Полнотелый инспектор падал, Дукат же спокойно появлялся, подавал руку ведущему спектакля, провожал его до кулис и сам же объявлял следующий номер: – Силовой жонглер Герц! Или – Семья джигитов: - Сосланбековы! После этого овациям и хохоту не было конца. Все любили Корелли, но Корелли любил всех сильнее: особенно он дружил со сторожами цирка, униформистами, уборщиками, конюхами, выпивал вместе с ними, веселился и шутил. – Первый человек появился тогда, когда обезьяна улыбнулась! – Часто повторял Дукат, – и поверьте, братья, человечество погибнет, если люди потеряют способность улыбаться! Значит, клоун тот человек, который продлевает срок существования человечества! Отдельно нужно отметить взаимоотношение Дуката с цирковым оркестром, дружбу с дирижером музыкального коллектива, широкоплечим Паскалем Тамбурини, настоящую фамилию которого никто и не знал. Клоун и г-н Тамбурини были давними друзьями; они понимали друг друга без слов, и это особенно хорошо проявлялось во время работы Корелли на манеже: - одно касание клоуна к реквизиту или бутафории сопровождалось музыкальной фразой или звучным грохотом барабана. За взрывом хлопушек, начиненных солью Бэртолле, непременно следовало «ангармоничное звучание»» духовых инструментов. Это, разумеется, вызывало вскрик испуганного зрителя. Смешно? Г-н Паскаль Тамбурини был мастером подбора циркового музыкального репертуара: - мелодика, ритм, стиль - никакой халтуры – вот, творческое кредо маэстро. Чего стоит мелодичное единство «музыкальной формы», хотя бы, одного спектакля: - фокстроты Цвасмана, слоуфоксы, румбы, фокс-марш Николса «В цирке начинается жизнь», «Только один шанс» Джонстона, «Играй виолончель, играй» Лоуренса, «Страна улыбки» Легара, «Уан-степп» Падилия, «Бабочка в дожде» Ривза, «Маленькая мельница» Фрида, «Романтическое танго» Асламазяна, «Трит-марш» Кручинина, «Мой дядя танцует румбу» Гупфельда, «Квик-степп» Дэвиса, «Прощай, тоска!» Грина, «Вы вынуждаете меня плакать» Джонса, «Кукарача» и многое, многое другое из репертуар