В подвале двухэтажного дома Фиделио жили трое: Квелидзе, музыкант и «голубь влюбленных». Саам увлеченно рисовал эскизы: - в нечетных числах месяца могильщик в окружении жен сидел у камина, улыбался и с надеждой смотрел на бутон розы в то время, как карандаш быстро очерчивал на бумаге, с одного взгляда, небрежные линии, в последствии приобретавшие четкость в четырёх лицах. Квелидзе заранее знал, что из групповой композиции не могло получиться ничего путного, так как живописец и типажи имели разное представление о таком многоликом понятии, как счастье, которым изначально и определялось название картины. Можно сказать, что в лицах Саама и семьи Фиделио два, по-своему интересных мира удалялись друг от друга, в результате чего, на бумаге всплывала странная карикатура; потом он рвал в клочья неудавшийся эскиз, и всё начиналось заново; не помогало изменение композиции с помощью «передислокации» типажей; наверно, лучше было бы воспользоваться услугой хорошего фотографа, с последующим ретушированием снимка и заключением «полигамной ячейки» в раму, украшенной резьбой. Фиделио нравился процесс сеанса: - неподвижное сидение на стуле ему доставляло огромное удовольствие, когда впервые три руки трёх жен одновременно покоились на его плечах; могильщик, разумеется, был безразличен к творческим мукам художника, однако, он был согласен, и глазом не моргнуть перед мольбертом, лишь бы бесконечно растянулось время единения супруга с жёнами. Саам не противился желанию хозяина – сеанс был продолжительным, а изображение на бумаге – абстрактно-карикатурное, асимметрично-примитивное и, возможно, интересное по причине именно такого эклектизма. Здесь в стиле т.н. «сельских художников» Саам избегал законов перспективы, композиционных сложностей, полутонов. На разных рисунках, как бы сам собой, постепенно увеличивался розовый бутон и его четкий, гранатовый цвет угнетал другие персонажи с бело-желтыми лицами, которых едва ли веселили красные щеки и губы. Вызывающая улыбку, наивная живопись светилась своеобразным теплом, но это не было переломленное в душе творца бытие и подпись «С. К.» на полотне, несомненно, удивила бы ценителей искусства основоположника «интегрального импрессионизма». Даже смешение красок потеряло смысл: - красный был натуральным красным! Желтый – добротным желтым! Белый цвет – чистейшим белым! Зелёный – «первобытным» зелёным! В четных числах месяца Саам, Назар Казбеги со своей виолончелью и восседавший на его плече голубь шли на кладбище. В близи последнего пристанища купца первой гильдии Макара К., у высокой и широкой мраморной плиты (память о Тифлисе ХIX века) начиналась мистерия истинного творческого процесса. В это время музыкант играл «плач Йеремии», а кисть и голубь одновременно дрожали: - одна - на холсте, птица - на плече типажа. Саам знал, что, как рисовать; до мозга костей воспринимал затуманенное в желтых и коричневых полутонах лицо господина Казбеги; масляные краски веселили Молли, нередко садившегося на деревянную рамку портрета, то вонзавшего когти в запястье Квелидзе, двигаясь вместе с рукой «Дзен-Творца» вверх-вниз, по диагонали и горизонтали, кругами, ромбами, квадратами... Птица иногда взлетала, кружила над кладбищем, возвращалась на плечо музыканта и ворковала над его ухом. «Сумасбродство» Молли забавляло художника особенно тогда, когда смычок виолончелиста «ласкал» струны, когда звук был слегка заглушенный, потухший, похожий на далекое эхо. Несколько раз голубь сел на кончик смычка, раскачался, когда г-н Назар вспомнил и наиграл весёлую хасидскую мелодию. На той стороне кладбища ряды старых могил пересекались наподобие клеток кроссворда и эпитафии их с течением времени стертыми словами превратились в авангардные стихосложения. В одно прекрасное утро, когда, вот-вот, творческий пыл красками должен был разлиться на палитре и после уж кистью «интегрального импрессиониста» отразится на полотне, Назар Казбеги издалека заметил идущего между могил мужчину. Тот широким шагом вилял между надгробиями, держа в руке тяжелый молот; человек был гол выше пояса и мускулистое, слегка потное тело блестело в лучах солнца. - Буйный Ростом идет! – Важно объявил музыкант, дескать, Ангел-Архангел с того света прислал к ним гонца. - Буйный? – при виде полуголого мужчины богатырского телосложения, Квелидзе испугался. - Ищет камень, отличающийся божественностью, не имеющий тени не от солнца, не от луны, и не от обычной лампочки! – сказал Назар. Саам на миг задумался, осмыслил услышанное и, как обычно, воскликнул: - Гениально! - Я так не думаю! Реалист сей поиск воспринял бы как стремление к бессмысленней цели, он пожалел бы Буйного Ростома, однако, «камень, обделённый свойством расстилать тень на землю!» – это звучит интригующе, величаво, даже «интегрально»! - Кто же он? - Скульптор, кузнец, камнетёс, часовщик…. иногда философствует! – ответил г-н Казбеги. - Гм, часовщик? Кладбище и часовщик? Что может быть более таинственным, чем этот союз? Разумеется, для ждущих второго пришествия душ усопших время не исчезло, так как ожидание не что иное, как своеобразный поединок именно со временем! - Найдите в ожидании зернышко прекрасного, и оно Вас никогда не расстроит! Квелидзе тряпкой, смоченной в керосине, вытер запачканные масляной краской пальцы обеих рук и пробормотал: - Любовь? Ответ виолончелиста не запоздал: - Когда два человека, общаясь, не осязают время, не считают дни, часы, как ростовщики, стоящие на коленях перед календарем, они любят друг друга! Уже через пять минут Буйный Ростом (фамилия и имя скульптора! Sic!), приветствуя художника и музыканта, признался: - Я наблюдаю за Вами издалека и это хорошо, что Вы творите на кладбище! - Он направил взор на всё ещё незаконченный портрет, затуманенный в черных, желтых и коричневых цветах, замолк на некоторое время и после сказал: - Прекрасно! – Глубоко вздохнул, посмотрел на Саама из под ладони, приложенной ко лбу, с уважением спросил: - Простите, случайно, Вы не друг Эдишера Мревлова? Вот, того, «ташиста»... - подошел ближе к портрету – это и есть «интегральный импрессионизм»? Стиль вызывающий и цветовая гамма весьма тумманая! - Правильно заметили, – ответил художник и сразу же, не к месту, заговорил музыкант: - На кладбище можно услышать междометия: - «Эх!», «Ах!», «Ай-ай-ай!» и грустные возгласы: «Бедняга!» «Что наша жизнь»? «Умер преждевременно!», «Почему?», «На кого надеясь, ты осиротил меня?» (тут, в том числе, подразумевается и государство со своими ветвями власти), «Варлам, мне обещали опубликовать твои стихи!», хотя юмор не всегда и не везде к месту! Есть молчаливая скорбь! И все-таки, можно образно сказать, если чего и боится смерть, это улыбка! Вспоминаю: - больной, который должен был отдать душу Богу в течении, буквально, нескольких дней, взял в руки толстую книгу и произошло чудо: - судьба позволила ему прочитать всё, до последней страницы. Смерть уважает надежду, боится её... - Назар, когда я рисую Ваш портрет, отложите иногда смычковый инструмент в сторону и говорите, говорите! – признался в своем желании Квелидзе, внимательно рассматривающий асимметричное лицо мужчины, изображенное на холсте; оно было рассечено на две части ломанной, как бы, сверкнувшей на небосводе, молнией, …. Он любовался и десятками, порхающими крыльями Молли, нарисованными кистью «Дзэн-Творца». - Хорошо! – многокрылье понравилось и Буйному Ростому – а я ищу камень, не имеющий тени! Говорят, что только в Афинах мрамор Акрополя обладает таким свойством и то редко, когда на вершине Олимпа пируют боги, или когда Дионис растаптывает виноградные гроздья…. - Даже в ночной тьме кладбища не обнаружите мир без теней! Всё оставляет след и в первую очередь, солнце! Бесследным не бывают и преступления людей! – И тут музыкант вспомнил еще одну историю. В Т О Р А Я П О В Е С Т Ь В И О Л О Н Ч Е Л И С Т А - Вам всем хорошо известно, что оркестр Ореста Артёмовича Мазура не играл в ресторанах, из-за чего я не могу рассказать вам весёлую, увлекательную историю. Каждый моё повествование, увы, связано со смертью…… Значит так: родной брат дирижера – Яков Зенонович Александрович относился к сыщикам того поколения, которые найденный на месте преступления волосок осматривали через лупу, обнюхивали брошенный в углу окурок, прислушивались к шуршанию занавески, кончиком языка на вкус пробовали сгнившую колбасу, и после, взяв след, как собаки-ищейки, следовали за преступником и находили его. Они игнорировали «чекитско-гестаповские или иезуитские методы пыток», добывались признаний «фейерверком улик»! Более того - доставляли облегчение подонку его же чистосердечным признанием! Вот что значит «старая школа», интуиция, скрупулезное дознание, бескорыстность, глубокое знание психики преступника и профессионализм! Если сейчас меня схватят наши «блюстители порядка», поверьте, я «добровольно возьму на себя» убийство товарища Кирова, повинюсь и в том, что из Колумбии завозил кокаин на Чукотку….. - «Признание - мать дознания!» - учил следователей-садистов прокурор Вышинский и такой «примитивизм в деле» очень даже мил некоторым нашим, ха, ха, «пинкертонам»! Профессионалом совсем другого склада был Яков Зенонович: - перед подозреваемым он расставлял целый ряд «безмолвных свидетелей» преступления и артистическим тоном зачитывал заключение криминалиста; потом и вовсе выключал светившую прямо в глаза арестованного, скажем, убийцы настольную лампу, ловкостью иллюзиониста открывал старинный, серебряный портсигар с папиросами «Герцеговина Флор», побледневшему негодяю предлагал закурить и начинал петь арию Германа из «Пиковой дамы»: - Пусть неудачник плачет! Пусть неудачник плачет! Баста! Преступник сразу же чистосердечно рассказывал о том, что Яков Зенонович знал лучше него, досконально. Уточнения требовало только лишь время действия: - час, минута, даже секунда! Известно, что Александрович с филигранным мастерством раскрыл громкие уголовные дела, оставшиеся в истории сыска под такими названиями: - «Маньяк зелёного вагона», «Убийство №306», «Отравленная трубка», «Сексуальные насилия на «чертовом колесе»», «Ядовитый мармелад» и др. Брата дирижера я хорошо знал: в конце пятидесятых годов ХХ века он был маленьким, белобородым старичком. Сотрудники нашего МВД только в особых случаях обращались к нему за помощью: - он, конечно, никогда не отказывался и результат, как обычно, всегда был прекрасным! Сейчас вернемся к главной теме: В 1959 году, в оперном театре, в гримерной двумя выстрелами была убита знаменитая сопрано Гликерия О.! Следователи нашли «чистый» револьвер, т.е. без отпечатков пальцев! Вот такой «квинтсептаккорд»! Не буду углубляться в мелочи расследования и скажу Вам, что были задержаны и подозреваемые - двое любовников нашей знаменитой певицы: - один - виртуоз ударных инструментов Дидим И-ели, второй - драматический тенор Эроси Вардели! Оба, разумеется, отрицали вину, проливая горькие слёзы по причине гибели любовницы. Ах, несчастные музыканты так горевали, что даже следователи, видя безутешную скорбь сожителей певицы, рыдали во время допросов. Все предполагали, что, вот-вот, отпустят на свободу этих «несчастных». Действительно, в один прекрасный день открыли ворота следственного изолятора и даже в глубине души сомневающиеся сыщики принесли им свои искренние извинения, однако, следуя указанию самого министра, оперативная работа тайно продолжалась, а значит, расследованием убийства занялся Яков Зенонович. Опытный следователь поступил весьма странно: он попросил дирижера ритуального оркестра, то бишь, брата своего об одной услуге: - дать разрешение на панихидах Гликерии спрятаться за контрабасом в целях продолжения оперативной работы. Наш оркестр участвовал в траурном ритуале по случаю безвременной кончины известной певицы, а Александрович, в засаде спрятавшийся, наблюдал за, скорее всего, Дидимом И-ели и Эроси Вардели! Так и было! Меня, извините, веселила странная картина: назло законному супругу сопрано, два любовника стояли у изголовья гроба и принимали соболезнования от представителей творческой интеллигенции. В жизни я больше не видел такого глумления над всем и всия, Боже праведный! Ритуальный оркестр расположился за венками. Пользуясь случаем, иногда мы, музыканты, наблюдали за Яковом Зеноновичем и, прости Господи, улыбались. У следователя на носу было пенсне, его тонкая, морщинистая шея казалась удлиненной; он внимательно, словно приросший к микроскопу гистоморфолог, следил за подозреваемыми и пронизывающим взглядом чуть ли не «сверлил» глаза любовников. Трагикомедией можно назвать всё это! Мазур взмахнул дирижерской палочкой, насупил брови, на лбу появились глубокие морщины, волосы взъерошились, и вот, послышался неугасающий минор «Плача Иеремии» Канторовича! После музыка постепенно усилилась волной форте, вызывающей рыдания собравшихся в просторном фойе оперного театра меломанов. Я, чего уж греха таить, смотрел на любовников певицы и первое, что заметил, было безграничное горе обоих, хотя слёзы виртуоза ударных инструментов мне показались более чистосердечным: - он плакал непрерывно, даже с усердьем! А вот, печаль драматического тенора, почему-то, проявлялась в соответствии с музыкальным репертуаром: - во время паузы он бледнел молча, а когда играла музыка, плакал. Эврика! – Для меня стал ясным замысел следователя: - этим приемом он, по моей версии, обнаружил преступника – господина Вардели. Браво! Тенор ведь страдал не из-за потери «любимой», а чувствовал до боли только лишь нюансы музыкального произвидения. Я был уверен, что на днях «возьмут» тенора, но жестоко ошибся, так как Александрович виновным признал виртуоза ударных инструментов! Это уже не »квинтсептаккорд»! При допросе Дидим И-ели признался в совершении убийства на почве ревности и как сказал брат дирижера, это признание сопровождали уже вполне откровенные переживания по причине содеянного. Так на основе чего же «построил версию» Якоб Зенонович? Факты вопят! Вначале допросили драматического тенора Эроси Вардели: Александрович: - В дни траура Ваша скорбь странно сочеталась со звучанием ритуального оркестра. Это правда? Вардели: - Да! Александрович: - Траурная мелодия, наверное, обостряла Вашу печаль, воспоминания об убитой оживляли боль, не так ли? Вардели: - Нет! Александрович: - Нет? Так в чём же дело? Вардели: - Я слушал только лишь музыку и плакал, упоённый мелодией! Александрович: - Вы свободны! Вы невиновны! Простите, простите... Вардели: - Свободен? Александрович: - Ещё раз приношу извинения! На судебном процессе Яков Зенонович Александрович объяснил присутствующим: - В отличие от драматического тенора, преступник не мог наслаждаться мелодией, ибо грешник не в состоянии вкушать блаженство прекрасного! Мыслитель способен пролить кровь! В конце концов, ученые создали атомную бомбу и дали возможность политикам истребить десятки тысяч людей. Эстет? Истинный эстет? – Он стоит выше страстей быта и если он кому нибудь и причинит вред, только лишь собственной персоне! ……………………. Портрет полигамной семьи был завершен Саамом уже в подвале-мастерской. По просьбе могильщика живописное полотно было названо «Счастьем». Художник вынес рисунок, прикрытый белой простыней, во двор, где, ожидавшие так называемой «презентации», Фиделио с женами и Назар Казбеги сидели у стола, на котором разложили большой чугунный котел с горячим лобио, тарелки с сыром тушинским и сулгуни, зеленью, кашицей-колио - варенными и услащенными медом пшеничными зёрнами, миски с солениями, желтоватым от варенья белой черешни пловом. Кувшин с вином, граненые стаканы стояли в окружении грузинских лавашей; тарелки были старые, треснутые, с обломанными краями; ножей и вилок тут вовсе не было. В испарине лобио маячила единственная деревянная ложка с хохломскими узорами; салфетками же служили втрое сложенные обрывки газет. Женщины держали руки на коленях; опустив головы, они, как будто бы, стеснялись собственных лиц, изображенных на живописном полотне. Могильщик же взглядом умолял стоящего перед портретом «Счастья» художника, не торопиться скинуть белую простыню с холста. Квелидзе держал руки в карманах. Он был похож на Джеймса Джойса с того, раннего фотопортрета, где двадцатидвухлетний ирландец в кепке, в тёмном пиджаке, жилете; брюки - светлого цвета; Он стоит перед цветочной теплицей; фотограф - его друг Киурен (C.P. Curran). Пройдет время и писатель скажет: - I was wondering would he lend me five shillings. Что касается неподалеку стоящего Назара Казбеги, он, против этикета, поторопился, налил вино в стакан и пожелал долгой жизни «птице любви» - Молли, который из представленного на столе жадно разглядывал только лишь колио и сдерживал себя по причине, может быть, хорошего воспитания. Молчание людей и мелодичный шелест листьев, увы, представлял не очень уж весёлую картину. Символом существующей на кладбище творческой атмосферы издалека доносился стук молотка Буйного Ростома, борющегося, как всегда, с камнем и временем. Художник снял серую кепку, поклонился присутствующей публике и спросил виолончелиста: - Ну-с, начнем? - Пора! Даже голубь подал знак, ему не терпится поклевать пшеничные зерна! Семья встала на ноги, и Квелидзе сбросил белую простыню с рисунка. Этот, с одного взгляда, «забавный примитивизм», непременно, опечалил бы очевидца, так как простые формы и композиция, сочетания красок были проникнуты грустью ежедневного труда Фиделио и бытия «полигамной» ячейки, где бутон красной розы, как символ еще не появившегося на свет младенца, запаздывал с раскрытием, и близость могил, видно, тоже удручали «интегрального импрессиониста». Могильщик без лишнего созерцания и «головной боли» развеселился. - Это - я! – сказал он музыканту и пальцем указал на простейшее изображение в «Счастье». - Это - я! – Прошептала Гуларис. - Это - я! – стыдливо сказала Зейнаб. - Я! – Ладони Айшэ скользнули по выпученной заднице. Квелидзе, поправив кепку, спрятав руки в карманы брюк, раздвинув ступни на ширину плеч, объявил: - Вот это и есть «Счастье»! - Поздравляю! – Развел руками музыкант, и слегка согнувшись, повторил: - Поздравляю! – Потом повернул лицо к «Дзен-Творцу» и сказал: - Здесь Вашего творческого почерка столько, сколько, уж извините, можно найти счастья в «Последнем дне Помпеи» Карла Павловича Брюллова! Браво! - Хорошо! – ничего не понял Фиделио. - Ботинки не жмут? – спросил господин Казбеги могильщика. - Нет! - Вот это, вправду, счастье! – усмехнулся музыкант, понюхал бутон розы и. брюзгнув, отнес в сторону нос - странный запах! Семья полигама с аппетитом ела, пила вино, запачканные руки вытирала газетными обрывками и была готова пляской, пением достичь более высокого бытового регистра счастья. - Надеюсь, презентация, простите за это глупое слово, моего портрета пройдет без лобио и колио? - Шепнул Назар на ухо художнику, отошел вместе с основоположником «интегрального импрессионизма» на некоторое расстояние от застолья, указав художнику пальцем на длинный, складной стул. Они присели и господин Казбеги, разумеется, к месту вспомнил еще одну «историю». Т Р Е Т Ь Я П О В Е С Т Ь Г О С П О Д И Н А К А З Б Е Г И У благословенного Ореста Артёмовича Мазура был ещё один брат - из той же плоти и крови, родич доподлинный, вскормленной той же грудью матери – Вальтер Альтович Салаханов. Человек, пиджак которого рвался от тяжести орденов и медалей - председатель творческого союза, лауреат государственных премий, знаменоносец партийной идеологии соцкультуры, социскусства в течение многих, многих лет. От его «карающей руки» особенно пострадали наша живопись, прикладное искусство и зодчество. Старые люди помнят его. На совещаниях, заседаниях, пленумах, съездах и конференциях он сидел всегда в первом ряду президиума, украшенного красным сукном и зеленевшего от бутылок «Боржоми», этот угрюмый, с вздернутыми усами, полноватый мужчина. Его «увертюрных аплодисментов» ждала публика, как знака оценки, как ярлыка допустимого и недопустимого в искусстве. Когда товарищ Салаханов гостил на художественных выставках, хи-хи, даже «аполитические» натюрморты «дрожали» от страха и бюсты «стахановцев» кланялись перед ним. Встав на трибуну, с пеной у рта, он выступал против «правого или левого бродячего реализма», «уклона», формализма, эклектизма, кубизма, сюрреализма и модернизма. Стуча кулаками о трибуну, он угрожал врагам соцреализма, соцмонументализма, индустриализации, коллективизации, и глотнув минеральной воды, платком вытирая губы, кашлянув, обращался к аудитории: - Разве не так, товарищи? Гремели аплодисменты одобрения и согласия; тогда довольный Салаханов направлял взор на ТОГО, КТО сидел в кресле под огромным собственным портретом! «Большим человеком» был Вальтер Альтович: он носком ботинка открывал двери кабинетов высокопоставленных лиц и поучал не только чиновников от искусства, но также партийных главарей номенклатуры весьма а и весьма «высокой пробы» - руководящих товарищей промышленности, сельского хозяйства, физкультуры и спорта. «Инженеры человеческих душ» в стихах, поемах и повестях воспевали детство, отрочество и революционную молодость Салаханова, его «пролетарскую зрелость», «марксиский дух», любовь к бродящему по Европе «призраку коммунизма» и зоологическую ненависть к Льву Давидовичу Бронштейну (Троцкому). Вот «какой величины субьектом» был тов. Салаханов! Вальтер Альтович до конца дней своих не осознавал свою бездарность: - не хочу сейчас выругаться при «Счастье», употребить «крепкое словцо», однако отмечу, что изначально Салаханов являлся на редкость бездарным художником-портретистом. Самоуверенность и талант часто путают между собой и не только в искусстве. Запомните, Саам, что наглость, карьеризм, ползание на коленях перед должностными лицами, многоликий подхалимаж определяют бездарность, которая своей сутью примирима ко всякой нечисти. Этого безобразия ещё выдержит человек, но вызывает тошноту, когда карьеристы тянутся к трибуне, поучают людей и бьют морду талантливым людям, да и друг друга тоже не жалеют. Вальтер Альтович был гибридом фотографа низкого пошиба и маляра, совсем уж не обладающего даром рисования. Расскажу-ка Вам историю о возвеличении этого мерзавца, не скрывая, что именно групповой портрет семьи Фиделио напомнил мне сию «историю». Дирижер Мазур как-то рассказывал, что будущий «высокопоставленный художник» с детства любил бумагу и цветные карандаши. Он рисовал преимущественно животных: - собак, кошек, крыс, змей – вот, источник вдохновения мальчишки! Трудно было в наивном творчестве ребёнка отличить осла от верблюда; разумеется, анималистический маразм простителен для малышей, но этот ублюдок чуть ли не с пелёнок был уверен в своей гениальности! С возрастом наш Вато (ласкательное имя от Вальтера) совсем обезумел, обозлился, превратился в высокомерного циника. Он не последовал доброму совету близких насчет того, что для него, дескать, было бы лучше работать уборщиком-дератизатором общественных туалетов в течение всей своей жизни. Нет! С утра до вечера подлец выкрикивал одно и тоже: - Я великий художник! Я великий художник! В семнадцать лет он отрастил усы и приступил к рисованию, почему-то, именно портретов. К черту! У себя дома каждый может заниматься, чем хочет, но Вато начал скитаться по фабрикам и заводам: - он рисовал рабочих у станков, мартеновских печей, у груд шлака. Представляете? Пролетариат был в восторге от творчества Салаханова и его крайне примитивной живописи! Рабочие, подмастерья с удовольствием отмечали: - «Понятно!», «Ясно!», «Родное- пролетарское», «Классовое», «Бойцовское!», «Пугающее врагов!»….. Перепачканные смазкой, с мозолистыми руками люди считали Салаханова своим: - делились с ним хлебом-солью, поили водкой, водили молодого Вальтера на «первомайские» демонстрации, к тучным шлюхам с вечно раздвинутыми ногами, и потерявшего голову от выпивки художника провожали до дома революционными песнями. Да, тогда, как юный Орест играл «Полонезы Шопена», его брат напевал «Варшавянку», зубрил пасквили Демьяна Бедного и на стенах писал воззвания к трудящимся. Ясно, что жизнь братьев под одним кровом стала невозможной, и художник с большим удовольствием перебрался в рабочее общежитие, где чувствовал себя, как рыба - в воде. Восемнадцатилетний наш герой с «комсомольской путевкой» переступил порог Художественной Академии, где, ректор, напуганный катаклизмами того времени, бездарного молодого человека «с пролетарским почерком» без экзаменов «посадил» на третий курс. Салаханов на второй же день студенческой жизни включился в т.н. общественную деятельность: - вначале он на собраниях предвзятой критикой, махая пистолетом и древком красного знамени, пугая всех пролетарскими лозунгами, как пиявка, «высосал кровь» преподавателям старого поколения, а потом взялся и за сверстников: - на факультете ваяния обнаружил до десяти замаскированных «врагов народа»! После этого Вальтером же в Художественной Академии был создан «суд коммуны», на котором талантливую молодежь били по голове «Капиталом» Маркса, именно одаренным студентам засовывали в рот посыпанные перцем фотоснимки Троцкого, Рыкова, Зиновьева, Каменева, Радека и других злейших врагов «светлого будущего». Салаханов возгордился: - фактически он был ректором, и он же определял направление вектора учебного процесса. К сожалению, в течение всего этого времени, не забросив кисть, он «воспевал» индустрию, заводские трубы, рисовал огромные станки, а портретам рабочих не было и счета; В двадцать лет Вальтер женился на девушке в красной косынке, дважды разведенной, профсоюзной активисткой, некой Авроре Кронштадт, в последующем сблизившей мужа с видными представителями партийной номенклатуры. Шаг вперед! Два шага также вперед, товарищи! С течением времени наш Вальтер, простите, весьма упростился, как «творец» - цвет резкий, преимущество красного, пренебрежение законами перспективы, ракурс прямой, формы примитивные, прямолинейные или эллипсовидные, названия живописных полотен – громкие и посвящения, посвящения, посвящения к торжественным, достопримечательным датам; Художники, разумеется, за спиной Салаханова хихикали, но при встрече с ним лицом к лицу воспевали дар Вальтера. Ну-ка, скажите, кому хотелось бы стоять у стены в ряду приговоренных лиц к расстрелу или быть сосланными в Сибирь без права на переписку? Совсем скоро наш герой развелся с Авророй и женился на знаменитой парашютистке, некой Паше Френкель, бывшей по совместительству ткачихой-стахановцем и в трёх сменах обслуживающей сто станков. Она вообще не спала! – излагал в своей статье суть успеха товарища Френкель собственный корреспондент газеты «Труд Трудящихся» в закавказских республиках некий Джусталь Кобаев. Говорят, Паша изменила мужу в московском планетарии и, на радость буржуям всех мастей, «красная семья» тоже распалась. Новой хозяйкой стала, если не ошибаюсь, артистка Венера Ушуалова, запомнившаяся публике в роли броненосца в пьесе «Партизаны». Салаханов следовал ходу времени и, со своей стороны, дурное время приютило негодяя, но всеобщее и всенародное признание художника запаздывало, лавровый венок триумфатора ещё не украшал бесстыжий лоб Вальтера Альтовтча. ... Но грянула пора! Грянула! Ой, как грянула! ... В один прекрасный день Салаханов своё творчество представил на выставке персональных портретов «Великого Сына Нации»! Как Вам известно, тогда многие и вправду талантливые художники, ваятели, спасая себя и близких от гибели в застенках НКВД, в поте лица трудились над портретами «человека в пенсне». ……………………… В то утро авторы произведений чинно стояли перед своими работами, ожидая верховного приговора. В галерею со свитой смело вступил лысый, низкий, полноватый мужчина; его до блеска начищенные сапоги, брюки «галифе», китель табачного цвета, широкий ремень, пенсне, ревнивый, устрашающий взгляд знакомы нашему поколению. Он взирал на нас с газет, книг или с огромных портретов во время парадных шествий 7 ноября и 1 мая. Даже произношение имени этого человека пугало, лишало сна и покоя! Да, ТОВАРИЩ вошел в зал и внимательно стал рассматривать портреты, скульптуры, ковры, гобелены. Он молчал, а жуткий скрип подошв его сапог об блестящий пол чуть ли кидал присутствующих в обморок. Еще немножко, и «Великий Сын Нации» остановился перед творением Салаханова, поправил пенсне, приблизил лицо к живописному полотну, задержался, внимательно понаблюдал за этой, извините, и впрямь, карикатурой и неожиданно для всех объявил. - Да, это - я! Что скажут товарищи? – обратился он к дрожащей «партийной когорте». -Поразительное сходство! - прозвучал соответствующий ответ. -О сходстве нечего говорить! ¬- Усмехнулся лысый, - это не имеет решающего значения! «Сходство» никогда и не имело политическую нагрузку! Товарищи умолкли и в некотором роде удивились даже ... - Портрет должен быть понятен для простого, трудящего народа! Вот что главное, актуальное! - Кратко определил суть соцреализма человек в пенсне, - для пролетариата рисунок не должен быть чуждым! Наша задача – предложить рабочим и колхозникам немудрёное искусство! При оценке отдельного образца соцкультуры лишнее «шевеление мозгами» не целесообразно, учат нас классики марксизма-ленинизма! Это «льет воду на мельницу врага»! Молодец! Кто нарисовал? - Салаханов! – Ответили организаторы выставки и с облегчением вздохнули. - Молодец! У него меткий глаз! Рабоче-крестьянский! Вот, это по-нашему! - По слогам произнес человек в пенсне и протянул руку Вальтеру Альтовичу, - Ваше творчество, товарищ, бесполезными размышлениями не утомляет человека и такая простота, - тут он снизил голос, - рождает некое чувство страха у очевидца! Верной дорогой идете, товарищ! - Хорошо было бы растиражировать этот портрет! - Вытер пот со лба белоглазый искусствовед, - открытки, конверты, почтовые марки... Было бы неплохо развесить копии этого портрета в кабинетах руководящих работников, что скажете? Мужчина в пенсне прищурил глаза и со скромностью сказал: - Посоветуемся с пролетариатом! Пусть народ, массы решат! -Уже с завтрашнего дня мы собираемся устроить коллективные экскурсии в выставочный зал! – Сразу же доложили «великому сыну нации», - люди, познавшие радость коллективного труда, наверное, «в книге отзывов» поделятся своими соображениями, тем, что у них на сердце, любовью к испытанному в боях и труде руководителю. Товарищи захлопали. - Союз с массами – основа основ нашей работы! – Определил суть «настоящего момента истории» руководитель партийной организации республики. В гуле рукоплесканий прозвучали пламенные призывы: -Смерть врагам народа! -Поддерживаем китайский народ в борьбе против режима «гоминдана». -Осуждаем фашистскую агрессию Муссолини в Абиссинии! -Международный троцкизм обречен! -Урааааа! - Да здравствует товарищ Кандидов – лучший вратарь страны! - Между прочим, лучший вратарь нашей необъятной страны – это товарищ Сталин, который по совместительству является и лучшим другом советских физкультурников! - Скорее всего, неучам без доли юмора объяснил человек в пенсне. Он ещё раз рассмотрел Салаханова с ног до головы, а следом за зловещей паузой и вскрикнул: - Да здравствует пролетарская живопись! - Урааааа! – Отозвалось «партбратсво». Человек в пенсне, публично наставляя Вальтера, был доволен: - Рисуйте! Вернитесь в гущу масс! Создавайте портреты простых людей! Без лишнего буржуазного кривляния делитесь своим пролетарским талантом с людьми! Смелее! Отважнее! Наша задача – угробить враждебное трудовому народу искусство и смести с лица земли агентов международного империализма в соцреализме! – Тут «великий сын нации» с ненавистью взглянул на побледневшего художника старого поколения, некогда кубиста и даже сюреалиста, – Ничего! Разгневанный пролетариат очень скоро раздавит головы змеям! Разве не так, «товарищ Коротышка»? - Лысый именно так, партийным псевдонимом времен подполья обратился к недалеко стоявшему «кадровому рабочему» Вано Маркозову, когда--то «во имя идеи» грабившему вместе с Камо банки и взорвавшему на «Эриванской площади» Тифлиса почтовый фургон, ясное дело, тоже «во имя револоюции». - Никому не простим варварское убийство Сергея Мироновича Кирова! – Рявкнул Коротышка. - На террор ответим террором! – Почти прошептал человек в пенсне, протянул руку художнику и быстро удалился из выставочного зала. В тот день лавровый венок триумфатора, наконец-то, украсил лоб Вальтера Альтовича. Тем самым,, как Вы и догадались, в нашей многострадальной живописи начиналась эра Салахановых! ………………….. Эту «грустную историю» мне напомнило «Счастье Фиделио». Если могильщик увидел свое асимметричное лицо, изображенное на манер «интегрального импрессионизма», несомненно, обиделся бы, приняв всё за злую насмешку. Слава Богу, на полотне Вы не оголили жен нашего друга. Вот, к чему приводит иногда «творчество на заказ»: - Ваш нигилизм, как художника и натуральная радость полигамной семьи! Выбор за творцом! Надеюсь, мой портрет будет выставлен на свет без фасоли и колио? – Повторил музыкант однажды сказанное и с улыбкой посмотрел в сторону смеявшихся от «Счастья» могильщика, Гуларис, Зеинаб и Айшэ. Квелидзе, сунув руки в карманы, образно говоря, сейчас пожалел бы даже ничтожных, тех «пяти шиллингов» за свое произведение. ………………. В широком подвале двухэтажного дома Фиделио, на рядом стоящих двух кроватях расположились Назар Казбеги и Саам. Квелидзе пугало «общение с тенями» и художник часто жаловался соседу, что ему не дает покоя привидение «женщины в зелёном». После чего он углем рисовал сию даму на листе бумаги, прикрепленной к деревянной доске кнопками - она смотрела в зеркало, на безымянном пальце госпожи красовалось трёхлепестковое кольцо с тремя драгоценными камнями. Да, он творил, а рисунки раздражали «интегрального импрессиониста» и Саам рвал, рвал листы с некоторой злобой и на себя, и на надоевший ему призрак. - Вы стараетесь избавиться от галлюцинаций, наподобие колдуна племени Зулусов или Банту, уничтожая рисунки преследующей Вас особы-итнкогнито. Я же советую, вместо графического изображения нанести на холст многорегистровый зелёный фон и за ним, может быть, пред Вами больше и не появится эта, не знаю, как назвать, женщина или ведьма. Думаю, преследующий «призрак в зелёном» не что иное, как замаскированное в прекрасную госпожу пьянство прошлых времен, недуг, уничтожающий здоровье художника – это есть «зеленый змий», подосланный Мревловым, притягивающий Вас, желающий превратить живописца в бродягу, сравнить его с землей. Назар указывал на один из способов избавления от привидения и когда он закуривал, «Дзэн-Творцу» казалось, что дым колыхался, именно, зелёными волнами, наподобие колора пшеничных всходов. Ему мерещились изумрудные поля, цвет незрелого винограда, малахита, крапивы... А потом, на палитре начинался поиск скрупулезных соотношений берлинской лазури, хромовой охры, медной зелени и других красок болотного регистра. Натянутое на деревянную рамку полотно окончательно окрашивалась маслянно-зелёнными красками и за гаммой этих оттенков одного, единственного цвета, к счастью, невозможно было различить женщину или пресловутого «зелёного змия». Виолончелист же по-своему объяснял причину избавления от приведения: - Мы живем в мире масок. Разве возможно в этом бытие видеть истинные лица людей? К чему это удивление? Обилие стольких, разнообразных зелёных регистров Вам, несомненно, преграждает путь и, следовательно, освобождает Вас же от галлюцинаций... Нет, нет, скажите, ведь, истинно, панацею я отыскал? - Почему бы Вам ни написать книгу об избавлении от привидений? - Для человечества этот прием давно известен: эффект «розовых очков»! Вы что забыли? Странный туман серебристой занавеси ваших рисунков умаляет и уравнивает все изъяны композиции, форм и, думаю, именно это и является сутью «Дзэн-Творчества», как Вы любите выражаться. - Я не плетусь за концепциями и не объясняю, что, как и почему создается. - Доверившись кисти и эмпирии, лучше, конечно, позабыть всякие там инструкции - рецепты! О масках же я скажу, что не стоит выставлять на свет божий скабрезность душевную. Редок миг, когда душа светится, наподобие мрамора Акрополя. Когда квартиранты могильщика надоедали друг другу «заумными» для чужого уха беседами, виолончелист с целью поучения не очень уж меркантильного живописца рассказывал назидательные «истории», гармонично вписывающиеся в странное приключение художника Квелидзе, начавшееся ещё 16 июня, утром. Вот, один из таких рассказов них: Ч Е Т В Ё Р Т А Я П О В Е С Т Ь М У З Ы К А Н Т А Р И Т У А Л Ь Н О Г О О Р К Е С Т Р А Бог наградил благословенного душой Ореста Артёмовича Мазура ещё одним братом. Да, не смейтесь! Они были одной крови, одной плоти, одних хромосом, следовательно, являлись близнецами! Полный диссонанс или же «юридическо-генетическая абракадабра» паспортных данных семьи руководителя ритуального оркестра вместо подозрения настроит пытливого человека на поиск, но кто нам дал способность объяснить всё и всия? Совестливых же людей очень часто так и угнетает, извините за выражение, «бесцензурная наука», утаенная от «цензуры господа» и, давайте, не уподобимся неудачливым литературным критикам, считающим количество междометий в повести или любовной поеме... Итак, брата дирижера звали Семён Вольфович Эйхбаум! Каково? Сногсшибательно, не так ли? Квинтсептаккорд, не что иное! Великий ученый: - умный, энциклопедического образования, полиглот; человек, известный тонким мышлением и логическими дефинициями в науке. Он был холост – жил в книгах и спал на книгах! Даже в туалете у него было размещена «симпатичная» библиотека – от Ньютона до Ландау, от Менделя до Уотсона, от Декарта до Ницше, от Спасокукоцкого и до медико-психосоматных пасквилей по кардиологии….. Квартира Эйхбаума была переполнена глобусами, весами, колбами, пробирками, чучелами животных и птиц, тараканьими досками натуралиста…. Семён Вольфович всю жизнь посветил изучению медико-биологических проблем, и труд его был оценен: Он являлся членом или член-корреспондентом истинных и псевдоакадемий и президентом «общества друзей подопытных крыс». Хорошо! Этот благословенный талантом от господа светила покорил все вершины научной номенклатуры; «Чего ещё тебе надобно, старче?» - Сиди себе в удовольствие в позе «мыслителя» Родена, опусти ступни в тазик с горячей водой, пей чай с ореховым вареньем и спокойно жди смерти. Нет, не угомонился господин Эйхбаум. Свой покой и обеспечённую государством идиллию он поменял на поиск морфо-биохимических начал бессмертия в крысах породы Вистар. Да, учёный искоренил заболевания животных, почти полностью задержал процессы старения клеток, однако, к сожалению, крысы погибали от «Синдрома печали Шопенгауера». Сёмен Вольфович не смог разгадать причину этого бедствия: - соматически здоровые грызуны в один прекрасный день протягивали лапы и оказывались в состоянии «вечного покоя» т.е. - помирали. Морфологические и биологические исследования упрямо доказывали отменное здоровье млекопитающих! Тот же злополучный синдром истреблял морских свинок, кроликов, собак, кошек и человекообразных обезьян. К сожалению, жертвой «Синдрома печали Шопенагауера» стали две лаборантки и один доцент. Наш ученый трудился, мучился, но не смог отыскать вызывающую синдром причину; подопытные животные погибали, как бангладешцы во время эпидемии холеры. Это странное событие получило огласку, и «компетентные органы» заинтересовались деятельностью лаборатории Эихбаума. Проверка выяснила, что чудом убежавшие из вивария крысы не погибали; Итак, трагедия ограничивалась пространством внутри высокого забора НИИ. Нет, не смог Эйхбаум отгадать тайну и впав в «натуральную депрессию неудачливого натуралиста», он, какая жалость, бросил работу, увлекся собиранием почтовых марок, постоянно слушая классическую музыку и этим стараясь хоть чуточку развеять безутешную печаль учёного! Но одно старое увлечение или, может быть, даже призвание не смог он забросить! Сей учёный на правительственных заседаниях часто становился у трибуны, разумеется, по желанию «сильных мира сего», так как его речь всегда была насыщена искрометным юмором. Обалдевшая от известных нашему поколению глупостей партноменклатуры аудитория трезвела шутками-прибаутками Эйхбаума и монотонное десятичасовое заседание не казалось ей пустой тратой времени. Семёну Вольфовичу постепенно так понравилось сие кривляние, что он увлекся чтением спецлитературы; в результате чего, с его письменного стола, образно говоря, «Олег Попов изгнал Вирхова», «Ницше уступил место проделкам Пиф-Пафа». Учёный этим не довольствовался: - он стал брать уроки у артистов-комиков, серьезно изучая искусство клоунады. Говорят, что перед тем, как направиться на правительственное заседание, Семён Вольфович стоял перед зеркалом и паясничал. Официальная пресса печатала тексты выступлений Эйхбаума и в конце чуть ли не каждого предложения в скобках была указана реакция аудитории на юмор: - например, (аплодисменты), (улыбки в зале), (гомерический хохот в зале), (веселые возгласы: - «Правильно, так ему и надо пройдохе!»), (громкие аплодисменты с хохотом), (продолжительные аплодисменты с хихиканьем)…… Эйхбаум внимательно перечитывал тексты своих выступлений и вспоминал, как реагировали руководящие работники на его шутки, когда юмор задевал других, обреченных на немилость от властей: - Уважаемый профессор прав! - Правильно, – восклицал тот, кто по сценарию заседания имел право на голос из партера, – хорошо, остроумно сказано! - Высказал чаяния народа на очистку социалистического общества от негодяев! - Так и надо этому бюрократу! И поделом! - Освободим от занимаемой должности! Достаточно! Хватит! - Арестуем... - Расстрелять его мало! Вот в это время и был счастлив наш Семён Вольфович, так как совсем уж не вспоминал о «Синдроме печали Шопенгауэра». После пленумов и конференций уважаемого учёного провожали до дома, конечно, на автомобиле с правительственными номерами и облокотившиеся на подоконниках соседи единогласно щебетали: - Молодец, что высмеял негодяя! Не жалей волюнтаристов! Объяви борьбу негативным процессам! Уличил всё-таки дельцов! Долой взяточников и комбинаторов! Боялся, ох, как боялся Семён Вольфович появления конкурентов в этом кривлянии и всё больше погружался в чтение художественной литературы для обогащения паясничества т. н. «острым словцом». За это время он позабыл, что белок состоит из аминокислот, сердце человека четырехкамерное и что клиника сахарного диабета проявляется по причине полного или относительного недостатка эндогенного инсулина. Чего уж таить: человек на трибуне чуть ли не кувыркался! Когда дирижер Мазур рассказывал мне об этой трагедии, слёзы текли по его щекам и Орест Артёмович со скривившим лицом обращался к своей чёрной, траурной повязке на руке. Надо сказать, что Эйхбаум в течение почти десяти лет развлекал публику, что и сопровождалось соответствующей оценкой его «трудов»: - три квартиры, две дачи, персональный автомобиль, обслуживание «закрытых магазинов», о его здоровье заботилась особая поликлиника- больница или «Лечкомбинат», отдых летом и зимой в спецсанаториях, где персонал был превращен в лакеев, путешествие за границей, премии, награды, наперед сочиненный некролог, зарезервированное место для погребения в пантеоне общественных деятелей. Третье... Десятое... Громко заявляю: Семёну Вольфовичу научная деятельность не принесла стольких барышей, как – кривляние на трибуне. Да, его ожидали похороны особого ранга, но вдруг, обстоятельства изменились, поскольку чтение поэзии и художественной прозы, наконец-то, пробудило в Эйхбауме желание восприятия прекрасного, талант созерцания красоты, и что главное – стремление к свободе! Прошло время. Профессор вернулся в кабинет НИИ не как заслуженный ученый, а как любитель сонетов Петрарки и поэтому в первый же день, по его приказу, были освобождены из вивария все подопытные животные: - крысы, мыши, кошки, собаки, кролики... Они нашли пристанище на лоне природы! Пустые же клетки само собой уничтожили этот пресловутый «Синдром печали Шопенгауэра», а сотрудники института срочно начали моногамно и полигамно спариваться: - участились в «здоровом коллективе» свадьбы, дни рождения, крестины, пикники, песни и пляски, любовные интриги и приключения, обретение сожителей и сожительниц и вот, в прошлом очаг научной мысли превратился в место кутежей, песен и частушек. «Воздух свободы» особенно вздохнула биохимическая лаборатория, где был создан оркестр народных инструментов. трио городских песен, степ-дует танца на столе, семинар по изучению традиционных тостов; участились скрытые и явные любовные связи между младшими и старшими научными сотрудниками, рождались внебрачные дети, горели в кострах книги - «Биохимия» Селинджера, «Генетика» Гершковича и напечатанные в старое время и никчемные квартальные научные сборники. В журнале «Утреняя Звезда» Эйхбаум опубликовал свои первые стихи, в которых начинающий поэт воспевал волосы, опущенные на плечи женщины и покачивающиеся при ходьбе бёдра красотки. Добавлю одно: - население улицы, где находился НИИ, развеселилось до умопомрачения: - народ пировал, пускался в пляс; говорили, что на этой улице по причине перманентного веселья осенью даже листья сохраняли зелёный цвет и не опадали на землю с деревьев. Но вскоре поднялся переполох: «сигнал бедствия» с опозданием, но все-таки достиг до вышестоящих инстанций. Сперва Семёна Вольфовича лишили роли «кривляки заседаний» - на трибуне паясничал уже другой, краснощёкий академик. Эйхбаум же научное учреждение методично перестраивал в «Национальный Центр Свободы и Поэзии!» На первом этаже бывшего НИИ открылся ресторан, в подвале – бильярдная. Ученый совет наполнился писателями, композиторами, артистами, известными в городе тамадами... Под крышей вивария не был слышен стон изуродованных экспериментами подопытных животных; там расположились отдел по изучению творчества ашугов старого Тифлиса, винный погреб, цех по производству оригинальных сосудов для питья вина. Вместо изотопов бурдюками завозили доброе «кахетинское», сыр-гуда из горных районов Восточной Грузии, снаряжение альпинистов и аквалангистов. Зал заседаний превратили в танцевальную площадку. В длинных коридорах каждого этажа разместили ароматные цветы, и, разумеется, это благоухание вместе с «неаполитанскими песнями» проникали на улицу. Альпинисты института покорили вершину «Чито-гврито-2», а яхтсмены переплыли Средиземное море в оба конца. К этому времени Семён Вольфович опубликовал в «Утренней звезде» первую часть эротического романа под названием «Что-то прекрасное!» и его, разумеется, сразу же освободили от занимаемой должности. Номенклатура больше не могла терпеть произвол бывшего любимчика! Не стоить говорить об аресте Эйхбаума, но намекну, что после профессора во главе института стал некто Аргвинели, сразу же создавший спецотряд по «пленению экслабживотных» и он же освободил с работы всех сотрудников, которые отказывались мучить собак с тремя желудками, дыркой в черепе, фистулами. Результат? – за два месяца от «Синдрома печали Шопенгауэра» погибли два шимпанзе, шесть кошек и тридцать кроликов. На правительственном заседании г-н Аргвинели сказал про Эйхбаума: - Шкуру надо спустить с этого негодяя! Номенклатура прогремела: - Долой эпикурейские эксперименты! - Руки прочь от фундаментальной науки! Тем временем, Семен Вольфович закончил «Что-то прекрасное!», но литературные журналы не посмели опубликовать вторую, третью, четвертую главы романа и ровно через год наш ученый оказался на иждивении своего брата - дирижера ритуального оркестра. Вот, это унижение не смог перенести Семён Вольфович: - в один безоблачный, летный день он выехал из города на автобусе, достиг высокогорного посёлка, а потом пешком направился к «Водопаду Ландышей». Перед тем, как испустить дух в водовороте, он окинул взором снежные хребты, блестящие от солнца льды вершин, орлов парящих высоко, над Крестовым перевалом, в которых он, к счастью, уже не лицезрел «экспериментальных птиц!». Я предполагаю, что профессор попрощался с жизнью со словами: - Это прекрасно! Не смотря на большое душевное волнение, на панихидах дирижировал г-н Мазур. Вокруг гроба заслуженного ученого стояли сотрудники, изгнанные из НИИ новым руководством. Многие из них зарабатывали на жизнь, выступая на эстраде, некоторые сочиняли стихи, бродяжничали, пели, танцевали во дворах, играли на музыкальных инструментах или вовсе попрошайничали. Бывшие физики, физиологи, химики, биологи с горькими слезами прощались с автором первого национального эротического романа. Да, к «ПРЕКРАСНОМУ» стремятся многие: - Семён Вольфович начал с кривляния и всё-таки достиг покоя. За ним, как за библейским Мойсеем последовали другие, я сказал бы так: – последовали те, души которых он и спас. Что главное: - профессор открыл причину, вызывающую «Синдром печали Шопенгауэра», хотя лучше иногда и не выносить тайну на свет божий, а жить вместе с ней! Главное, преодолеть «семь замков» без ключей и, Саам, старайтесь непременно найти свою тропинку, ведущую к «ПРЕКРАСНОМУ»! ………………….. - Это действительно, главное! – Ответил художник и после уже лампой осветил живописное полотно, на котором многокрылый Молли, виолончель, асимметричное лицо Назара Казбеги и до двенадцати регистров желтого, черного, коричневого переливались, как ветерком тронутый шелковый, тончайший занавес, разумеется, свойственным только почерку Саама, полупрозрачным туманом красок. …………………… Примыкающее к земле окно подвала выступало на восток; Квелидзе и музыкант обратили свой взор в ту сторону, откуда, вот-вот, должен был вспыхнуть розовый небосвод, с маленьким, кровавого цвета, блестящим пятном солнечного диска; после чего, пятно увеличивалось, бледнело, сияющим светилом всплывало за хребтом, похожим на окаменевшую волну; потом дневное светило отклонялось вправо, двигалось по дуге, на которой каждая секунда имела соответствующие координаты собственно одного, единственного дня в году. Тень предметов и время, как всегда, были взаимосвязаны между собой; конечно, облака временно разрушали эту связь, а уставшее летнее солнце, в конце концов, как всегда, закатывалось во тьму ущелий Триалетских гор. Художника очаровывала такая изменчивость зари; Он на палитре точно мог воспроизвести цвет рассвета: - «Кармин лаку» добавленная двадцатая часть «Берлинской лазури», в смеси и с большим количеством «Цинковых белил», «Хромовой охры», одной десятой части «Сингура» и одной пятой части «Парижской красной» и «Нанкинских белил №2». А вот, для Назара Казбеги ассоциации зари были связаны с музыкой: - слуху часто и четко доносились мелодичные фрагменты «Эстампов» Дебьюси. Прекрасно летнее утро на кладбище! Покой – люди еще не шагают меж памятников, птицы поют на ветках деревьев и человеку кажется, что это и есть эхо щебетания райских птиц. Свет, сияющий на поверхности камней можно принять за зайчики тех странных лучей, которых видели люди, спасшиеся от смерти. Почему не хоронят покойников утром? Разве взбудораженный целым днем закат, громыхавший город, ряд лиц, уставших от тысяч забот, соответствуют ритуалу похорон? У нас всё превратно: - поминки часто похожи на застолье в психиатрической больнице, где тамада «двумя стаканами» подавляет страх смерти, а после уже «тремя стаканами» воспевает жизнь; поэтически возвышенное ожидание плова с мясом баранины, который, по мнению многоопытных кутил, надо непременно есть с хлебом-лавашем, иначе это будет «оскорблением» самого плова; после собутыльники встанут в шуме стульев, посуды, с сожалением посмотрят на остатки хашламы (больших кусков варёной говядины) на алюминиевых подносах и с трудом распрощаются с полным котлом лобио. -Ах, как красиво утро на кладбище! – Вздохнул Квелидзе и протянул три, сложенные вдвое бумажки музыканту, – совсем забыл! Вчера Буйный Ростом вручил мне их и попросил скорректировать тексты по всем правилам грамматики; Бедняга скульптор, видно, промучился всю ночь, исписал каракулями бумагу. - Там нечего и поправлять! – Улыбнулся Назар, - скульптор- часовщик желает публично представить своё философское сочинение. Я давно привык к этим эпистолам. Прочитайте, сударь, только этим не сглазьте себя с утра. ……………………. Письмо первое «Председателю «Департамента камней, щебня и гравия», уважаемому Амирану Питалову От скульптора Буйного Р. Прошу выделить (безвозмездно) для творческих целей два кубических метра мрамора, три кубически. метра базальта, четыре кубических метра гранита. В противном случае, снимаю с себя ответственность за мой, соответственно, безобразный поступок в будущем. Буйный. Р.» ………………….. - Дадут? – поинтересовался художник. -Непременно! Иначе начнет буйствовать. Питалов содержит дом, любовницу, а также семьи и сожительниц вышестоящих чиновников; ему страшно не понравится, если раздробят голову председателя сего департамента, т.е. его же, пардон, башку молотом. Будь Буйный Ростом спокойным, вежливым человеком, и камушка мрамора бы не получил. В этой стране истинная или псевдоневменяемость. а также «рэкет сумасшедшего» есть единственное средство для достижения цели. Учтите опыт скульптора-часовщика, – усмехнулся виолончелист. ---------------------------------------------- Письмо второе «Милейший! Присланные Вами наручные часы не повреждены, однако, работают символично: - ночью стоят, а днем, с восходом солнца, ход стрелок восстанавливается; этот странный механизм покойнику воздает честь ровно одноминутной, траурной паузой, а если доносится до часов весёлая, свадебная музыка, стрелки начинают «скакать» взад-вперед. Я заметил, что у часов особое отношение к радио: - в публицистической передаче «Человек живет надеждой», один писатель-идиот родину Руставели окрестил «страной нефтепровода» и предсказал Грузии ровно через два года бюджет равный японскому; с такой уверенностью было всё это произнесено, что часы обезумели – начали страшно спешить! За час они совершили двухгодичный цикл! Видать, спешили увидеть ту, счастливую пору! Чтобы справиться с механизмом, я утопил в кипящем суп-харчо это «чертово изобретение». Через полчаса достал часы, и, как будто ничего и не было, они, как обычно, продолжили отсчет времени. Чего таить, и мне спешно хочется жить в «Кавказской Швейцарии», но для этого не начну же я бегать на «сверхдальние дистанции?» Или куда мне бежать? Повторяю, механизм не поврежден, и я отказываюсь его разбирать. Не настаивайте, а то сниму с себя ответственность за мой, .соответственно, безобразный поступок в будущем. Буйный Р. Приписка: Часы Вам доставит Фиделио. Покорно прошу передать ему сборник стихов Микеланджело. Верну! ………………………………. Эта записка развеселила художника и музыканта, но можно ли поверить в «безумство часов», как в «безумство смелых»? ………………………………. Письмо третье « Madame! Убедительно прощу, пожаловать в мою мастерскую, обнажиться и застыть перед станком скульптора, дать мне возможность вылепить в глине прекрасное. Созерцаю кривую линию, похожую на взмах кнута, начавшуюся с подмышек, огибающую стан, бедра, зад и после спокойно опускающуюся до ступней. Да, жажду создать тончайший рельеф скульптуры, а потом алчу восторгаться вылепленной фигурой, которая сниться мне в разных ракурсах и это видение не дает покоя! Величественно то, что еще не создано и поразительно моё стремление к Вам! Неужели думаете, что в подобном возбуждении творца таится что-то грязное, обыденное? Нет! Я, как слеза, чист и только лишь видоизменение глины волнует ваятеля! Тело, опущенные волосы, припрятанные в локонах пальцы, подмышки, выпрямямленные в коленях ноги, малость грубые, мускулистые голени! Лицо будет эскизным, без акцентов на детали мимических мышц. Слегка раздвинутые губы вздыхают воздух! Если во время лепки скульптор с корыстолюбием (деньги или страсть, проданная за деньги!) созерцает модель, он окажется побежденным. Творческий альтруизм, а не грязное ложе! Вот девиз! Давно я стремлюсь к такому возвышенному сотрудничеству именно с Вами, но почему-то остаюсь в невезении. Почему? Неужели судьба нарекла мне высекать в камне только лишь могильные ограды и простые бюсты? Пожалуйте ко мне, одолейте страх и превратите меня из мастера в творца! Умоляю, обнажитесь и встаньте перед станком скульптора! Б. Р. ……………………….. Художника удивило последнее письмо; он поинтересовался, кто же модель, источник вдохновения Буйного Ростома. На сей вопрос виолончелист спокойно ответил: - Айшэ! - Простите, но... -Третья жена Фиделио! Что главное, могильщик совсем не против этого» творческого союза»! А женщина боится... - Кого? Чего? - Только лишь обнаженной скульптуры! Если Ростом выставит фигуру на какой-нибудь выставке, Айшэ будет опозорена! Вот, она и отказывается! - Глупышка! Женщина, обалдевшая от скрипа пружин постели! – Рассерчал Саам: - может, есть тайная причина в эпистолярном прологе? - Нет, Ростом любит другую женщину! Любит, потеряв голову! Давно боготворит и, верный этому чувству, останется одиноким! – Музыкант чуть не прослезился, – поверьте, поверьте... - Кто она, если не секрет? - Дочь Ореста Артёмовича Мазура? - Умоляю, умоляю..., - и здесь, в «этой интриге» всплывшая фамилия дирижера совсем уж чуть ума не лишила Квелидзе, – это невыносимо! Этот Мазур скоро из под пола вынырнет! Постоянно сидит между нами! Орест Артёмович, где Вы? Он здесь! Под кроватью, в шкафу, смотрит на нас из-за окна! - Личность той госпожи, несомненно, Вам знакома! – Спокойно сказал улыбающийся музыкант и закурил. - Мазур? С дамой, носящей такую фамилию, я, поверьте, не общался! - Почему Мазур? – Положил ногу на ногу г-н Казбеги,– отчего Мазур? Анастасия Адальберти! Тасо Адальберти! Именно Она! Признанная звезда балета! Фея! Терпсихора! - А причем тут дирижер? – скривился художник – Хотя, пора мне и не удивляться! В «семейном наследственном древе» Ореста Артёмовича институт генетики, и тот не сможет разобраться! - Непонятное не есть незакономерное! – Величаво объявил виолончелист, который, видать, вместо того, что открыть секрет, иногда жил вместе с тайной, – Вы не любитель балета? Художник привстал: - Анастасия Адальберти! Я наслаждался мгновенной задержкой её прыжков в воздухе, меня дрожь брала! -Да, она и сейчас также прекрасна, а, вот, мои руки помнят даже запах мочи чародейки сцены! Ха-ха, когда Тасо родилась, наш оркестр уже и не существовал. Мы вместе с дирижером по договору перебрались в оперный театр. - Вижу, еще одной историей хотите поделиться! Давайте, говорите, кто Вам мешает превратить в Мазура Баланчина, Нуриева, Лиепу, Барышникова? Вспомните и деда дирижера, только уж не ошибайтесь в выборе фамилии! - Гм, дед? Абрам Цугцвангович Цейтнот был атаманом полка еврейского казачество в Вильно. Во время Русско-Японской войны именно его бойцы прорвали укрепленную, как скала, «Линию смерти» генерала Тойоты! - Ого, важно как, однако, слыхал, слыхал об этом подвиге! – Развеселился Саам. - Слава Господу, кое-что и Вам известно о Русско-Японской войне! Знать, не до конца отравлен запахами масляных красок Ваш интеллект! Если русские имели бы хоть одного адмирала-еврея, Порт-артурской трагедии могло бы и не быть! - Военно-политические соображения Назара основывались на «историях», рассказанных дирижером, который, в свободное от панихид время, с увлечением повествовал музыкантам о героических делах атамана Цейтнота. - Добро, добро...- Квелидзе поднял обе руки – сдаюсь! Вы желали рассказывать о любви Буйного Ростома и Анастасии Адальберти, а оказались в Манчжурии. Г-н Казбеги на короткое время задумался и по привычке простонал: - Эх, великой личностью был дирижер Орест Мазур! …,…………………. П Я Т Ы Й Р А С С К А З М У З Ы К А Н Т А И Д Р У Г А Д И Р И Ж Е Р А М А З У Р А Кое-что я видел лично, в другом мне чистосердечно признался Буйный Ростом и всё это, несомненно, заинтересует Вас, как художника. Вот, уже десять лет, как маэстро Мазур отдал богу душу. Умер неожиданно! В тот роковой вечер, в большом зале филармонии, как обычно, он сидел в двенадцатом ряду. Симфонический оркестр (сознательно не назову имени дирижера!) весьма вяло, неохотно, без огонька озвучивал сочинение Альфреда Шнитке. Особенно грешили духовые инструменты, а из них гобой, откровенно говоря, паясничал: - он три раза сыграл в очень интересной музыкальной фразе «ре бемоль» вместо «ре-диеза». Представляете? Орест Артёмович три раза расширил свои коронарные сосуды, положив под язык таблетки нитроглицерина, передохнул и вытер белоснежным платком пот с ясного лба. В четвертый раз послышалась вместо «ре диеза» простое «ре». Многие, сидящие в зале и лишенные слуха, даже и не вздрогнули:- они беспечно воспринимали это, скажу без преувеличения, уголовное преступление гобоиста, который (явно с похмелья!) злостно хулиганил, не протрезвев, может, от выпитого прошлой ночью фальсифицированного кахетинского вина. А вот, пятая фальшь перекрыла все предыдущие: - «бедный ре диез» был подменен «ре дубль диезом». Слыхали такое? Ужаснее, что может быть? Фильмы Хичкока по сравнению с этим позором – «Шопениана» да и только! Мазур задрожал и вот, новое лукавство: - гобой нахально сыграл законченный музыкальный фрагмент известной песни Дунаевского и Лебедева-Кумача из кинофильма «Цирк» - «Широка страна моя, Родная»! Орест Артёмович встал, насупил брови, его густые волосы взъерошились, на лице отметились прожилки. Да, маэстро встал и крикнул оркестру: - Довольно! Наклонился вперед, ухватился за спинку кресла и гневно произнес: - Хватит безобразничать, клоун! – И там же скончался несчастный! Он своим последним вздохом защитил демократические ценности в музыкальном творчестве, т.е. авторские права композитора Альфреда Шнитке. Мазур похоронен тут, на этом кладбище. Да, здесь покоиться в тени трех дубов «метр панихид». Обязательно сходим и поклонимся памяти маэстро, дорогой Саам! На могиле дирижера стоит огромная мраморная плита, с пятью отлитыми в бронзе нотными линиями, между которыми блестит, как предупреждение, «ре диез!». К моменту смерти отца Тасо Адальберти была тридцатилетней, прекрасной дамой: - не замужем (балетное искусство требует жертв), воздушная, нежная, кипучая в страстях, влюбленная в жизнь, как на сцене, так и в жизни. Она гармонично совмещала танец со многими увлечениями: - нумизматика, филателия, весёлые пиры с ночными оргиями, путешествия и даже присутствие на лекториях общества «Знание». Разумеется, Анастасия болезненно перенесла смерть отца и с моей помощью решила украсить могилу отца памятником. В один прекрасный день Тасо пожелала встретиться с камнетесом и Ваш покорный слуга, разумеется, сразу же представил ей Буйного Ростома, который, став лицом к лицу перед «нимфой пластики», опустил голову, покраснел, как рак жаренный. Я не удивился: - он ведь был большим любителем балетного искусства! Встреча с «живой легендой» танца встревожила беднягу; к сожалению, молниеносно нагрянувшие эмоции первой встречи с «феей танца» в последующем и стали причиной легкого расстройства психического состояния Буйного Р.. В течение почти двух месяцев сотрудничали я, Тасо и Буйный Ростом; Балерина была довольна результатом; В начале лета могилу Мазура украсил памятник и мы, все трое направились в ресторан, чтобы помянуть незабвенного артиста; вспомнили дирижера, заговорили о том, о сём; Тасо чуточку опьянела, обняла Буйного Ростома за плечо и сказала: - Ты оказался хорошим мастером, братец мой! - Несравненным! – Добавил я. Буйный Ростом изготовил ограду могилы безвозмездно, а памятник был делом рук известного скульптора Сократа Атонели. - Долг платежом красен, – забеспокоилась женщина – но как, каким образом отблагодарить это бескорыстие, не могу придумать... Камнетес был влюблен в эту «воздушную танцовщицу», и сия любовь не нуждалась в объяснениях: - чрезмерно вежливое поведение, бессвязная речь, испуганный взгляд, несвоевременная декламация сонетов Микеланджело уличали в нём влюбленного. Да уж, перекинуть мост взаимопонимания, а тем паче, и страсти между ними было невозможно; слишком отличались друг от друга: балерина порхала не только на сцене, но и в каждодневной жизни. Наш Буйный Ростом разделив с ней ложе, даже на одну ночь, непременно бы погиб. Короче: цепь противоречий была с начала же ясна. Мучился Ростом, ой, как мучился! в последующем я узнал, что он даже посвящал стихи низкой пробы «избраннице Терпсихоры». Что поделаешь! O, Sancta Simplicitas! В ресторане же выпивка прибавила смелость камнетесу, и он, наконец, выразился в двух осмысленных предложениях: - Госпожа Тасо, простите, я откроюсь Вам! Есть у меня, дурака, мечта-с! Богиня, разрешите вылепить в глине Вашу наготу! Сказал и чуть со стула не свалился. Я, разумеется, из-за этого нахального желания оказался в неудобном положении; испугался, подумал, что «звезда балета» покроет нас бранью, разобьет о наши головы бутылки шампанского, испачкает наши лица мороженным и убежит восвояси с растрепанными волосами. - Нагую? – Спокойно закурила Тасо и прищурила глаза. - Нет! Да! Как вы сказали? Простите, я ничего и не говорил! Да! –- запутался Буйный Ростом. Я же с уважением, но с малой надеждой на творческое сотрудничество, уточнил: - Разумеется, голую! Женщина потянула вино из бутылки, раздавила сигарету о дно пепельницы, задом чуть отодвинула стул от края стола и закинула одну прекрасную ногу на вторую - прекраснейшую ногу. - Я очень занята. «Жизель», «Баядера», «Бахчисарайский фонтан», «Лебединое озеро», одноактовые балеты Баланчина, репетиции, подготовка к будущим гастролям, и. наконец, моя полнокровная жизнь женщины…… - Может быть, сможешь после утренней репетиции? Только на один час! Всего несколько сеансов! – Сказал я с украдкой, надеясь, что смогу осчастливить друга несколькими сеансами. - Назар, как думаешь, сможет? – наклонившись ко мне, Тасо прошептала на ухо. - Он гений! Микеланджело Буанароти! – Прикрыв губы ладонью, ответил я. К этому времени камнетес, думаю, не менее трёх раз спасся от расстройства кровообращения в мозгу; как говорят образованные невропатологи, у мужчины носогубная морщина то искривлялась, то опять выпрямлялась. Анастасия же по-лебединному (Одетта-Одилия!) вытянула шею и с подозрением произнесла: - Живописцы разных школ написали до двадцати моих «ню», а фотоснимкам и счету нет! Вот, скульптура? Не знаю, ... не знаю... - Прекрасное и в глине должно найти свою обитель! – Патетически высказался Ваш покорный слуга. Судя по нистагму глаз, Ростом, ожидая приговора, в скором времени испустил бы дух. Согласие Анастасии было неожиданным, хотя, по многим причинам, голой натурой она превратилась только спустя два месяца. В назначенный день и час, между утренней репетицией и заседанием правления общества филателистов, балерина оказалась у двери мастерской Буйного Ростома. - Увы, не смогу задержаться надолго, – объявила она изначально, не раздумывая, очутилась на возвышенном месте в середине освещенной солнцем мастерской, без всякого смущения и реверансов сбросила с себя платье, выдернула из волос дорогую заколку из слоновой кости, и чёрные, блестящие волосы опустились на ее плечи. Брависсимо! Значит, в миг оголилась Тасо! Взор скульптора затуманился. Тело женщины со своими безупречными формами, рельефом, симметрией, «мелодией» изящных линий бледнело в необычном пару, колыхавшем в солнечных лучах. От внезапного счастья Буйный Ростом кружил вокруг дочки Мазура и даже взглянуть не мог на «королеву балета». Перед ним стояла истинная богиня! Предварительно размятый ком глины ожидал прикосновения рук скульптора, чтобы жадно впитать часть души танцовщицы, ожить, однако наш друг медлил, не поддавался творческому пылу. Большая любовь, как непрозрачная штора, прикрыла «нимфу» и ослепила художника. - Вас устраивает эта поза? – Спросила Тасо и нежнейшей пластикой подняла руку. Мужчина залепетал. - А, так? – женщина упала на колени и ладонями прикрыла голую грудь, как бы неожиданно услышав бессмертную мелодию Сен-Санса! -Ах! – вскрикнул скульптор. -Может так? – Анастасия привстала, прогнулась в талии, вытянула обе руки к солнцу и стала похожа на белую лебёдушку, готовую взлететь. -Ого! - отступил Ростом и бессмысленно стал мять глину: - тревожился, быстрыми нелогичными движениями пальцев старался побороть свою рассеянность. Сеанс закончился без результата. Скульптор и в последующие дни не добился успеха. И не удивительно! Голая балерина исполняла несметное количество «па» из современных спектаклей для того, чтобы «открыть путь» таланту ваяния: - то «Дугла» Джофри Холдера, то «Концерт фа мажор» Гершвина, то «Четыре темперамента», Хиндемита, то «Адажието № 5» Малера, то «Блестящее аллегро» Чайковского в хореографии Баланчина, то «Моряки на суше» Бернстайна, то «Следы в красном цвете» Джона Адамса, то «Троянская игра» Дауенса и т.д. Несмотря на «творческий ступор» скульптора, мадам Адальберти не отказывалась от позирования тогда, как бедный Буйный Ростом терзался, не мог даже воспринять наготу танцовщицы. Прекрасное лицо женщины ему казалось только лишь белой, венецианской, карнавальной маской. На десятом сеансе женщина принесла с собой бутылку арманьяка, заставила скульптора выпить, но результат опять оказался плачевным. Буйный Ростом зарыдал. В глине лепилось что-то непонятное, необычное даже для авангардного искусства; образно выражаясь – чересчур и бессовестно авангардное. Высох наш друг; он не дотрагивался до пищи, пил воду в большом количестве; глиной слеплялись его руки, и стоял, стоял застывший, обезумевший. Несколько раз я наведывался к нему, в мастерскую, но заговорить с невменяемым человеком не удавалось. Как только Тасо, не ищерпавшая своего терпения, уходила, бедняжка сочинял стихи, хотя в сонетах он воспевал не любовь, а грохочущий ему навстречу поезд, убивающий скульптора, разрывающий на части тело бедняги. Ах, квинтсептаккорд, не что иное! Всему бывает конец: Анастасия с монашеской терпеливостью сказала: - Успокойтесь, я не покину Вас! - О, как я мучаюсь! – Сознался Ростом. - Может быть, у Вас есть другое желание? Я готова нарядиться в танцовщицу, накинуть на плечи мех, поставить на голову поднос с фруктами! Согласны? - Желание? - Да, желание! Говоря откровенно, мне жаль Вас! Так не может продолжаться долго! Вы уже не похожи на человека! - О, есть, есть у меня желание! – Вырвалось из сердца скульптора. - Скажите! Пусть будет оно совсем глупым! Скажите, – спокойно ответила женщина и накинула халат на голое тело. Буйный Ростом обошел кругом балерину, потом этот несчастный встал перед «нимфой» и от слов, произнесенных им с мольбой, чуть не треснули бюсты на полках: - Избавьте меня от любви к Вам! -Как? - «Олимпийское спокойствия» Анастасии своей сутью можно было отнести к разряду из области психопатологии. - Избавьте меня от любви к Вам! Избавьте, и тогда клянусь, я смогу создать прекрасную скульптуру! – Последовал ответ безумного. Женщина задумалась и с удивлением сказала: - Сказано же наоборот: любовь воодушевляет! - Ничего не вижу! – Беспомощно развел руками Ростом, - любовь преграждает мне путь: - как будто бы железный занавесь опустился между мною и натурой! Я должен или самозабвенно любить Вас, или также самозабвенно лепить в глине божественную красоту Вашего тела! Вот выбор! Другого не дано! - Как без любви? – Удивилась «нимфа балета», - значит, посвящение, к примеру, прекрасных стихов даме следствие равнодушия? Вы, Саам, что бы Вы ответили женщине в этом случае? Ах, не знаете? Ясно, что душераздирающей любовью, мой друг, Вы никого и не любили. А сейчас прислушайтесь к словам Буйного Ростома: - Лелеять в себе чувство большой любви, носить с собой этот огромный груз само собой является искусством, и оно никогда не материализуется в гениальных стихах, не предстанет на бессмертном живописном полотне, не будет высечено в мраморе и не воздвигнется величавым храмом! Благосклонность же безболезненно толкает к творчеству и, если ты гений, шедевр налицо! - Значит, как Вы изволили сказать, любовь мешает творцу? - Тут Анастасия предпочла удалиться от невменяемого человека, и пока наша «Одета-Одилия», попрощавшись, закрыла дверь, она изрекла в наставлении, может быть, совсем уж и не глупцу: - Желаю Вам, как творцу, доброжелательность к женщине, а как простому гражданину – любовь самозабвенную! Тасо ушла, удалилась от скульптора, кто, если можно так выразиться, существовал за пределами разумного. После этого дня они больше никогда не встречались. ………………… Разумеется, я часто общаюсь с мадам Адальберти то на улице, то в концертном зале, то на могиле отца и прима-балерина с улыбкой, без лишней скромности говорит мне: - Знаешь, почему я так вдохновенно танцую? Потому, что до безумия никого не любила и не люблю! В противном случае не парила бы я в воздухе свободная, счастливая, только лишь балетом увлеченная. Лирика земных страстей враг искусства! Этот Ваш бешенный, разъяренный или буйный скульптор, оказывается, прав! - Что ты! Разве есть что-нибудь лучше, чем увидеть влюбленного в тебя и любимого тобою человека в зале? – Недоумеваю я, но, разумеется, не очень-то убедительно возражаю. - Боже упаси! – отвечает Тасо, удаляется от меня и легко, свободно идет своей дорогой. Да, сударь, эта женщина не сломает ногу ни на сцене, ни в жизни! А теперь, что касается большого кома глины, который так и не смог овладеть частью души танцовщицы: - Буйный Ростом вылепил из него дедовское тонэ, т.е. устройство для выпечки грузинского хлеба; кстати, как известно, туда же опускаются вертела с мясом, поросёнком….. Прекрасно! Добавьте сейчас к шашлыку хорошее вино, разумные тосты, немного богемной поэзии, спокойную беседу об угасшей любви и, наверно, от удовольствия почувствуете дрожь в теле. О лучшем состоянии души Вам даже и не мечтать! Но! Иногда мне кажется, что в этом тонэ угольками тлеет несостоявшаяся любовь. Тогда я заполняю граненый стакан вином «Аладастури» и предлагаю тост за искусство, которому потрясения любви не мешают! Выскажусь и развеселюсь. ……………….. Наконец-то виолончелист закончил свой рассказ и напомнил Квелидзе: - Недавно на тусклом свете лампы Вы ломаными линиями изобразили лицо женщины, самовлюблённо смотревшей в зеркальце. Рисунок был равнодушен к творцу. Да, бывает и такой казус, мой друг! Осознав это, Вы сразу же разорвали портрет на мелкие куски! В будущем же советую, не уделяете место в своей живописи тому, кого любите на грани умопомрачения, а то, подобно Буйному Ростому, останетесь ни с чем. Уразумели? Большое искусство соседствует со спокойствием, и чтобы не говорили, оно не терпит жизненных катаклизмов. Революционные стихи и песни плохой пример для подражания... Спокойствие, только лишь спокойствие, а не болезненные страсти! Взбудораженный интеллект поэта сочиняет низкосортные частушки! Запомните это навсегда! Вот, и весь квинтсептаккорд жизни! - Я не смогу вылепить тонэ, но рисовать гастрономические натюрморты мне удается: - кривые рога-сосуды для вина, цыплёнки-табака, шашлыки, зелень, сыр-гуда, лаваш…. все это изображается на холсте примитивно, без лишних «изм»-ов! Знаю, сие рисование успокаивает душу! Поверьте, натюрморты никто не ест! А теперь, извольте рассказать мне о другой натуре скульптора! - И Саам напомнил музыканту содержание «третьего письма» Буйного Р. - Айшэ? О, фигура жены Фиделио будет прекрасной, так как между ваятелем и типажом не стоит изгородью «железный занавес любви». Безграничное чувство, слава Богу, не ослепит моего друга, и нагота не станет феноменом, вызывающим эксцессы в процессе работы над скульптурой! Буйный Р. без переживаний и слёз непременно достигнет своей цели. Вот это он прекрасно уразумел, потому и настойчиво просить женщину прийти в мастерскую, стать перед станком скульптора и спустить платье до ступней…… ………………….. Во время беседы виолончелиста и художника «голубь любви», вцепившись когтями в край бочки, спал преспокойно. Странный всё-таки субъект, этот Columbus livius amorus! Т р е т ь я г л а в а В конце концов, любовница Мревлова примкнула к «Обществу агрессивных нудистов». Для неё нагота была той перчаткой, бросив которую, возможно было вызвать нашу «пуританскую публику» на «дуэль». Странным было и то, что в квартире, без свидетелей и любителей так называемого «социального протеста», в одиночестве набрасывала она на плечи соболиную шкуру, украшала голову громадной шляпой с перьями, красным бантом и, суетясь на кухне, наряжалась в длинное платье с аппликациями ромашек. Но, бывая на людях, одежда уж сильно беспокоила подругу лидера «ташистов»; - поэтому, в знак неповиновения нормам традиционной этики, совсем уж в неподходящее время Крошка приподнимала юбку, дерзко показывая громадные ляжки, расстегивала пуговицы сарафана и движением плеч вызывала дрожь своей тяжелой груди. Мревлов привык к капризам женщины и когда его «роза сердца» в нижнем белье готовила яичницу, стоя на цыпочках, целуя локти любовницы, Эдишер констатировал факт: - «Куртизанка-яичница» в энергетическом аспекте, несомненно, будет полезна даже моему, измученному гастроэнтероколитом желудочно-кишечному тракту и «достоинству мужскому»! ----------------------------------- В начале сентября, после завершенеия двух живописных полотен («Счастье» и «Виолончелист»!) Мревлов, Крошка и Квелидзе поехали к морю на автормобиле («Москвич-412») лидера «ташистов». Определить «марку» машины затруднился бы и сам главный конструктор «АЗЛК»-а, разумеется, по причине полной деформации экстерьера вышеупомянутой модели. В то время, в маленьком городе, переполненном пальмами, магнолиями и субтропическими цветами, намечалась регата яхт и в состязании любителей-лодочников (класс, т.н. «Торнадо-Юнга») участвовал г-н Мревлов. Местная власть участникам соревнования щедро выдавала денежные суммы для нужд и - не только бытовых. Таким образом, богатенький Эдишер хозяйничал, разбрасывая купюры в разные стороны. Квелидзе же, естественно, устал от продолжительного соседства с кладбищем: - по ночам ему везде мерещился покойный дирижер Мазур, а в процессе создания двух живописных полотен он настолько переутомился, что страдал идиосинкразией на краски, кисти, палитру и мольберт. И вот, когда товарищ и собрат предложил Сааму поездку на море, основоположник «интегрального импрессионизма» согласился, разумеется, без колебаний. ---------------------------------------- К солнечной погоде одного, прекрасного дня присоединился грохот громадных, пеной так называемых. «барашек» осветленных морских волн. Чайки жадно вылавливали рыб из мутной воды, а пляжные спасатели бездельничали, с утра «резались» в карты; Пляж пестрел разноцветными купальниками; Перепачканные песком дети то бессмысленно ревели, то спокойно рушили песочные домики, похожие на усеченные конусы. Северо-западный ветер развевал флаги спортивных обществ, политических партий; рядом, в павильоне почти голая молодежь пила кофе, ела мороженое и в несчетных стеклах одного стиля черных очков тысячекратно отражалось дневное светило; Радиорепродуктор, прикрепленный к столбу фонаря наружного освещения, патриотическими песнями возбуждал загоревших, облезлых мужчин и женщин, державших в обеих руках кукурузные початки. - ….,,Поет Джандиэри! - объявил диктор и вот, лихо запел наш благословенный Богом тенор. В это же время в адрес искателей приключений начальник отряда спасателей крикнул в мегафон: - Вход в море воспрещен! Мы не несём ответственность в случаях неповиновения уставу пляжа. Мужчина в красной маске ватерполиста, сейчас же выбирайтесь на берег! Мужчина... Хрустя по камушкам, шел зигзагами между пластом лежавших на «топчанах» отдыхающих торговец в пробковом шлеме «английского колонизатора», в коротких брюках. В корзине у него лежали бутылки с холодным пивом, сигареты, журналы, газеты, предвыборные буклеты, граната ГС-22-РГД (для самозащиты) и горячие хачапури. Потом над берегом зашумел вертолет: - людей забросали цветными confeti, листочками, на которых было напечатано всего три слова: - Р Е Г А Т А «В Е С Ё Л А Я В О Л Н А»! Вдоль пляжа, качаясь на волнах, плыл белый катер, с которого доносилось: «…. И тогда в Ереване, в нашем маленьком доме, Будет много веселья, будет много вина» Сотрудник городского спорткомитета кричал: - Друзья! В 12 часов дня состоится пробежка с тяжелыми рюкзаками в красивейших окрестностях курорта под девизом: - «Уничтожим берегозащитные железобетонные конструкции, запретим вывоз щебня с морского пляжа!» – Друзья, в 12 часов дня... Экскурсовод с помощью мегафона извещал: - Посетим карстовые пещеры! Синий автобус ждет желающих на площади перед вокзалом.... Со стороны «Дома отдыха» с трудом доносился слабый звук радиоусилителя: - Сегодня, в 6 часов вечера, в актовом зале состоится лекция-беседа на тему – «Сексуальная агрессия и её лечение на курортах местного значения» ... Сегодня, в 6 часов вечера... Море бушевало. Потом в открытом павильоне поднялся переполох: - молодежь с охотничьими обрезами и ножами безжалостно наступала друг на друга. однако мобильный отряд полицейских смог утихомирить дебоширов. Среди арестованных был «почитатель воровских традиций», некий Гиви Севастопольский по кликухе «Питон»! Утихли брань, крики и зелёная электричка загрохотала по рельсам, уложенным вдоль пляжа. --------------------------- Они лежали рядом: на надувном резиновом матраце – голая Крошка, на деревянном топчане – Мревлов – в купальнике с синими полосками образца 20-их годов ХХ столетия. Здесь же на камушках валялся Квелидзе, как всегда - в широких неспортивных трусах, прикрывавший лицо пожелтевшей газетой «Национальная Правда». Лидер «ташистов» повернул голову к художнику и спросил: - Эй, парень, в случае твоей смерти кому достанутся живописные полотна основоположника «интегрального импрессионизма»? - Службе уборки мусора! Мне наплевать!– Ответил «Дзен-Творец», уставший от житейских неурядиц. - Шутим? – скривился Мревлов. - Если хочешь знать правду, мне всегда нравился лишь творческий процесс! Законченные рисунки – это хорошо, но я не имею желания просить то одного, то другого идиота о презентации и рекламе, скажу без преувеличения, моих шедевров! И того хватает, что изначально замысел сводит меня с ума, а потом уж рисование будоражит душу! Для одного человека, я думаю, достаточно. Мревлов, если хочешь, подарю я тебе своё «творческое наследие», так как знаю, что живописными полотнами Квелидзе ты, уж точно, не прикроешь стену с осыпанной штукатуркой. Когда Фиделио выроет мне могилу, забирай мои рисунки, ладно? - Крошка, слышишь? – Эдишер похлопал любовницу по мягкому месту. - Увы, нынче наш художник не в предмете! – Равнодушно ответила женщина. - Да, уж, беспечный субъект этот наш друг. В это же время вблизи них расположились вдребезги пьяный мужчина, низкорослая, толстая женщина и головастый мальчик; расстелили коврик, сели на него, достали из сумки помятую сливу и испачкали себе лица. Когда усилились волны, начальник отряда спасателей ещё раз предупредил отдыхающих: - Администрация пляжа не несёт ответственность за жизнь дураков, решивших искупаться во время шторма! Акции неповиновения наказуемы исправительными работами на строительстве нефтепровода Баку-Тбилиси-Джейхан!! Мужчина «навеселе» решил потягаться с волнами именно после сего предупреждения. Он, почему-то, повернулся лицом к Сааму и демонстративно изрёк: - Храбрецу нечего делать на берегу. - Ты что, хочешь нас погубить? – Жена ногтями поцарапала себе щёки. - Если я джигит, а в этом не должно у тебя быть сомнений, то я непременно должен приструнить стихию! – Храбрец снова косо посмотрел на Квелидзе и в мгновении ока ворвался в воду. Первая же волна скосила смельчака, вторая повернула его лицом к берегу для того, чтобы взор отца семейства навечно запомнил бы «портрет» супруги и сына. - Помогите! - Заорала женщина и обратила взор, почему-то, на несчастного Квелидзе, который, как утверждал Мревлов, во время плавания не мог согласовать движение рук и ног с дыханием и очень скоро уставал; барахтаясь, он еле-еле успевал выйти на мелководье и коснуться ступнями дна. Волны не торопились поглотить хмельного. Они, если можно так выразиться, мучили его, мячиком бросая мужчину то в одну, то в другую сторону. Народ же мигом разбежался в поисках спасательного круга тогда, как жена «потенциального утопленника», опустившись на колени ладонями била по камушкам, а головастый мальчик спокойно грыз подброшенный кем-то кукурузный початок, внимательно следя за существованием родного отца между жизнью и смертью. Спасатели куда-то пропали. Мревлов во всеуслышание заявил, что не умеет плавать, а Саам, в конце концов, не выдержал настойчивого взгляда жены смельчака и кинулся в волны. - Я бы не посмела встать на ноги в порванных, распоротых трусах! – Крошка косо взглянула на «добровольца», когда лидер «ташистов» чуть ли не вынес приговор художнику: - Вот сейчас Фиделио уж точно выроет тебе могилу, – сказал он и, идя в развалку, направился к тому месту, где вода могла замочить ему только лишь пальцы ног. В конце концов, в этом шуме и переполохе отличились парни местного хореографического ансамбля «Кавказ», оказавшиеся в этот роковой час вблизи пляжа - двоих, измотанных волнами, полуживых мужчин – художника и смельчака - уложили под тенью зонтов. Когда Квелидзе отдышался, он, разумеется, увидел перед собой столь надоевшие и необычно глупые лица Мревлова и Крошки; это означало, что наш «Дзен-Творец» не находился в ареале потусторонней жизни. Эдишер же горячими ладонями хлестал холодные щеки художника. И до его слуха доходили с трудом выговоренные слова другого, спасенного мужчины о том, что он намеревается продолжить борьбу со стихией. - Забавно, что ещё разговаривает! – Подбоченившаяся Крошка усмехнулась и потом уже побежала за матрасом, унесённого сильным ветром к павильону. - Глупцам везёт, – присел Мревлов вблизи друга, – меня может прикончить даже один страстный поцелуй женщины! Гм, интересно, чтобы случилось, если бы ты погиб? - Что случилось? - Промямлил Саам, - я, наконец, отдохнул бы от лидера «ташистов», а у тебя стало бы одной заботой меньше! Что случилось? Совсем уж ничего... в конце концов, твоей собственностью стали бы рисунки родоначальника «интегрального импрессионизма». - Нет, допустим, ты, гражданин Квелидзе, стал жертвой несчастного случая! – Мревлов протянул художнику полную бутылку пива, – допустим... - Чего ты всё время повторяешь одно и тоже, как ворон Эдгара По! – Саам прижал локти на колени, закурил сигарету и посмотрел в сторону аллей, вдоль набережной, где медленным маршем прошел оркестр музыкантов, одетых в шотландские национальные костюмы. Это были моряки британского военного корабля “HOWDOYUODO”, визитом «доброй воли» посетившие гавань и в портах разных стран по традиции представлявшие художественную самодеятельность Туманного Альбиона. - Эврика! Есть идея! – на весь пляж закричал Мревлов. Когда музыканты направились к колоннаде, озвучивая гимн футбольного клуба «Данди юнайтед», Крошку в задницу укусила оса, спасатели связали смельчака-борца со стихией, головастый мальчик заплакал, сотрудник спорткомитета не смог найти желающих поучаствовать в туристической пробежке по живописным окрестоностьям курорта, а белый пароход с песней об Ереване исчез за горизонтом. Лидер «ташистов» сказал другу: - Помнишь мистера Мак Лахана? Не забыл, во сколько оценил твои рисунки торговец картинами, если богу отдашь свою грешную душу? Вот и, умри, умри, умри, несчастный ты человек! - Мревлов, гуманизм твой поразителен, – художник прильнул к горлышку бутылки пива, - неужели я тебе не дорог? – Он усмехнулся и махнул рукой. ………………….. Со дня своего основания ресторан «Сам ушёл!» (полное философское соответствие названия и содержания) стал объектом общественного питания одного, четко определенного назначения: - под крышей сего заведения накрывались поминальные застолья. Немного раньше, в эпоху тоталитаризма здесь, несмотря на «профиль общепита», часто резвилась «Лукулловыми пирами» партийно–номеклатурно-бюрократическая элита, однако после того, как подул «ветерок свободы, независимости и демократии» в «Сам ушёл!» двери открывались лишь только для родственников, близких, друзей, товарищей покойника, т.е. скорбящему народу. Разумеется, здесь с «офенбаховской распущенностью» не танцевал кордебалет, но группа музыкантов-дудукистов иногда, и только на репетициях траурные мелодии заменяла «Танцем с саблями» Хачатуряна или «Лезгинкой», или даже песней из кинофильма «Мимино». Между высокими дверями двух больших залов размещалось пространство, переполненное фонтанчиками, карликовыми цветами в горшочках. Темные тона интерьера, на стенах - в черных рамках афоризмы про жизнь и смерть, ну, разумеется, располагали к «минорному поведению» - да, здесь говорили шепотом, не хихикали, и улыбку во время застолья можно было назвать «улыбкой скорбной памяти»; мраморный пол банкетного зала, разумеется, «не мог даже представить», как танцующий в сласть «Кинтоури» может зубами достать платок с пола, валявшийся между ног партнёра; мужчин-официантов украшали траурные повязки, а официантки и зимой и летом носили черные чулки. Меню совершенно соответствовало канонам национальной кулинарии, требованиям православной религии; Вино бочками приносили близкие покойника, или же сам главный санитарный врач заведения заботился о качестве напитка. В ресторан на почасовую оплату приглашался священник-диофизит, благословляющий «хлеб-соль» и дававший исчерпывающие пояснения насчет правил поведения в загробном мире, борьбы с прозелитизмом. Основная прибыль «общепита», разумеется, обусловливалась за счёт обильных застолий поминок и с этой точки зрения директору объекта, некоему Гловели не на что было жаловаться. …………………….. В тот день художник и лидер «ташистов», после долгого, бессмысленного скитания по городу, подошли к, облицованному светло-зелёным мрамором, ресторану «Сам ушёл!». Наружный вид здания совершенно не указывал на то, что здесь существовал очаг «печальных застолий». Разумеется, вступив внутрь, их смутили темные тоны интерьера и множества странных афоризмов на стенах. И всё-таки: - разве нормальный человек мог себе представить, что ресторан может иметь столь «односторонний профиль»? Нечего и говорить, наш «творческий дуэт», вошедший в отдельный кабинет, весьма опечалился, читая настенные афоризмы. ………………………….. К ним подошел официант, конечно, с черной повязкой на руке. - А ну-ка, брат, покажи свою умелость! – Весело вскрикнул Мревлов. -Поздравляю Вас с днём Святого Мученика Мамантия, отца его Теодора и матери Руфины, а также патриарха Константинополя Ионы. - Сказал мужчина, от черной повязки которого художник не отводил глаз и сей блестящий, шелковый материал воспринимал как знак только лишь личной трагедии официанта. - Жареный поросенок с подливкой-ткемали мегрельского рецепта! Салат из огурцов, помидоров, зелени, заправленный винным уксусом и оливковым маслом, аджарский хачапури и холодное вино! Лучше - «Аладастури»! При такой жаре «кахетинское» пить будет не совсем приятно! – заказал богатенький Мревлов. - Плов, фасоль-лобио, колио, соления, вино и опять лобио! – Отразил официант совсем уж не вегетарианскую атаку лидера «ташистов» и объявил, - благословенные люди, если предпочитаете мясо и молочные изделия, то извольте пойти в другой ресторан – например, в «Кувырком на улицу»! - Хорошо, хорошо, - махнул рукой Квелидзе, которого даже дубинкой нельзя было вынудить подняться с места, настолько человек был уставшим от бессмысленного скитания по городу вместе с Мревловым, - пошутили и ладно! - Вы находитесь в ритуальном ресторане! – Чинно объявил официант. - Ах, – простонал Эдишер, но почему-то он тоже не пожелал поменять место трапезы: - ан нет, наоборот: - лидер «ташистов» весело подмигнул Сааму и прошептал: - Символично, что именно здесь мы и оказались! Символично! ………………….. ….. Пока Эдишер и художник пришли в себя, накрылся стол, где были представлены: - фасоль, тефтеля из фасоли, котлеты из фасоли, зелёная фасоль, фасоль с орехами и уксусом, фасоль, зажаренная в подсолнечном масле, чахохбили из цветной капусты, буглама из грибов, баклажаны на вертеле, шпинат с орехами, плов с изюмом, яблоками с айвой, вино «De mortuis aut bene, aut nihil» разлива частного предприятия «Вах!». Официант вытер слезу, гордо осмотрел накрытый стол и застенчиво спросил: - О ком это Вы скорбите? Саам и Эдишер на короткое время замолчали. - Извиняюсь, но у нас такой порядок: – сотрудник сферы обслуживания вначале должен выпить один стакан за упокой души усопшего и потом уж должен следовать дальнейшим указаниям посетителей, – так, спокойно объяснил человек с черной повязкой, – меня зовут Иосиф Виссарионович! И вот, здесь Мревлов, много не думая, заполнил маленький рог вином, нагнул голову и объявил нахмурившись: - Ребята, помянем художника Квелидзе, а? - Пусть земля будет пухом художнику Квелидзе! – Официант немного развеселился, так как, наконец, клиенты оказались в «колее традиций» ресторана «Сам ушёл!», то есть, стали «адекватными грузинами». Саам раскрыл рот, под столом ногой толкнул друга, и чуть не сказал, дескать, ты чего, братец, бредишь, а потом, когда Иосиф Виссарионович вышел из кабинета, демонстративно покрутил показательным пальцем у виска. - За тех, кто тебя там, в том миру встретит! Ещё раз за спасение твоей души, несчастный! – «Дудел в свою дудку» Мревлов и, несмотря на недоумение основоположника «интегрального импрессионизма», повторял: - Не знаю, не знаю, но то, что я задумал, гениально! Мать её, простой лжи! Грандиозное враньё, которую народ всегда воспринимал и воспринимает, как непременную истину. Ну, как? Да здравствует беспредельная, как океан, дезинформация! – Выпил, и уж совсем обезумевший ещё два стакана опрокинул подряд. - Шутим? – холодно спросил художник. - Шутки в сторону, – усмехнулся Эдишер Мревлов, – ты меня за бездельника принимаешь? Когда в Монте-Карло, в собственной фешенебельной квартире повесишь мой портрет, поймешь бедолага, шутил я или нет в этот знаковый день! В кабинет, наверное, опять-таки по тамошней традиции, вошли музыканты ритуального ансамбля в костюмах карачохели, т.е. тифлисских ремесленников-кутил. - Кого помянем, ребята? – поинтересовались музыканты. - Художника Квелидзе, дорогие! – не отказался от навязчивой идеи Мревлов. - Пусть земля будет ему пухом! Пусть последней потерей будет его смерть для вашей братвы! – Единогласно высказались музыканты и сыграли «Вах, горе мне!», растаяв в грусти и потом уж на цыпочках удаляясь из «кабинета». - Через два-три дня твою фамилию припишем к списку погибших во время парусной регаты! – Прошептал художнику лидер «ташистов», - как правило, на каждом соревновании мы и так теряем одного-двух спортсменов! Люди, очутившиеся за бортом, тонут! Понял? И тебе не повредило бы «отдать душу господу»! Сойдет? Сойдет, я тебя спрашиваю? - Значит, я погибну? – Горько усмехнулся «Дзен-Творец». - Да! А остальное за мной! Ты уже и не будешь Саамом Квелидзе! - А кем? - Кем хочешь! Кем хочешь! Брат, если хочешь, живи с паспортом Леонардо да Винчи! Были бы «бабки», а паспорт сварганим! Главное - деньги... – затарахтел лидер «ташистов», - могила? Фиделио всё устроит! Я сейчас думаю о выгодной продаже твоих живописных полотен! Наши соотечественники, как всегда, мёртвых на руках носят! Живых же, известно, не терпят... Гм, порода у нас такая! Генетика, генетика – продажная девка империализма! Цена творчества покойника и заграницей высокая, ведь именно об этом намекал Мак Лахан! Мы же всех и одурачим! – Мревлов стукнул себя кулаком в грудь, – пусть я сгину, если всё не обстроится. Идёт? Саам вникнул в сущность замысла, он поверил и в то, что в стране, оскверненной грехопадением, возможна не только сия «комбинация»! - А вдруг, не сможешь продать рисунки? - Не купят, и я же тебя же воскрешу из мёртвых! – Развеселился Эдишер, – дай руку! «Фиктивная смерть», разумеется, лучше смерти от голода! – Он захихикал, и когда в знак согласия друзья подали друг другу руки, «Дзен-Творец» поставил единственное условие: - Бери всё, однако я не за что не уступлю портрет Назара. Это моё, Саама Квелидзе последнее полотно! - Пусть будет так! Отныне ты не должен прикасаться к палитре! Почерк художника может тебя выдать! Так, выпьем за вечную разлуку большого художника со своим творчеством! - Вскрикнул Мревлов. В это время перед рестораном зашагал оркестр эсминца “HOWDOYUODO” и лидер «ташистов» воспринял сие, как добрый знак свыше. Он уже и не сомневался, что задуманная им афера закончиться удачно. ……………………… Зал ресторана заполнили близкие, друзья и сейчас уже бывшие собутыльники известного тамады Фаремузели, умершего сорок дней тому назад; Было около двухсот человек. Ансамбль в костюмах карачохели уселся на возвышенном месте, перед теми длинными столами, у которых ножки растопырились от тяжести угощений. Траурное застолье руководил, как сейчас любят выражаться, «колорит» города, заведующий кафедрой тяжелой атлетики педагогического института, некий Кларджели. Квелидзе и Мревлов из открытых дверей отдельного кабинета наблюдали за обществом, поглощающем постные блюда, и до их слуха доходило златоустие тамады; Официанты, как бешеные, носились туда-сюда, а музыканты ждали знака Кларджели, чтобы грустной мелодией вызвать слёзы у друзей ныне усопшего. -Что наша жизнь? – Игра! – Эдишер театральным жестом указал художнику на большой зал, - значит, дружище, договорились? – Лидер «ташистов» снова вернулся к главному. - Да, но позволь мне рисовать просто так, для себя, – Квелидзе , конечно, не хотелось навечно расставаться с кистью, палитрой. - Это - детали! Я, брат, вначале собираюсь продать на аукционе «Мревловых», и не беспокой меня разговором о мелочах, - он с гневом нахмурил брови: - сейчас, несомненно, Эдишер командовал «парадом». Вино «сделало свое дело»: - «творческому дуэту», если можно так выразиться, аферистов застолье в честь памяти Феремузели показалось веселым пиром, тосты же, произнесенные неким Кларджели, до них доходили наподобие весёлого напева; официантов художник и лидер «ташистов». Конечно, воспринимали танцорами местного этнографического ансамбля, тем более что они, и правду. На цыпочках, грациозно бегали между залом и кухней. Скоро минор ансамбля музыкантов показался друзьям совсем уж свадебной мелодией и здесь Мревлов не смог сдержаться: - вынырнул между длинными столами, согнувшись, замахал руками так, как будто бы катил тяжелую бочку, прошелся с перекрещенными голенями, заиграл выпуклым задом, «выбросил вперед» живот. – Пошло и поехало! - Крикнул, в танце приблизился к заведующему кафедрой тяжелой атлетики и вызвал тамаду на соревнование в «Кинтоури». К этому времени «колорит города» задумывался над очень оригинальным тостом: - хотелось выпить за «царство небесное» того, кто уже на том свете первым подал Фаремузели рог с вином. При виде странного танцора, тучный мужчина вздрогнул, подумав, что лицезреет некий «алкогольный мираж», но, заметив улыбающихся собутыльников, которые старались аплодисментами ободрить Мревлова, закачался, как дуб от удара молнии. В это время собравшиеся в зале заговорили о нравах и жизненном смысле усопш