Полдень! Квелидзе только сейчас осмыслил, что он движется не в направлении к «Агатовой галереи», а, напротив, в сторону тифлисских серных бань, где, разумеется, ему делать то было и нечего. Между тем, жаждой измученный живописец по дороге «к славе» заглянул в «объект детского общепита» - кафе «Красная Шапочка»; за один, единственный стакан холодного апельсинового сока он уступил бы официанту даже портрет Мревлова - (гм, это так... это же в шутку сказано; ничего бы и не уступил; делать ему больше нечего - раздавать направо и налево шедевры!). Для любителя трапезы вне дома, скажем, что традиционно в «Красной Шапочке» дедушки и бабушки угощали внучат сладостями, газированными напитками, косо глядя в сторону темных уголков кафе, где обычно собирались пьяницы со всего Верийского квартала. Меню: - вареные сосиски, сметана, хлеб, горчица, слоенное хачапури без сыра(?), слоенное хачапури с сыром, водянистые соки цитрусовых, мацони-просокваша, чай, какао и опять ... вареные сосиски – все по доступным ценам! Интерьер: ярким, румяными красками нарисованы эпизоды приключения Красной Шапочки – волк, наряженный в национальную одежду, держит в лапе острый кинжал, сверкает зубами, смотрит ехидно; не трудно догадаться, что маленькую девочку, похожую на француженку Марьяну с гальским головным убором, «серый» бессовестно заливает национал-популистическими призывами насчет социальной помощи инвалидам – жертвам переворотов, революций, гражданских войн и экономической стагнации; на рисунках, к сожалению, не видна, как всегда сплоченная в один кулак «команда охотников» - представителей неправительственных организаций….. Когда утомившийся от тяжести портретов Мревлова художник открыл двери «Красной Шапочки», к своему удивлению, он оказался на так называемом «тематическом утреннике»: - в кафе проводилась географическая викторина - девочка, лет пяти, сунула Квелидзе в руку картонный четырехугольник с черной надписью - «№9» и какие-то тётенки насильно усадили художника за низеньким столом, между удивленными детьми; игра продолжилась. По залу, между столиками с заметной одышкой перемещалась воспитательница детского сада, женщина в белом халате, с соломенного цвета волосами, похожая на огромную куклу Барби аж «пенсионного возраста»; когда она таращила глаза на Саама, тот, боязливо улыбаясь, платком вытирал со лба пот. Жюри, скорее к сведению только что возникнувшего в кафе Квелидзе, объявило, что викторина финансируется дружеской китайской организацией «Планирование деторождения в Сычуаньской провинции КНР» и победителей собираются наградить, pardon, разного цвета контрацептивами(?), а вот самый удачливый игрок может получить бутылку «азербайджанского Bordeaux Rouge”-а. Так или иначе, во всех случаях малыши пребывали в проигрыше, так как в «Красной Шапочке» не оказалось к огорчению деток даже одного, единственного, деформированнно надутого воздушного шара. ………. Воспитательница: - Дети и взрослые! Ну-ка (с улыбкой) что знаем мы о Великобритании? Ха-ха-ха…… Полнощекий мальчик: - Это остров! Девочка шалунья: - Там Бог хранит Королеву! Художник: - …… Льется дождь и деревьям трудно обходиться без зонтов! Воспитательница: - Мальчики и девочки, расскажите, пожалуйста, о дружественной нам Америке? Полнощекий мальчик: - За океаном живет защитник демократических преобразований, храбрый мышонок Мики-Маус! Девочка шалунья: - Там течет сладкая, газированная река Кока-Кола. Полнощекий мальчик: - В Америке, почему-то, люди все время улыбаются! Художник: - Если спросишь рядовых американцев, кто же такой Дмитрий Шостакович, из десяти девять ответят, что господин Шостакович является главным раввином Нью-Йорка! Воспитательница: - Ха-ха…, не смешно! Послушаем ответы других детей! Россия? Команда Квелидзе (№9) не уступала инициативу, не позволяла другим вставить и слово. Полнощекий мальчик: - в России долгая зима, граждане согреваются водкой, и снеговик закусил выпивку своим же носом, т.е. морковкой. Девочка шалунья: - Только дураки твердо и однозначно уверены, что в России плохие дороги! Художник: - Именно там вдова унтера Пришибеева и отхлестала себя розгами! Воспитательница (удивленная): - Господи, почему же? Художник: - Рядом никого не оказалось, чтобы на невинного излить агрессию державницы! Воспитательница: - Ха-ха…, удачная шутка! Наша родина? Тишина. Воспитательница: - Дети, не стесняйтесь! Во время викторины никого не наказывают! Опять тишина. Воспитательница: - А сейчас поговорим о Башкортостане... ------------------------------------------- Как отметило жюри, «команда №9» победила только лишь из-за беспардонной наглости! Художник, конечно, отказался от «азербайджанского bordeaux»-а и с просохшей глоткой вышел из «Красной Шапочки». Он перемещался по тротуару широкого, переполненного автомобилями проспекта и в мыслях подыскивал кратчайший путь к «Агатовой галерее». Тем временем, Квелидзе оказался на, отмеченной белой краской, так называемом, «острове безопасности». Тут задерживались граждане, бывшие в естественном диссонансе со светофором; у них от знойного солнца кружилась голова и, оглушенные ревом моторов автомобилей, несчастные люди тянулись к другой стороне улицы, где можно было передохнуть в тени высоких платанов. Вот, на этом «острове безопасности» наш художник столкнулся с низкорослым, худым мужчиной с впавшими щеками; его широким скулам, узкому разрезу глаз и желтоватому лицу позавидовали бы даже жители Синдзянь-Уйгурского Автономного Района КНР. Кто не знал в городе господина Шаорели? – Несравненный мастер выжигания керамической глины одновременно руководил «Лигой конфуцианистов». Воистину, субъект очень часто становится похожим на предмет своего увлечения: - Саам встречал таких, как, к примеру, «человек-ветчина», «человек-пиво», «женщина-чашечка кофе», «юноша-гашиш», «гражданин-анонимное письмо», «человек-законодатель вечный», «субьект-высокопоставленный бюрократ», «человек - скупой+жадный», «человек-полная беззаботность». Разумеется, многие из них существовали на грани глупости, но, подчиняясь своему образу жизни или наоборот: - образом жизни созданные, часто достигали больших успехов на том или ином поприще. Мастер выжигания глины держал в руках большой арбуз, и увидев Квелидзе, он осторожно опустил «бахчевую культуру» на асфальт, шагнул назад, низко поклонился художнику, с уважением, припеваючи сказал: - Приветствую Вас и желаю Вам десяти тысячи лет жизни! - Здравствуйте, сударь! Шаорели, так сказать, растянутыми, украшенными орнаментами восточной вежливости, надоедливыми «словесными реверансами» расспросил обо всем и обо всех от жары еле стоящего на ногах Саама и в конце вспомнил о лидере «ташистов»: - Как поживает уважаемый Мревлов? - Держится молодцом! - Ещё и ещё раз желаю Вам десяти тысячи лет жизни! Пусть вокруг Вас расцветают сто цветов и соперничают сто школ! – Председатель Мао, наверное, остался бы доволен господином Шаорели. Приветствие ещё не было завершено, как вдруг, арбуз приверженца конфуцианского ритуала лениво тронулся с места, покатился, но (какое невезение!) покрышка грузового автомобиля раздавила «бахчевую культуру», в следствии чего красное, сладкое содержимое рассыпалось по асфальту. - Ух! – забеспокоился Квелидзе, а Шаорели даже не моргнул глазом: - «болтовня конфуцианца» тянулась в той же тональности. - Арбуз, друг, арбуз! – вскликнул художник. Тут же шла тучная женщина, предположительно, с рынка - в одной руке она держала зонт с бамбуковой ручкой, пестревший веселыми цветами провинции Гуанджоу, а в другой - сетку с провизией; бедняжка вступила на содержимое арбуза, рухнула вниз и заскользила вдоль линии, разделяющей проспект на две стороны движения, словно упавшая на катке фигуристка; мгновенно последовало торможение грузовой машины и «цепная реакция» не замедлила себя ждать: - легковые автомобили, автобусы, троллейбусы, маршрутные таксы, мотоциклеты сталкивались друг с другом; ну, а в этой суматохе, как обычно, некоторые транспортные средства двигались уже навстречу друг к другу; поднялся шум, гам, переполох – крики, ругань перешли во всеобщие стычки, дебош, хаос. Этим воспользовались оказавшиеся тут как тут активисты партии традиционалистов и бытовую неразбериху сей народ ловко и мгновенно превратил в политическую акцию, главным призывом (по- грузински «месиджом») которой было: - Руки прочь от веками узаконенного застолья поминок! Заревели сирены машин «СКОРОЙ ПОМОЩИ» и на проспекте все смешалось. Шаорели закричал: - Покорно прошу передать привет семье Мревлова и его возлюбленной! Куда вы, господин Саам? – обреченным голосом окрикнул он скрывшегося в толпе художника, с трудом выкарабкавшегося на безопасное место и со своими пятью «Мревловами» «вынырнувшему» перед газетным киоском, где он заплатил 20 тэтри (равняется, примерно 10 центам США) за насильно всученную продавцом газету «Национальные Бедствия и Катастрофы». -Ох, если бы была у меня возможность нарисовать портрет постоянного читателя данного печатного средства массовой информации! – Мечтал Саам и представлял наяву мужчину худого, с взъерошенными волосами, вытаращенными глазами, с гримасой испуганной собаки, лаем являвшейся вестником землетрясения, наводнения, оползня, извержения вулкана. С желанием избавиться от привидения сего homo kataklysmus-а, Квелидзе закрыл глаза, но перед ним, как приглашенная на бал-маскарад, опять предстала надоедливая «госпожа в зелёном», аккурат, с театральной величественностью Турандот, требовавшая от окружающих «титулярно-театральных реверансов» в обращении: - Ваше Императорское Величество…., Баронесса Лихтенштайна….., Принцесса Монако…., Фрейлина дворца Уиндзоров….., дочь Герцога Люксембурского….., Принцесса Саин-Вингенштаина-Берлебурга …… ну и…… красавица! Истинная красота тоже надсмехается над красотой! Да уж, наверное, «даму в зелёном» должен украшать и пунцовый оттенок; в природе много регистров красного: чего стоит хотя бы смесь осота красного репея колкой крапивы, итальянской земли и жженой охры……. Грибовидное облако, образованное при атомном взрыве само по себе величественно красивое, но оно страшное по сути и по последствиям! О многих интересных женщинах можно рассуждать подобным образом: - за приятной внешностью, гляди и, кроется некое малюсенькое уродство в духовности, как один, неудачный мазок живописного полотна, мешающий «хорошее» образовать в «прекрасное»! Который час? Два часа дня! Саам всегда жил вместе с некой тайной, отличался от других художников дарованным от бога своеобразным взором; на его живописных полотнах невозможно было резко разграничить цвет, форму, начальную композицию; Квелидзе, если можно так выразиться, «плавно» воспринимал предметы: - глаз не останавливался на одной точке, и, как будто бы, не успевая, выбирался новый ракурс визуального восприятия; в результате всё нарисованное на холсте как-бы «шуршало» передним планом занавеси бледного тумана и в нём почти «тонула» композиция рисунка; подчеркнутая условность бледной занавеси явно имела преимущество, в чём-то похожим на живопись Квелидзе, тусклым, «геометрическим миром» Чурлёниса. Исключительно мгновенная связь между впечатлением и мазком краски пренебрегала паузу мысли! Да, он с восхищением смотрел на росинку, но это длилось недолго - без пристального взгляда художника-реалиста и дело не доходило, образно говоря, до распада сей крошечной субстанции воды на молекулы кислорода и водорода. «Что это такое?», «Что случилось?» - данные вопросы Саама не интересовали, так как он ко всему миру прекрасного имел одно утверждение, один ответ: - «Да!». Несомненно, догадливые искусствоведы считали Квелидзе основоположником так называемого «интегрального импрессионизма» в живописи! Во время фиксации впечатления разум художника, наподобие крови, разбрызгивал «импрессию» по всему организму и живое целое трансформировалось в один, громадный глаз; точкой отсчета для живописца был хаос за пустотой, измененный в субстанцию новой пустоты. Ясно дело, что в искусстве, как и в галактике «начало» и «конец» являются ближайшими соседями! То же самое можно сказать о простом и сложном, мудрости и глупости, красоте и уродстве, многом и малом, гордости и скромности, вере и неверии, слабости и могуществе, верности и измене, трусости и храбрости….. Незамысловатость закаляется в горниле сложности. Звук более полифоничен, чем звучание десяти аккордов, но только для этого, милейшие, надо иметь самую малость – богом ниспосланный м у з ы к а л ь н ы й с л у х! Приближенный к совершенству художник примитивными методами старается покорить новые высоты искусства живописи и сие совсем уж и не есть попытка преднамеренного одурачивания самого себя или других! Наоборот: - Это на одну ступень взвившийся виток спирали прогресса! Фигуры Кандинского, «Герника» Пикассо, линии Малевича, в небесах летающие козы, скрипачи, канторы синагог, раввины Шагала, – для кого - детские рисунки, а для кого – последующий этап сложности – или же, как парадоксально это не звучит, некая «новая незамысловатость», «интегральная простота»! Сейчас, отталкиваясь именно от этой немудрености, Квелидзе вступал в стадию преодоления последующей сложности, в фазу, т.н. «третьего витка» и, разумеется, только посвященные (догадкой, а не разумом) вникали в гениальность замысла художника. Он был похож на коня, в один прекрасный день проснувшегося с крыльями и взлетевшего в высь. Для птиц парившее в облаках животное, бесспорно, являлось странным субъектом, а вольно носящийся на бескрайной степи табун лошадей на свод небес внимание никогда и не обращал. Художник на сложнейшие вопросы отвечал не сентенциями, максимами, постулатами, усилием мозга выстраданными готовыми формулами, а только единственным подтверждением - «Да!». Образованный, догадливый человек с улыбкой и шепотом констатирует: - Это же «Дзэн-искусство»! - Несомненно! – согласимся с ним также с шепотом и улыбкой. И все таки, почему же неожиданные видения Квелидзе выставляли на авансцену театра привидений «женщину в зелёном», качавшуюся иногда в кресле, старавшуюся усердно найти «рериховский свет очарования» далеко от себя, с помощью напряженного процесса мышления тогда, как светлый луч прекрасного с рождения вливался в соломенный цвет её волос? Рано или поздно, противопоставление «искусственно- усложненного» с «интегрально-примитивным» проявился бы во взаимном стремлении друг к другу, но, в момент открытия этой истины, палитра художника, очевидно, весело бы «вскрикнула»: - Брат, береги Аполлонию! О сути взаимосвязи личности и творческой натуры, наставляя любовника, высказывалась и Аполлония: - Чем ярче диссонанс, тем с заслуживающим внимания художником имеем дело! Бытие - это отхожее место, где громко декламировать поэзию Бо Дзюи есть признак глупости; не имеет смысла читать в кругу случайных собутыльников стихотворение о высокой горе Джунань; для дураков ты должны оставаться хоть на некоторое время глупцом; поверь, так спокойнее; искусственное оболванивание самого себя есть панацея для одинокого художника и - не только для него! Один грузинский поэт в период сталинских репрессий прикрыл истинное свое лицо маской алкоголика и он, известно всем, уцелел, в последствии одаря читателей шедеврами, которых не было бы, если же господин Галактион Табидзе в 1937 году, образно говоря, совершенно трезвый и «пьяной» походкой не шатался по проспекту Руставели! «Оглупел» умница, «оглупел! И самое главное: - забудь, что умеешь рисовать и ... твори, твори, твори! Есть у тебя способность к такой амнезии? Да? Значит, верной дорогой идешь, товарищ! – Исскуствовед-культуролог улыбалась во время поучительной тирады и продолжала наставления, - в поэзии «водораздел» между творческой личностью и ремесленником есть талант мыслить образами и образно, но когда куда-то улетучивается мера, сразу же стирается грань между поэтом и автором частушек на колхозные темы; стихотворение становится похожим на перенасыщенное специями блюдо, что, прости, может вызвать только лишь «литературную рвоту»! Познание жанра подчиняет нас законам самого жанра и нельзя при чтении «политического памфлета» требовать от героев-дураков демонстрации шекспировских страстей. Наша, грузинская поэзия начала ХХI века, уверенна, все-таки будет «стоять на трех китах» - мелодичность (аллитерация, ритм, рифма, разнообразие верификационных форм), поэтическая импрессия и удаление смыслового компонента на задний план! Говорить о социальных проблемах, рассматривать философские аспекты бытия, заумные вопросы гораздо лучше в публицистическом письмах, чем в «сонетах»! И так, немудренее, легче, свободнее, мой друг! Ну, а в изобразительном искусстве смотреть очень долго и выпученными глазами на холст – это, значит, покориться доминанте малярного начала. «Дзэн-творец» – истинно скажу тебе, звучит гордо! Умная женщина, однако, не умеющая рисовать и малосведущая в стихосложении! ………………… После долгого скитания художник наконец-то нашел вектор, направляющий его в сторону «Агатовой галереи» и, несмотря на усталость, вызванную от нестерпимого зноя, неудобств ношения черного костюма, клейкости пропитанной потом сорочки, он бодро, с поднятой головой шагал по почти пустым улицам. ……И опять промах! Как будто сам черт ударами локтя в спину Саама направил его к рынку. Вывеска: «Здесь продаются птицы, животные, рыбы и пресмыкающиеся». Вторая вывеска: «Холодное пиво. Хинкали из мяса, нарубленного кинжалом героев былых времен - эпох величия Грузии, сваренные в воде, вскипяченной на костре». Приписка на вывеске: - «При желании клиента в топленом масле можно поджарить охладевший хинкали. Имеется левомицетин». Объявление: - «Сегодня на рынке дежурят медсестра Клара, полицейский Муртаз и пожарник Шавлохов». Художник, разумеется, остановился; достал из кармана денег, пересчитал их и решил зайти в столовую лишь на пол часа, только для утоления жажды одним бокалом пива, всего-навсего, с целью вкушения четырех-пяти горячих, мясным бульоном утяжеленных, да и черным перцем накрапленных, на вкус острых, дымком малость припрятанных от глаз хинкали – здоровенных, сбористой, круглой формы грузинских «пельменей», которых сведущий в канонах национального застолья джигит берёт с подноса и направлает ко рту десятью пальцами обеих рук, ахая, охая, причмокивая от удовольствия и даже процесс витирания салфеткой, обрывком газеты (предпочтительнее!) намоченных жирным соком губ, подбородка, пальцев является составной частью ритуала, не говоря уже об обязательной в таком случае выпивке – грузинской чаче – водке с весьма и весьма дурным запахом! Квелидзе прекрасно помнил, что срок сдачи «пяти Мревловых» истекал ровно в 6 часов вечера. Рынок. Рядом с «Хинкальной» зоологические прилавки: - продаются животные, птицы, пресмыкающиеся, рыба; торгуют скотом на забой и тут же возможно приобрести суленному Святому Гиоргию петуха для того, чтобы непременно во дворе храма отпустить птицу на волю! Саам любит живую рыбу, но в прошлом году невменяемый по причине «белой горячки» Мревлов разбил его аквариум. - Купите пирании Амазонки! – нашептал художнику на ухо головастый мужчина и тут же объяснил несведущему человеку, – суньте руку вот, в эту банку с водой и будете обеспечены пенсией инвалидности! «Соцобеспечение» и «дзен-творец»? Потом продавец рыб таинственным голосом спросил Квелидзе: - Не интересуйтесь ли Вы, милейший, приобретением, скажем, малыша дэва – представителя вида «сказочных», семейства «великанов», группы « обалдуев»? - Издеваешься? – разозлился художник. - Нет, - усмехнулся продавец, ... - он настоящий! - Да, пошел ты….. - Подлинный, я тебе говорю, - торгаш, предлагавший художнику «ирреальный товар», осмотрелся вокруг, у него забегали глаза, а потом уж с гордостью было сказано, - дэв не импортирован, сертифицирован, имеет свою акцизную марку. - Только попробуй, не показать, увидишь, что я с тобой сделаю! Пойдем... – вдруг разозлился Саам и схватил за шиворот торгаша, - А ну, пошли! Зашли в обветшавший лоток и, ей-богу, чудо-то, какое: - за столом сидел веревкой привязанный к ножке стола дэв «детского возраста». - Это он? - От удивления художник чуть было ли не разбросал «Мревловых» и с испуганным видом отступил, – откуда же? - Как мне сказали, ученые НИИ «Проблем гуманоидов и лиц кавказской национальности» что-то напутали в пробирках и, хоть караул кричи, видишь? У него на шее даже «институтская бирка» висит! - «Хромосомный дуралей»! - Прочитал Саам и удивленный художник поинтересовался, - а что он ест? - Все, кроме мяса! - Это хорошо! – с облегчением вздохнул художник – но .... - Купите? - Откуда же у меня, брат, нищего живописца деньги на приобретение нужных для него фруктов, овощей, молочных продуктов, да и, витаминов? А вот, если он не был вегетарианцем, я, без оглядки, с удовольствием сему представителю семейства «великанов» подбросил бы нескольких подонков: - ведь, выгода-то двойная получается: - и дев насытится, и измученным от мерзавцев людям - облегчение! «Хромосомная аномалия» т.е. дуралей уплетал лобио – варёную фасоль, приправленную грецкими орехами, зеленью, барбарисом, пастилой из винограда, черным перцем, запивал пищу фальсифицированным вином «Киндзмараули»; - ну а, кусочек грузинского лаваша был для него и ложкой, и вилкой. - Ученые утверждают, когда у дева вырастут борода и усы, т.е. после возмужания он начнет лопать мясо! Купи, а! Он добрый! Ух ты, ну, очень добрый! - Сумасбродства мне и своего хватает вдоволь! – усмехнулся художник. – А ну-ка, вправь сам себе мозги, присмотрись ко мне хорошенько! ……….. Выйдя из лотка, пройдя шагов десять, Саам обернулся – и ларек сей, честное слово, как бы, в воду канул! Исчез! Да и, скорее всего, не было его вовсе! Н е б ы л о! - От неожиданности такой у художника закружилась голова. - Наверно, я, впрямь, сошел с ума! – он вздохнул и в это же время зазвучал репродуктор, прикрепленный к деревянному столбу. - Поет Джандиэри! Смущенный художник стоял на одном месте, шатался, невменяемый от душевного волнения он не мог, вот так штука, найти дорогу к хинкальной. …………………… Через некоторое время, отдышавшийся Саам, наконец-то, оказался в уютном, прохладном зале столовой. Ровно половина пятого! Высокий, круглый стол с серой, мраморной поверхностью; под ним синее пластмассовое ведро, переполненное остатками еды, коробками сигарет, окурками, помятыми, пожелтевшими от жира салфетками, осколками разбитых стаканов, тарелок, кривой вилкой и пустой бутылкой водки. В середине стола полка, со стоящими на ней полупустыми бокалами пива. Пол хинкальной небрежно, неровно выстлан керамическими плитами, поэтому многие посетители «общепита», споткнувшись, растягиваются на нем вместе с подносами, переполненными хинкали. Здесь нет окон и, просачиваясь через мутное стекло двери, интерьер освещается зеленоватым светом знойного, летного солнца. Из кухни, в сторону зала, на все четыре стороны, наподобие горного тумана, плывет пар из огромных котлов, где и варятся хинкали. Оттуда же доносится звук водной струи из крана, грохот посуды. Эхо усиливает разговор женщин-посудомоек. У прилавка стоит толстый продавец пива, хинкали, других блюд грузинской кухни; тело его еле-еле прикрывает узенький халатик сероватого от сальности цвета. Саам прислонил к стене «пять Мревловых», после чего, окинув взглядом не очень уж и просторную комнату с низким потолком, пропитанную запахом влаги, в двух шагах от себя, у соседнего стола заметил высокого, с загоревшим лицом, уж точно, недюжинной силы мужчину с коротко стриженной седой бородой, одетого в блестевшую, вороньего цвета, крашеную сорочку, похожего на (один к одному!), Тургенева. Наверно, ему было лет пятьдесят, но груз этих «пяти десяти», незнакомец, образно говоря, «носил» свободно, без ощущения тяжести. Вот так, своеобразно оценил внешность субьекта Квелидзе. Перед «Тургеневым» стоит бокал с пивом, на тарелке – кости, остатки варенной говядины-хашламы; с какой нежностью, любовью смотрит на кости этот тип; Ему жалко выбросить их в мусорное ведро? - Да, точно, жаль! Мужчина в знак приветствия, по традиции городской, вежливо кивнул головой Сааму и тот, разумеется, ответил: - ведь уважение друг к другу в хинкальной не продается, оно в крови истинного тбилисца, чем и отличается он от, скажем, жителя удрученного повседневными заботами мегаполиса, где люди и на небо то смотрят в страхе, в ожидании дождя, града, природных катаклизмов тогда, как наш человек, просто-напросто, любуется «сияющим над любимым и родным городом лазурным небосводом». «Тургенев» заказал буфетчику жареную рыбу; его голос возник из колебания высохших, почти затхлых, хрипло звучавших голосовых связок; - Да уж, пение не его стихия! - предположил про себя Квелидзе. - А Вы, уважаемый? – обратился работник «общепита» к художнику. - Пять горячих хинкали и холодное пиво! Оно холодное? - Свежее, разливное! – подтвердили с апломбом. Буфетчник подал мужчине в черной сорочке достаточно крупную, посыпанную луком, жареную рыбу в томатной подливке, а перед Квелидзе поставил на пластмассовом подносе не так уж и горячие хинкали, кружку с не очень уж и холодным пивом. Художника мучила жажда и, он на одном дыхании опустошил сосуд. Перед возвращением буфетчика за прилавок, Саам шепотом осведомился у него об интересном типе, задумчиво стоящем, словно, перед иконой в церкви, похожем на автора «Дворянского гнезда»; в адрес и к вниманию Квелидзе, низким голосом, но с восторженным тоном было сказано: - Фиделио! Странное в наших краях имя очень уж понравилось Сааму. - Могильщик! – добавил буфетчик, и в тот же миг до слуха живописца донеслись звуки колоколов храма Святого Пантлеймона Лекаря. - Браво! – прошептал Саам. Могильщик – да, да, «старый жилец» прозы, поэзии, драматургии……. А вот художники почему-то не милуют людей этого ремесла. Квелидзе обязательно нарисует портрет могильщика, но не по канонам «интегрального импрессионизма», а (против своих же творческих правил!), на реалистический лад – с усердием «передвижников»; зафиксирует рельефное лицо Фиделио на холсте и взор художника во время работы над портретом будет пронизывающим, слитым и сердцем и душой с характером типажа. Нет, нет, как можно упустить такой случай? Непременно нарисует, кистью «превратит в свою собственность» характер могильщика, однако, в этом случае откажется от своего же почерка живописца настолько, что даже и не подпишется под рисунком. Он ест рыбу - каждая косточка её нежно освобождается зубами от мякоти, старательно очищается, сверкает; после этого пальцы всё складывают на край тарелки, где сгруппировались остатки хашламы; могильщик запивает рыбу пивом; он обмакивает кусочек хлеба в томатную подливку, смотрит на него и до того, как разжевать, начинает сосать хлеб - острота кровавого цвета томатного сока разбавляется слюной. Интересно, какой же национальности этот человек? Нет, национальное определение тут не к месту. Пусть говорит хоть на шумерском языке с финикийским акцентом, но главное, чтобы Фиделио не был бы златоустом! Разумеется, он «друг молчания», любитель кладбищенской тишины! Безмолвие и тишина! О принципиальном различии двух этих понятий афонии говорится и будет в дальнейшем писаться много, но их, быть может, отличает один маленький нюанс: - безмолвие представляется интеллектуальным, романтичным, печальным, слезливым, весёлым, глупым, а суть изначально безграничной, величественной тишины для ума человеческого целиком и полностью скрыта. С целью сближения и знакомства художник спросил у «Тургенева»: - Который час? - Часы не ношу! Едва заметные ударения на последних слогах слов – наподобие французов, чехов, но, ясно, Фиделио - не Валуа, не потомок Яна Гуса. - Пять! – Буфетчик вставил слово. Господи, сколько времени прошло в этих скитаниях! Совсем скоро в галерее никого и не застанет; испугался Саам, но безалаберность творческой натуры взяла своё: - он достал из ведра пустую бутылку водки и показал её Фиделио. - Может, составите компанию? - А почему бы и нет! – ответил «Тургенев» без лишнего жеманства, – соизвольте подойти к моему столу. Буфетчик вмиг подал стоящим друг против друга горожанам две порции жареной рыбы, четыре бокала с пивом, водку в бутылке с зелёной, невзрачной этикеткой. - Я - Саам Квелидзе, художник, - представился могильщику человек в чёрном костюме. - Фиделио! Почвовед и геометр…. садовник, - он объясняется, словно является сотрудником кафедры древнегрузинской литературы: - не одного простонародного речевого пассажа, никакого признака городского жаргона, ничего интересного, помилуйте, даже для искателя фразеологических «зацепок». Может быть, наша «литературная продукция» слишком уж перебарщивает в применении речи простолюдина, хулигана, идиота, невежды и других, иже с ними стоящих в рассказах, романах, новеллах? Речь Фиделио - без задоринки и изъяна! Черта с два, нечего из него строить тупицу и незачем рассказчику самому дурачиться в литературе только из-за того, что языковые особенности некоторых работников пресловутого «цеха ритуальных услуг» отличаются профессиональным говором. Они опустошили наполненные горьким напитком граненые стаканы, Нет, чего тут и спорит? - В «нереспектабельных» объектах общественного питания томатная подливка особенно вкусная, хоть и водянистая и не так уж хорошо приправленная зеленью, специями. - Почвовед, геометр и садовник! – С восхищением повторил художник, пальцами обеих рук схватил остывший хинкали, откусил его, и губы покрылись жирным соком, после чего сразу, как будто бы без чужой помощи, мгновенно заполнились стаканы. Фиделио ел рыбу с изящностью аристократа; дотрагивался до костей, будто извиняясь, что он - не вегетарианец. Выпили и человек, который чем-то был похож на Тургенева, заговорил: - Я - могильщик! Могильщик и смотритель одного старого кладбища. Сюда, на рынок меня привело желание приобрести собаку. Вы же знаете, что сейчас нелюди беспощадно грабят могилы... - Ну и как, купили? – художник с вытаращенными глазами, взором, скажем, гиперреалиста-портретиста «впитывает в свою память» черты лица, особенности движения рук типажа, но Квелидзе явно разочарован неким диссонансом между манерой беседы и ремеслом человека - Бог весть, откуда эта слишком уж культурная, высокопарная речь. - Нет! Саам напрямик, без уверток признается в своем желании: - Что скажете, если я нарисую ваш портрет? Всего несколько сеансов! - Буду благодарен! - А живете то где? - На кладбище! Гм, почти ... почти, что на кладбище. Знаете, - с гордостью и болью откровенничает Фиделио, - у меня три жены и, несмотря на это, я остался без детей... пока что! - На кладбище? – Гениально! Три жены? – Конгениально! – Не может скрыть свое восхищение Саам, чувствующий в эту минуту и идиллию, и житейский хаос сего полигамоса. - Я надеюсь на беременность младшей, Айшэ! – Скривилось лицо у Фиделио. - Пусть будет так! И все-таки, три жены? - Отец Теоген не разрешает мне заходить в церковь! А я, хочу Вам сказать, православный христианин! - Три жены! – Художник развел руками. - А если все счастливы? А если меня не интересуют другие женщины, радуюсь семьей, не ворую, стар и млад доволен мною, верую в бога, держу пост? Не одна трапеза не обходится в моей семье без бубна, песен и танцев! Чего же требует от меня отец Теоген? Обидно! Сердце болит! Рассудите….. - Ну, какой же из меня теолог или член конституционного суда? – Оправдывается Квелидзе – Вообще то, я уверен, что многоженство лучше, чем обман, измена, убийство, воровство, разбой, контрабанда и, наконец, политиканство! Теперь о деле! - Изобразите всех нас, вместе! Я, Гуларис, Зейнаб, Айшэ! Нарисуйте и назовите портрет «Счастьем». Хорошо? В середине – я, справа и слева - Гуларис и Зейнаб, сзади – Айшэ! Смеёмся! Да, знаете, еще чего хочу? Передо мной должен стоять столик с цветочной вазой. Цветы могут быть с похорон! Ничего! Букеты я часто приношу домой и их свежесть продлеваю водой c сахаром. Это тоже грех? Разумеется, я не трогаю венки, но уход за перепачканными землёй цветами должен быть добрым делом, разве нет? Вот-вот, да и вянущие гвоздики, тюльпаны, ромашки под моим кровом оживают! Они любят звуки бубна, обожают песни, танцы! Вообще, цветы прекрасно себя чувствуют в весёлой семье….. - Восхитительно! – искренне обрадовался Квелидзе – Браво! – Он уже представлял себе хохочущий семейный квартет, вазу и в вазе – единственную розу! Нет, единственный бутон красной розы, символично представляющий на холсте будущее чадо Фиделио. - Да, нарисуйте нас, нарисуйте! – Могильщик наполнил стаканы водкой, – в середине - я! Вокруг - жены! Так выпьем за счастье! А Вы счастливы? - Как художник – вполне! - Любите кого-нибудь? - В мечтах! - Хорошо, что любите! В следующий раз непременно расскажите о женщине, которой восхищаетесь в грёзах своих! Выпили. - Знайте что, поживите у меня, пока не закончите работу над «Счастьем». Согласны? Ответьте откровенно, Вы - хороший художник? - Хороший! - Разве? - Я даже очень хороший художник! - О, сейчас верю! Да уж, с такой самоуверенностью было сказано! Я тоже неплохой геометр, садовник и почвовед! – Засмеялся Фиделио. Саам, ясно дело, не находится в пивной Ларри О Рурка, т. е. на северо-востоке Дублина; тут не пахнет имбирем, бросовым чаем, бисквитной трухой, а могильщик - совсем уж не мистер О Конелли, хотя, видать, он порядочный, начитанный человек; да, про жен своих Фиделио сказал, что все счастливы; и если мужчина хотя бы трём женщинам доставляет радость, разве он прелюбодействует? Геометр и садовник, как было сказано, уважает родителей, не разбойничает, не является убийцей; он ли грешник? Может подонок с крестом на груди лучше, чем Фиделио? Отец Теоген не запрещает мерзавцу входить в храм по причине того, что у подлеца одна, избитая, с горькой участью, каждодневно униженная жена! Женщины же нашего почвоведа и «конфуцианца скорби», скорее всего, расцветают от внимания, ласки, порхают между могилами, у них вдоволь пищи и. самое меньшее, раз в три дня бабы чувствуют тяжесть тела ладного супруга. Жёны Фиделио радуются рассвету! – Соображал и предполагал Квелидзе. Не поискать ли молодую вдову? Что скажете, мистер Блум? Мужчины это любят! Беседа о смерти оживляет страсть! Художник тоже «конфуцианец» – почитатель любовного этикета! ………………… Вдруг, открылась облегченная непрозрачным стеклом, видавшая виды, ветхая дверь хинкальной; в зал зашел мужчина; в летнем зное (ничего себе!) на нем был накинут плащ: - грязный, длинный, с капюшоном, брезентовый, без рукав, вида казённой униформы – такой плащ носят, обыкновенно, железнодорожники. Головной убор – фуражка с кокардой станционного чина и козырьком. Фиделио помахал ему рукой и человек направился к круглому, высокому столу. Саам почувствовал аромат сирени. Ах, скоро шесть часов вечера и художник, как это не прискорбно, всё-таки сумел опоздать в «Агатовую галерею». Разумеется, для Квелидзе выставки, экспозиции, публичное щегольство и общественное мнение об «интегральном импрессионизме» имели второстепенное значение. Если какой-нибудь глупец с помощью разных махинаций продвинувшийся вверх по социальной лестнице, «горе-арбитр от исскуства» констатирует хотя бы одной фразой гениальность Саама, толпа не запоздает с аплодисментами. Художник же уважает мнение Мревлова и одного-двух друзей, но Квелидзе, спорить нечего, всегда «кроет и шьет» по-своему! Сейчас главное хорошо воспринять облик Фиделио. как типажа, и не оставить без внимания мужчину в плаще железнодорожника - ну конечно, оригинальный субъект! Он должен быть интересен, скорее всего, для « «интегрального импрессиониста»! Венецианов и Лактионов перевернулись бы в могилах! Мужчина в плаще, благоухающий ароматом сирени, приблизился к столу; он пожал руку могильщику, учтиво поклонился художнику и Квелидзе под грязной накидкой увидел чистые брюки, дорогой, украшенный вышивкой серебристый жилет, белоснежную сорочку, красный галстук с жемчугом, золотую цепочку с поблескивающим из карманчика сегментом старинных золотых часов. - Назар Казбеги! – Объявил Фиделио и тогда же представил своего знакомого, если можно так выразиться, «собутыльнику». - Несомненно, художник! Вас сопровождает запах масляных красок! – Догадался мужчина в плаще железнодорожника и окликнул буфетчика: – Милейший, подай нам чего нибудь! Пили пиво, водку, угощались безупречно зажаренной рыбой с томатной подливкой, свежеиспеченным хлебом... - Продал? – спросил Фиделио мужчину в плаще. - Пожалел! Достойного человека не нашел! – Ответил тот и Саам удивился: - этот тип изъяснялся более рафинированным тоном речи, чем - могильщик, но был в его разговоре, скажем так, «лингвистически-музыкальный» штрих – беседуя, он подпевал. Фиделио, представляя господина Казбеги художнику, как бы «подкинул» интересную тему: - Назар играл когда-то на виолончели... на панихидах! Последнее слово было сказано шепотом, в знак уважения к траурно-инструментальной музыке. - Господи, где? - Не смог скрыть восхищения художник, благодарный судьбе за то, что она свела его с весьма и весьма интересными, даже очень и очень странными людьми. - В камерном оркестре Ореста Артёмовича Мазура! До конца пятидесятых годов! Да, времена были печальные, исходя из сути профессиональной деятельности, но - весьма примечательные с многих точек зрения, значительные сами по себе! Вот, друг мой, «квинтсептаккорд» жизни! - Сказал человек в плаще, – после окончания полного курса трех консерваторий по классу виолончели - ритуальный оркестр! Как вам нравится, милостливый государь? Ух, как хорошо! Квелидзе непременно нарисует музыкальный инструмент, находящийся между ног этого Назара Казбеги, а сам «выпускник трёх консерваторий», по всем правилам «интегрального импрессионизма», расплавится в коричневом, желтом, чёрном цветах масляных красок. - Хорошее было время, - продолжил разговор мужчина в плаще, - уважение к усопшему сопровождалось театральным оттенком. Пришедший на панихиду человек слушал музыку Грига, Сибелиуса или Захария Палиева, разумеется, в т.н. «живом исполнении» и сей момент являлся традиционным противопоставлением вечного, т.е. музыки и преходящего, т.е. жизни людей; в этой борьбе, как вы догадались, побеждало бессмертное - следовательно, музыка! Одерживало верх искусство, преодолевающее время, эпохи! Бескомпромиссным дирижером был господин Мазур: - плачу, скорби родичей новопреставленного наш оркестр отвечал слаженным звучанием, величием минора, всей полнотой представляя слушателям истинный замысел композитора! Отмечу, что Орест Артёмович чтил нотную азбуку...- Казбеги выпил пиво, вытер салфеткой изящные пальцы музыканта, запачканные красной подливкой, - представьте себе ритуальный оркестр в окружении венков и до Вашего слуха донесется «Плач Йеремии» Канторовича! Вот, вот, обоняние даже из прошедшего времени осязает головокружительный, переспелый аромат цветов... Таков, господа, «квинтсептаккорд жизни»! - Он жадно прильнул к пиву и до конца опустошил бокал. -Я с Назаром в первый раз встретился на кладбище! - открылся Фиделио художнику и тот чуть ли не ответил с усмешкой, мол, а он предполагал, что их знакомство произошло в НИИ Ботаники, однако промолчал и только лишь с удивлением вскрикнул: - Неужели? Да, разве? Поверить то трудно! - «Театральному эпатажу» художника не было конца. - Прекрасно помню! – лицо Казбеги искрилось от удовольствия, - были похороны, если не ошибаюсь, одного, очень известного комика и, Боже прости меня, когда мы смотрели на восковое, застившее лицо покойника, еле воздерживались от смеха. Таким образом, траурная музыка была в полном диссонансе с собравшейся вокруг гроба, pardon, очень повеселевшей публикой! - Гм, интересно! – Саам, восхищенный находкой типажей, как говорят, «витал в небесах»; его покачивало от предвкушения той приятной дрожи, которая, словно одурманенного гашишем, безусловно, овладеет художником во время работы над портретами и виолончелиста, и могильщика. - Святой ритуал похорон весельем унижался! Помнишь, Фиделио? – вскрикнул Назар. - Да, так и есть! – согласился могильщик, и граненые стаканы снова наполнились водкой. - Еще немного и, гомерический хохот оскорбил бы целое кладбище! – взмахнул рукой виолончелист - и в этой, особо критической ситуации Орест Артёмович Мазур нахмурил брови, морщинами опечалил свой лоб, надул щеки, поднял вверх дирижерскую палочку и струнные инструменты извлекли бессмертную мелодию Гаэтано Доницетти «Неужели я тебя никогда не увижу?» из «Лучии ди Ламмермур». - Ну, а потом? – поинтересовался художник. -Трансформация публики, т.е. «смеющихся дураков в скорбящих интеллигентов» была молниеносной: - искусство звучания оркестра заставило народ рыдать горькими слезами! После уже, родственники покойного руки целовали дирижеру! Так, Царство Небесное - прекрасному артисту, господа! - выпили и вместо закуски, господин Назар «в двух словах» вспомнил ещё одну, печальную историю: - Я не могу забыть поэта-символиста, чья дочка умершему отцу последний свой подарок – апельсин, играя, шаловливо бросила в гроб... – и у музыканта слёзы подступили к глазам. ………………….. Как хорошо зажарили рыбу! Квелидзе остерегался лишнего разговора: не мешал «типажам» беседовать по душам и в это время он же являлся творцом истинным, пока что оставшимся в тени наблюдателем за интереснейшими людьми. После прошествии некоторого времени Фиделио повторил вопрос: - Ну что, не продал? - Пожалел! - Извините, о чем речь? – скромно поинтересовался Саам. - Columbus Livius amorus! – с улыбкой произнес мужчина в плаще и из внутреннего, глубокого кармана осторожно извлек голубя. Голубь! Саам никогда не видел такую прекрасную птицу. Она вспрыгнула, когтями вцепилась в краешек бокала, сохранив равновесие и распахнув крылья, замерла. - Что Вы сказали? – мелодию латыни Квелидзе воспринял как фрагмент молитвы католика. - Columbus Livius amorus! - Назар Казбеги эти «три слова» произнес одним тоном выше. - Голубя зовут Молли, - пояснил могильщик, накрошивший хлеб на ладони, замочивший его пивом и предложивший сию пищу птице. Молли с удовольствием клевала плод кулинарного искусства Фиделио. - Это почтовый голубь! – сказал музыкант. - Но при чем здесь «amorus»? - удивился Квелидзе. - Латинское словосочетание переводится, как «голубь любви», или «голубь влюбленных», - виолончелист так, со степенным тоном речи учёного лингвиста, объяснил Сааму - известно, что у голубей есть одно замечательное свойство: - способность ориентации в пространстве! Следовательно, если их хорошо надрессировать, птицы могут доставлять куда и кому следует письма, послания, депеши, написанные на кусочках тонкой бумаги, помещенные в отрезок пера или привязанные к хвосту ... Гм, Молли, разумеется, не сочиняет стихи о любви и измене! Перед Вами - почтовый голубь, который здесь и сейчас смакует пиво и опьянение, надеюсь, не помешает «проводнику чувств» в профессиональной деятельности. Теперь, что касается пресловутого «amorus»: - мой друг, укажите Молли балкон или окно Вашей красавицы и сей «почтальон» до того времени не вернется к вам, пока, так называемая, «Беатричэ» не вытянет из перьев посланное влюбленным в неё до безумия письмо, и если Вы этого заслужили, то он обязательно передаст ответное послание. Да, Молли чувствует тепло любовной эпистолы, сострадает и в случае безответной любви старается с помощью курьерских полетов наладить чувственные отношения между женщиной и мужчиной. Орнитологи полагают, что Молли подвид «Columbus Livius»-а, а влюбленные, почитатели персидской поэзии, твердят, что родина сей птицы – Шираз, где растут и расцветают самые красивые розы в мире! - Пояснил Казбеги с песенным говором и добавил навязчивую фразу, – вот, ещё один «квинтсептаккорд жизни»! - Господин Назар, я с удовольствием нарисовал бы Ваш портрет именно с этой птицей! – типажом восхищенный художник, покрывая в мыслях руганью, крепким словцом всё, связанное с «Агатовой галереей», не стал скрывать замысел «интегрального импрессиониста». - Сперва, очередь моя! Вы что, забыли о «Счастье»? - нахмурил лицо могильщик, предварительно, на живописном полотне с таким названием, видя удовлетворенную «ложем любви» Гуларис., веселую Зейнаб…, беременную Айшэ…. - Это само собой, - извинился Саам – я буду одновременно работать над обоими портретами! - Говорит, что он хороший художник! – Фиделио шепнул на ухо музыканту, кто и, не мудрствуя, предложивши Квелидзе в подарок голубя. - Я не влюблен, а, стало быть, Молли измучится от безделья! – «интегральный импрессионист» по-дружески обнял Казбеги и добавил: - но, может быть, когда-нибудь и мне понадобится услуга птицы? Почему бы и нет? - Пожалуйста! Будьте спокойны, сразу же, в лучшем виде доставим Вам Молли! Только уж, не слишком запаздывайте в поисках «Джульетты»! – обнадёжил Назар художника. После этих слов «дзэн-творец» сразу же договорился с понравившимися ему типажами о месте встречи и времени первых сеансов рисования. ……………………. Вышедшие из хинкальной, скажем так, приятели увидели стоящих вокруг деревянной бочки медсестру Клару, полицейского Муртаза, пожарника Шавлохова - ругаясь между собой, они с треском бросали чёрные пластинки домино на дубовую, мокрую от пролитого вина поверхность. - Боже упаси! – Видя сию тройку, перекрестился Назар. - Проходите, проходите! – свистнул «охранник порядка», объясняя работнице медслужбы и борцу со стихией огня, - митинговать надумали! Вот, точно такие бродяги и машут флагами, лозунгами! – После чего полицейский, обращаясь к музыканту, на плече которого в «спокойствии олимпийском» сидел голубь, закричал: - Гражданин, что приходить на акции протеста с хищными птицами сейчас в моде? - Это – голубь! – издалека ответил виолончелист. - Не знаю, не знаю! На рынке дестабилизации не будет! - Может, разогнать их водяной струей? – предложение пожарника, натянувшего каску на лоб и злобно глядевшего в сторону человека в плаще железнодорожника, конечно, следовало бы серьёзно обсудить, однако Муртаз оказался опытнее легко возбудимого Шавлохова: - Ты что, сошел с ума? Агенты спецслужб иностранных государств хотят вывести нас из терпения! Митингующим скандал всегда выгоден! Мне кажется, сей народ из числа «Союза Беднейших Либеральных Демократов - СБЛД», а они, скажу вам, как раз и обожают разные там стычки с кровопролитием, переломами костей, ушибами! Опасный народ! Говорят, лидер их движения имеет большую поддержку…. – малость встревоженный полицейский с некоторым страхом оглянулся вокруг, - ну да ладно, - страж порядка решил отступить от кляузной темы и уж шепотом смог вымолвить два слова: - проходите, проходите.... …..Удалились и через некоторое время Могильщик вместе с Назаром Казбеги направились в сторону улицы «Египетских отшельников», а художник, разумеется, без всякой надежды на успех, утяжеленный пятью холстами, всё-таки побрел в сторону «Агатовой галереи». Интересно, на что же он надеялся? Саам больше всего переживал предстоящий скандал «поднявшейся в гневе на дыбы» Аполлонии, и он постепенно трезвел от угрызений совести. - Нашел же я двух типажей! – успокаивал сам себя Квелидзе и заранее наслаждался миражом двух живописных полотен: 1. «Счастье» - Фиделио в окружении трёх жен и ваза с бутоном розы. 2. «Виолончелист» - музыкальный инструмент, затуманенный мутным занавесом красок «интегрального импрессиониста» и расплавившийся в коричневых, жёлтых и чёрных цветовых пятнах инструменталист, разумеется, с голубем на плече. Гениально! Было ровно восемь часов вечера. Квелидзе издалека послышался гомон людей, после чего он вдали увидел тысячи ажитированных горожан, марширующих в середине проспекта; весьма и весьма веселое шествие возглавляли мускулистые парни, на руках несущие утопавшего в цветах певца народного; Процессию сопровождали возгласы возбужденного и благодарного народа: - Джан-ди-эри! Джан-ди-эри! Ах, оказывается, закончился творческий вечер великого тенора и. как всегда, почти весь город провожал своего кумира до дверей подъезда старинного дома у церкви. Художник, отяжелевший живописными полотнами, приостановился; он взглядом проводил, почти что, трусцой бежавших соотечественников, и правду говоря, позавидовал судьбе «Глашатая Свободы»: А ну-ка, ответьте, поэта, писателя, художника, скульптора или зодчего, кто бы так носил на руках? Артиста – безусловно, да! Он ведь при жизни причастился к бессмертию, любви народной. Художник? Поэт? Прозаик? Скульптор? Зодчий? - Многих из них вначале хорошенько растерзают, высосут кровь, сплетнями, доносами разорвут сердца, грешные же забросают их камнями, укоротят жизнь, похоронят и только после того, как убитого, например, «пиита», «собратья по творческому цеху» покроют родной землей, вмиг толпа протрезвится; у многих одинокая, горячая слеза скорби потечет по щеке, другие «воплями патриотов» соберут деньги на памятник, как оказывается, уже и «Гордости Всенародной» и скором времени перезахоронят поэта на более высоком уровне от моря кладбищенском участке земли; там же организуют митинг памяти, чему последует традиционное застолье с красноречивым тамадой и его пятью заместителями-златоустами; далее, по постановлению мерии учредят дом-музей усопшего и лист календаря украсится портретом человека, измученного всю жизнь кем? – догадались, соотечественниками! Логично? – Для Грузии - закономерно, и не только в историческом ракурсе; в нашей стране негодяи всегда удостаиваются почестей королевских. Ну а, если посмертное признание не льстит, и Вы предпочитаете мраморному бюсту на площади благоденствие дня сегодняшнего, отложите в сторону кисть, перо, «осчастливьте» эстраду, а ещё лучше, научитесь хорошо играть в футбол! Так как, несчастный «дзэн-творец» не может существовать без запаха масляных красок, палитры, кисти, он должен покориться судьбе, не пренебрегая талантом от Бога, рисовать, рисовать, рисовать! - Джан-ди-эри! Джан-ди-эри! Какой-то мужчина, прислонившийся спиной к стволу платана, пробормотал: - Рано или поздно наш певец погибнет на руках или от рук своих же почитателей! Удивленный Саам вежливо спросил незнакомца: - Помилуйте, но ведь певца свободы, демократии, независимости обожают до умопомрачения? Не дают ступить на землю, носят на руках! Сказано, мол, медведь от любви медвежонка и придушил. Не это ли Вы подразумеваете? - Нет! Успокойтесь, у нас влюбленностью никто никого не душит! – Усмехнулся мужчина и, приблизившись к художнику, окинув взором перевязанные веревкой полотна, объяснил Сааму одну из граней коварства бытия: - Боготворят! На руках носят Джандиэри по улицам города, наверно, раза четыре переправляясь через мосты с одного берега на другой, шагая и стремясь к горе Святого Давида, бегом неся вниз по извилистым тбилисским улицам к Куре, обойдя по периметрам сады, быстро проносясь вокруг церквей….. А потом, утомившись, поклонники ревниво, с подозрением и одумаются: – ведь тенор-то наш, в конце концов, - обыкновенный человек! Чего это мы, избалованные полифонией народных песен, обезумели? И люди начнут искать для поклонения кого-то другого! Певец же, с цветами в руках, шатаясь, зайдет в свою квартиру и заплачет от неблагодарности им же избалованного слушателя! - Вы рассказываете с такой уверенностью, как будто, все видите наперед! – Художник в последний раз кинул взор на весёлое шествие. - К Вашему удивлению, я предвижу смерть Джандиэри! - Незнакомец с жалостью махнул рукой и продолжил «гадание без кофейной гущи», – после стольких манифестаций обожания, в один прекрасный день у нашего певца от усталости посинеет лицо, и измученный одышкой человек почувствует невыносимую боль за грудиной. Помогите! - Закричит бедняга, но к голосу драматического тенора никто даже и не прислушается; там же, какие нибудь глупцы новой песней свободы, демократии, независимости заглушат просьбу о помощи, и Джандиери, который, вот так штука, «на плечах народа» и испустит дух! Ну, когда случится несчастье, напуганная толпа окружит валявшегося на асфальте покойника и тогда безмолвие своей тишиной будет страшным! - Он больше никогда не будет петь! – вскликнет от ужаса женщина. - Никогда! - слезы пролёт старик. - Кто же нас, несчастных взбодрит? - удивится юноша. - Умалилось национальное сознание! - Опустился занавес! - Почему? - Риторическому вопросу придаст резкий тон недавно амнистированный, уставший поиском хлеба насущного оппозиционер, который опустит на тротуар полную грязной картошкой авоську, платком вытрет лоб и скажет - Умер? - Мы его до такой степени любили за песни демократии, независимости, свободы» - степенно признается патриот-резервист и взглядом окинет обеспокоенных людей. - Неужели другой не сможет спеть о демократии, свободе, независимости? -Мы же талантливый народ! - Весьма! До умопомрачения! – Уточнит кто-то и запоет «Песнь об интеграции в AFLS – American Folclore Society, т.е. в «Американское Общество Фольклора», удаляясь от распротертого на асфальте покойника. Это наилучший вариант! Худший? Совсем уж плохим будет тот случай, когда по причине громогласного пения выстрелят пулю из штуцера по «мишени любимца народного» и, таким образом, забьют человека, как кабана, а после «контрольным ударом» приклада ружья проломают лобную кость и успокоятся: - Вот, сейчас он уже и не сможет петь! - Страшная картина! - скривилось лицо у Квелидзе, раздраженного изысканной манерой повествования и индифферентным тоном речи незнакомца, - Вы, наверное, злополучный мечтатель! - Реалист, только лишь реалист! – сказал мужчина, вытер стекла очков платком, увлажненным потом, и добавил «два слова» - может, предвестник будущего? ………………. К несчастью, незнакомец, точь в точь, описал грядущую смерть певца демократии, свободы и независимости. …………………… Который час? Десять! Квелидзе устал, уселся на первую ступень мраморной лестницы подъезда, чуть отдышался, но скоро, нарушив покой художника, «смотрящий» клана нищих центрального квартала посчитал нашего «интегрального импрессиониста» членом другой группировки попрошаек и не так уж вежливо «попросил» Саама мирно отправится восвояси с главного проспекта города. ……………………… Наконец, в половине одиннадцатого художник приблизился к «Агатовой галерее»; было уже темно в широких, дугообразных окнах выставочного зала, а на дубовой, орнаментированной листьями лозы, двери висел большой замок. Ясное дело, Аполлония, услышав восхищенный рассказ Саама о находке типажей, ответила бы опрокинутой на голову художника кастрюлей с горячей солянкой или супом-харчо и, конечно, у агрессивного действия было бы оправдание: - со сколькими бюрократами от искусства договаривалась женщина, чтобы выставить полотна Саама в проклятой «Агатовой галерее», скольких умоляла, перед кем же чуть ли на коленях не стояла и всё напрасно: – оказывается, Боже праведный, родоначальник «интегрального импрессионизма» в хинкальной, в компании подозрительных субъектов пил водку, пиво, в мечтах лелеял композиции портретов («Счастье», «Виолончелист») цветовыми гаммами «дзэн-творца»! Разумеется, Аполлония никогда еще не украшала прическу любовника блюдами национальной или европейской кухни, однако, перед Квелидзе внезапно возникла вот, такая, страшная и одновременно смешная картина; печальным, все-таки, было то, что сейчас, когда хозяева «Агатовой галереи» готовы были выделить пять гвоздей для «пяти Мревловых», Саам - художник «высокого полёта», известный в городе своими театральными манерами, «приступами» феерического настроения, опоздал, и, чего тут утверждать, чудом было бы то, если же «интегральный импрессионист» в десять часов утра, «как штык», стоял бы у дверей выставочного зала. Квелидзе с ещё оставшейся гражданской совестью, в оправдание своей легкомысленности начал сочинять байки о нападении бандитов, автомобильной катастрофе, давке на митинге безработных метеорологов, спасении утопающего….. Однако, версии «испарились» - и вправду, «сказка» о том, что некий подонок заинтересовался живописью, не годилась, так как для наркомана-грабителя «дзен-творчество» оказалось бы галлюциногеном слабого воздействия. Художник растерялся, обезумел, прикрыл глаза ладонями и в это время услышал петушиное «кукареку» на манер «аглицкий»: - Дудл-ду-и-ду! Дудл-ду-и-ду! В сумерках, недалеко от себя он увидел Мревлова, сопровождавшего высокого мужчину среднего возраста, одетого в юбку-кильт; его украшали белые гетры, завязанные у колен шнурками с кисточками, а красный пиджак в черную клетку, на шее ремнем подвешенная круглая кожаная сумка выдавала в нем чужестранца шотландского происхождения! Ну конечно, художник хорошо осознавал, что в данный момент он не находился в Глазго, даже - не в Эдинбурге и кошмарное лицезрение соотечественника Роберта Бернса счел за привидение, вызванное выпивкой в компании интересных типажей. Крик лидера «ташистов» образумил Саама, готового бегом удалится от проклятой «Агатовой галереи». - Стой, несчастный! - Час-то, который? - прошептал художник, и иностранец на грузинском, но с кельтским акцентом ответил, что после десяти прошло еще сорок минут. - По нашему, реформированному законодательству (сказано в адрес идиотов!) беспредельная безответственность наказуема сроком каторги от трех до пяти лет на строительстве нефтепровода «Баку-Тбилиси-Джейхан»! – Объяснил Мревлов. С фонетическими изъянами речи, т.е. с «дифтонг-трифтонгами» иностранец на грузинском подтвердил правовую дефиницию Эдишера таким историческим примером: - Король Чарльз Двуглавый брата своего не пожалел, когда Генри Весёлый в окрестностях Уембли опоздал на охоту. Известно, родича короля в Тауэр заключили, где Генри Весёлый превратился в Генри Печального. На что охотились? Разумеется, на воронье! -Эдишер, я нашел двух гениальных типажей! – оправдываясь, возгласил художник, - могильщика и виолончелиста! - У Аполлонии начались истерические приступы гнева! – Лидер «ташистов» без предупреждения, мгновенно «осчастливил» Саама диагнозом любовницы. - I very much regret what happened! – Сочувствуя горю Квелидзе, человек в кильте достал из сумки бутылку «Bushmills Black»-а. - Два типажа……, – повторил «дзен-творец». На миг замолкли, и в этой тишине, раздраженно смотря в глаза друга, лидер «ташистов» почтительно произнес: - Мистер Мак Лахан - из Нью-Йорка! Известный в «кругах сведущих» маршан и «последний могикан» клана Мак Лаханов, отпрыск рода «храбрых копьеносцев», предки которого еще до гражданской войны «Юга» с «Севером» перебрались из Шотландии в Америку. Ты должен сейчас же показать ему свою живопись! - Показать? Но, где? Как?– удивился Квелидзе. - Вот, на противоположной от галереи стороне улицы, под фонарем устроим маленькую экспозицию. Освещение никудышное, однако, из-за твоей беспечности, другого выхода сейчас нет! - Определил место «уличного вернисажа» Мревлов. - Sure! Certainly! Let me help you! – оживился маршан в надежде увидеть что- нибудь стоящее. - Это ведь, пойми хорошо, издевательство над всем «интегральным импрессионизмом»! При таком освещении демонстрировать мои живописные полотна, значит, проявлять неуважение ко всей братии «ташистов»! Освещение рисунка, световая тональность, ракурс направленности, скажем, исскуственного осветительного источника на полотно, друг мой, имеет решающее значение для полного восприятия «дзэн-творчества»! - Мне - не до шуток! - Грозно заявил Эдишер, - пришлось на коленях умолять американца хотя бы одним глазом взглянуть на твои шедевры! Ты, глупец, это понимаешь? - и шепнул на ухо Квелидзе, - Он ведь может озолотить тебя, обалдуя! - Озолотить? - Good for you! – Засмеялся иностранец. - Ну-у! – Терпение Мревлова тоже имело свой предел. Удивленный художник наконец-то решился, и через десять минут перед маршаном выстроились приставленные к грязному забору рисунки. Мистер Мак Лахан уставился на пятерых «Мревловых» и, как говорится, интуиция знатока искусств не подвела его: - восхищенный от неожиданности, зашатавшийся от, действительно, конгениального творчества «Дзэн-Творца», высокий человек в кильте закричал: - Beau-u-u-u-tif-u-u-u-u-l! Он - от головного мозга до последнего цента в бумажнике - почувствовал чародействие «интегрального импрессионизма» даже на интеллект, измученный рыночной экономикой и поврежденный капитализмом. С разных ракурсов внимательно осмотрев живописные полотна, мгновенно определив их аукционные цены, маршан с азартом биржевого дилера еще раз подтвердил вышесказанное: - Это же шедевры! Квелидзе пошатнулся, счёл всё насмешкой, но, увидев Мревлова с выпученными глазами, а мистера Мак Лахана с ещё более покрасневшими щеками, малость обезумевшего, с взглядом хищника, он убедился: - иностранец совсем даже и не шутил! - Браво! – Заорал американец шотландского происхождения, достал из кожаной сумки лупу, и все пять рисунков, как сыщик «Скотланд-Ярда», оценил уже с расстояния двух дюймов. Мревлов же, не стыдясь своих слёз, обнял Саама и прошептал: - Купит! Этот человек, мне кажется, знает толк в живописи! Если нам улыбнется Фортуна, братик мой, с завтрашнего дня ты позволишь себе есть сациви из жар-птицы, холодец из мозгов бегемота, шашлыки из мяса антилопы, вареный язык жирафа, потроха носорога, яичницу из яиц страуса и пить нефальсифицированное, шипучее африканское вино «Букет Лимпопо», охлажденное в кусочках льда с вершины Джомолунгмы! - Нет, сперва я должен заплатить за коммунальные услуги! - Какой ты - глупый! Я тебе на эти деньги дворец построю в Боржоми, вблизи целебного источника! - расхохотался Эдишер. - Ах! – Хлопнул себя по лбу оглушенный от радости Квелидзе и сев на корточки, уперся локтями в коленки, как наркоман, одурманенный от «первой волны кайфа». Как только приутихла прелюдия восторга, лидер «ташистов» заговорил с иностранцем о «купле-продаже» и мистер Мак-Лахан, не задумываясь, оценил, к примеру, в несколько тысячей фунтов стерлингов полотно «Мревлов учиняет разбой в кабинете министра культуры», добавив, что это будет только лишь начальной ценой на аукционе. - Вот, что интересно - кроме большого мастерства живописца здесь демонстрируется ненависть художника, направленная против номенклатуры периода и тоталитарной системы, и «постсоциалистической анархии»! – Определил американец, - запомните, этот шедевр можно продать по баснословной цене. Даже Лувр не откажется приобрести его….. - Лувр? - Разинул рот Мревлов. - Гм, почему бы и нет? – удивился маршан. - Чихал я на шашлыки! Купим нефтяную скважину в Норвегии или, лучше уж, в Нигерии! – Эдишер, разумеется, размечтался о «большом бизнесе». - А ресторан? Ты об этом забыл? Сначала подумай, а потом и говори! Наш народ испокон веков любит пировать, петь и танцевать! Беспроигрышное дело! – Объяснил Квелидзе. - Ну а, все пять рисунков, вместе, сколько же будут стоить? – Поинтересовался лидер «ташистов» у торговца, и. услышав ответ, грохнул на асфальт всем телом, подобно подкошенному автоматной очередью. - Шутите? – Саам дрожавшими руками помог другу встать на ноги. - Разве я похож на клоуна? – Разгневался господин маршан, - чувство юмора у меня во Вьетнаме притупилось. - Сэр, ну берите, берите же эти рисунки за половину той цены, которую Вы только что назвали! - С мольбой произнес «Дзен-Творец», пересиливший земную гравитацию и уже от счастья «парящий» в воздухе. - О, еще рано, рано…. – иностранец приплюснул нос к «Велосипедистам». - Когда же договоримся? – со стойкой боксера подошел к американцу Мревлов и циничный ответ маршана «хуком» швырнул несчастного лидера «ташистов» в сторону. - Когда? Ха, ха, после того, как Ваш друг умрет! - Без смерти никак нельзя? – Еле-еле прошептал Эдишер. - Творчество умершего, но гениального художника, стоит дорого, очень дорого! Поняли? Смерть мгновенно превратит мистера Квелидзе в гения! А сейчас ещё рано! За все рисунки я вам предложу 500 долларов. Устраивает? Вот, если бы он был мертвым, тогда - другое дело, другой бизнес! О кей? Мревлов с гневом сжал кулаки, и он в туже секунду почувствовал всю сущность ненависти Фиделя Кастро к «северному соседу» т.е. «Дяде Сэму»! - Подумайте! – Американец сунул Эдишеру в карман сорочки пачку визитных карточек, после чего с некоторым сожалением, чечёткой танцора «ривер-данса» перешел на противоположную сторону улицы. А там, наподобие громадного корабля, бесшумно «выплыл» девятиметровый, серебристого цвета, сверкающий, «представительский» «Линкольн». Уехал. …. И жутким было молчание друзей; сидевший на асфальте «обанкротившейся задницей» Мревлов смотрел в даль ночного неба, как помешанный. Художник же криком отчаяния хотел объяснить всему миру, что творчество существует, имеет адекватную цену, несмотря на то, жив или нет автор, что родоначальника «интегрального импрессионизма» совсем не нужно отправлять на «тот свет» лишь для того, чтобы определить истинную стоимость его картин. Да, хотел орать, но раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, мучавшаяся от одышки. - Может, продать за 500 долларов, а? – со слезами на глазах простонал Эдишер. - ты ведь, брат, весь в долгах! - Этот идиот именно за бесценок хочет купить мои полотна! - С трудом произнес Саам. - Знаю, у тебя нет ни гроша для покупки красок, кистей, холста, рам……. Квелидзе махнул рукой. Снова тишина. В это время серебряный «Линкольн» гордо покачивался по улицам тысячилетного города и сия машина, образно говоря, была похожа на корабль «Арго», тоже когда-то заполненный разбойниками всех мастей. - Ты прав, - повысил голос Мревлов, - ни в коем случае нельзя расставаться с рисунками! Это ведь оскорбляет наше национальное достоинство! Нельзя... но... есть идея..., ей-богу, есть! К черту Лувр! Посмотрим, чья ещё возьмет! Не быть мне быть лидером «ташистов», если я не заставлю мистера Мак Лахана сожрать живого Мики-Мауса! Гм, но... но есть идея, черт побери, однако! Есть! - Который час? – с печалью заинтересовался художник, раздраженно смотревший на выставленные у забора живописные полотна и готовый ножом изрезать все «пять лиц» любовника Крошки. - Уж полночь близится, а радости в этой проклятой жизни всё нет, товарищи! – закричал Эдишер. Окна высотных домов засветились желтым цветом: - возмущенные горожане - больные артериальной гипертензией, сахарным диабетом, мигренью или гастроэнтероколитом проснулись от дикого рева Мревлова, а некоторые вегетоневрастеники позвонили в дежурное отделение полиции, требуя утихомирить некоего пессимиста. ………. Художник в течение всей ночи благоденствовал на «ложе любви» с примирившейся с ним Аполлонией. . . . . . . . . . . . . . . После рокового 16 июня прошло всего десять дней. В одно прекрасное утро к дому Саама Квелидзе приблизился автобус ритуального обслуживания с черной каймой вокруг всего корпуса машины, за рулем которого сидел сам Фиделио, а направо от шофера, на лестнице дверей стоял Назар Казбеги в том же, известном всем, брезентовом плаще железнодорожника. К этому времени «Дзен-Творец» укрывался в тени платана, всем телом прислонившись к спинке кресла, стоявшего на улице; смотрел на небо, вглядывался в газету «Наш Манифест», издававшуюся «Союзом Ташистов» 3-4 раза в год, и вместе с экземпляром «печатного слова» господина Мревлова художник держал в руке судебное постановление! Вокруг, на тротуаре лежали книги, живописные полотна, три мольберта, картонные ящики, полные банками красок, кистями, бутылками с растворителем, палитрами; один чемодан, спортивная сумка с одеждой, бельем, также деревянный сундук с плотницкими инструментами, авоська, полная мясными и рыбными консервами…… Судебное постановление уведомляло гражданина Квелидзе, нанимателя двухкомнатной, коммунальной, неприватизированной квартиры о том, что из-за злостной неуплаты денег за проживания на сей «площади» в течении нескольких лет, он должен быть немедленно, безвозвратно выселен из той же двухкомнатной неприватизированной, коммунальной квартиры - указана дата выселения, а постановление подписано членами суда и арбитражным исполнителем. Нежный ветерок качал ветки платанов, от его прикосновения дрожали листья, серые тени которых покачивались на поверхности разбросанных вокруг Саама предметов. Утро было спокойным, и прохлада летней зари медленно теряла силу. Да, через два-три часа знойное солнце почти расплавит уличный асфальт и до вечерней зари яркое светило, как следует, разгуляется над городом На западном небосводе видна почти прозрачная, легковесная луна, цвета бледного тумана; Из окна, оставленного художником дома, на автобус ритуальных услуг смотрит полнощекая женщина с пестрой повязкой на лбу, похожая на собаку агрессивной породы и за её спиной хрипит радиоприемник, подключенный к городской сети, из которого тенором льется песня Джандиэри. Социально совершенно незащищенного художника выселили из квартиры: - «Хвала» нравам и законам периода «дикого капитализма» и стыдно должно быть вам, государственным чиновникам - глухим к мольбе «Дзэн- Творца»! Грязные туфли с треснутыми подошвами, из-за стирки некачественным мылом полинявшая, потертая сорочка, небрежно завязанный галстук, запятнанная, короткополая, соломенная шляпа и что главное – «ступорозный» взгляд Квелидзе вопили о нужде живописца! К самому драгоценному достоянию художника принадлежали две, безусловно, неприкосновенные бюрократией, идеи портретов, из которых композиция «Виолончелиста», с её туманностью цветовых гамм, глубоких пластов перспектив, прикрытых «материей» серебристой краски, наподобие тонкого, полупрозрачного занавеса, почти десять дней преследовали Саама. С другой стороны, «Счастье» - портрет Фиделио и его жён, по предварительному замыслу, выделялся четким, «лактионовским изображением» и он стилистически противопоставлялся Назару Казбеги, виолончели, «птице влюбленных» - эта «тройка» в черных, желтых, коричневых пятнах масленых красок должна была излучать скорбь панихид; он часто жмурил глаза, наслаждался величием идеи и не помнил не об его изгнании из квартиры и не о реальной секвестрации уже утвержденного госбюджета. Не пожалели! Не пожалели, и сейчас, к этому несчастью прибавилось и то, что привидение «женщины в зеленом» старалось всем телом перекрыть, побороть замысел двух этих портретов, завоевать, полностью заполнить пространство, завладеть временем, ограничить взор творца, взбудоражить художника. Кстати, Аполлония отправилась в Париж, где проводился съезд международного общества пессимистов-интеллектуалов, девизом которого служили бессмертные слова Антуана Бурделя: «Истинный художник всегда один..., Никто его не понимает! Пока художник не умер, никто не видит живое червонное золото его глаз и пламенного сердца!» Ух, пусть Аполлония и здравствует! Саам, заранее договорясь с типажами, работая над живописными полотнами, будет жить в квартире Фиделио - этот т.н. «пакт хинкальной» спас оставшегося без крова гения! Могильщик, разумеется, с радостью ждал создания «Счастья». Он был готов всячески содействовать художнику: - очень даже светлый, просторный подвал был переделан в мастерскую живописца и обновлен вокально-хореографический репертуар семейной самодеятельности. Чего же более надо бедному «интегральному импрессионисту»? Потом «друзья по цеху» одолжили Фиделио автобус ритуального обслуживания, грузчиком был приглашен Назар Казбеги, и в точно десять часов утра два «типажа» оказались рядом с художником, сидевшим в унынии под сенью тбилисского платана. В это же время, г-н Мревлов за мелкое хулиганство (по обычаю, он учинил разбой в кабинете высокопоставленного чиновника министерства культуры) отбывал двухнедельное наказание; вот, кстати, и по какой уважительной причине лидер «ташистов» не присутствовал при душераздирающем церемониале, т.е. принудительной дислокации «Дзэн-Творца» из одного квартала города в другой. Женщина, глазевшая на Квелидзе с окна, громко объявила во всеуслышание соседей: - Так ему и надо! Отдохнут люди от самозваных художников и поэтов! ………………… Автобус ритуального обслуживания старой модели: - «советская марка» – «Павловский служебный» - дверь для пассажиров открывается рычагом; синий экстерьер машины очерчен черной каймой, указывающей, что это есть вид транспорта, которым, рано или поздно, придется пользоваться всем, несмотря на политическую, конфессиональную, национальную или социальную принадлоежноть; на ветровом стекле, справа привинчено устройство для крепления портрета усопшего; обивка боковых кресел обшарпана, а ковер на полу салона сохраняет аромат цветов; образно выражаясь, колеса автобуса «знают» дорогу к кладбищам города; да, машина старая и скоро его двигатель навечно заглохнет, а потом и расплавится во время «кремации» в мартеновской печи; сегодня же, «советская марка» должна доставить художника к временному пристанищу, к двухэтажному дому могильщика и маршрут, как обычно, знакомый – опять в сторону кладбища! Добротно и исправно построенный дом Фиделио, конечно, не Хеопсова пирамида и не мавзолей Хо Ши Мина; То в одной, то в другой, а то и в третьей спальных комнатах каждую ночь скрипят пружины кроватей и в скором времени, надеется наш геометр и садовник, плачь младенца непременно нарушит покой кладбища. . . . . . . . . . . . . . . . . . Перед художником стоят Фиделио и Назар Казбеги: - Ну-ка, поехали! – Бодрым тоном говорит могильщик, окинув взглядом скарб, – это всё? - Да! Чушь житейская! - Тут Квелидзе, конечно, подразумевает свое горькое бытие и убожество всех государственных институтов. Они спокойно, не торопясь, заполняют салон автобуса книгами, и косо подглядывают на соседку в окне, пророчившей во всеуслышание квартала печальное будущее «дзен-творца»: - Когда тебя принудят покрасить, продырявленный пробками шампанского, потолок, вспомнишь обо мне! Маляр несчастный! В последнюю очередь в автобус вталкивают кресло; после закрывают заднюю дверь; Назар Казбеги держит в руке авоську, наполненную бутылками вина «Элегия» - это есть спецразлив для поминального застолья фирмы «Винтоксинтрест»! Автобус берет курс на кладбище, качая уставшего художника, грубо встряхивая его при торможении; Саама клонит ко сну; ему уютно от близости двух интересных типажей; в скором времени Квелидзе. даст бог, станет перед мольбертом и знакомый запах красок, растворителя успокоит измученного чиновничьей сворой судебной власти «Дзэн-Творца», занятого теперь только лишь исключительно любимым делом – р и с о в а н и е м! Лицо его испускает такой свет блаженности, что, в сей момент видя «интегрального импрессиониста», укротится даже сумасшедший; а шум двигателя автобуса трансформируется во сне в грохот мотора вертолета; художник летит, наслаждаясь прекрасным видом с высоты: - «Сикорски» парит над ущельем, между склонами гор, покрытых хвойным лесом; внизу серебристые реки переплетаются в паутину; дальше, бескрайное море расстилается несколькими цветовыми регистрами; напротив, как говорится, на расстоянии «протянутой руки» – снежные горы, вершины; вертолет ловко прокрадывается в теснине; вращается винт; вот, зелёная поляна, окруженная высокими деревьями; на ней - в облике оленья стоит сам «Дзен-Творец», в которого из вертолета ружьем целится охотник. Выстрел! однако, на счастье, пресловутая, всё та же «дама в зелёном» загодя, обеими руками вцепляется в ствол ружья и охотник, слава богу, промахивается…... ………………., ……Проснулся встревоженный. - Во сне вы дрожали, как заяц, – сказал виолончелист. - Как заяц? – рассмеялся художник, – нет, представьте себе, что я был оленем, и Вашего покорного слугу спасла от смерти одна старая знакомая! Мне часто мерещится её облик! Не знаю, откуда же она взялась. - Если madam спасла Вас от смерти во сне, то - погубит в жизни, – так объяснил суть сновидения Назар Казбеги. - Господи, хоть бы исчезли эти странные призраки! От них устаешь, как от обмороков эпилептика! Иногда кажется, что сей мираж – реальность! - Пожаловался Саам виолончелисту и в это время человек в плаще железнодорожника сказал: - Я вспомнил одну историю! П Е Р В А Я П О В Е С Т Ь Н А З А Р А - Да, вспомнил я одну историю, – он достал из кармана жилета часы, большим пальцем откинул крышку, взглянул на циферблат и сказал, – до кладбища ещё далеко и, если уж Вы не возражаете, расскажу-ка я, к каким плачевным последствиям приводит даже подсознательное перевоплощение человека в некий фантом, скажем, с достойными личностными качествами, пока (и на уровне инстинктов!) этот статус его устраивает. Есть такое понятие – меркантильность творческой натуры во имя того же творчества, как индульгенция вседозволенности таланта! Сложно? Не поняли? Ума не хватает? Ладно, мой рассказ пролёт свет на замысловатость определения! Жертвы же сей трансформации известны с давних времен…… В то время я играл в оркестре Ореста Артёмовича Мазура – играл на виолончели. Наш ритуальный, струнный оркестр являлся украшением панихид и похорон; он был весьма популярен; меня даже незнакомые люди узнавали на улице, останавливали, здоровались, благодарили, передавали привет дирижеру. Сейчас вспоминаются мне примерно такие, трафаретные фразы: - Ах, ах, как звучали скрипки на панихиде Саши Сонгулова! - Откровенно говоря, я даже в лицо не знал ныне усопшего, однако присутствовал на панихидах ради удовольствия послушать оркестр Мазура! Обожаю, обожаю… Да, доброе время, благодарный слушатель, пыл творческий! Музыкальную деятельность в оркестре я начал после того, как закончил консерваторию по классу виолончели профессора Соломона Соломоновича Шнеермана. Мне сулили успешное будущее, но нужда, братцы мои, заставила Назара Казбеги примкнуть к ритуальному оркестру. Я думал, что это временный компромисс совестливого инструменталиста с бытием советского гражданина, однако пресловутое «временно» иногда растягивается на всю жизнь. В начале, что и говорить, я был угнетен. Мы, так называемые, ритуальные музыканты, относимся к особой касте исполнителей: - играем не на сцене, находимся в середине жизненной трагедии, когда апофеоз эмоции ещё более обостряется траурной мелодией! Нам воочию видна суть жизненной трагедии той или другой семьи, но для нас чужды сплетни, разглашения взаимоотношений убитых горем людей. Как говорится, скорби утешением преподносится минор музыки, украшает её, как флажолет - пастораль! - Мы, деятели сферы трагической, причастны к великому таинству и не имеем право на легкомыслие. Даже невинное посещение цирка или спектаклей театра музкомедии для нас является изменой жанру, - учил дирижёр. Эх, дорогой Орест Артёмович! Вижу ваш насупивший лоб, чуб с сединой, широкие плечи, нос с горбинкой, сжатые губы и взмах дирижерской палочки, которая и сегодня определяет биоритмы моей жизни – простите за натуралистический пассаж! Да, я вам рассказывал о необычной трансформации. В Январе 1957-ого года покончила жизнь самоубийством, может быть, самая прекрасная девушка города того времени! Я и сейчас не оглашу её имени. В моем печальном рассказе пусть она будет величаться Марией К. Не будем беспокоить душу ангела, господа! Эту девушку я много раз встречал на улице - солнечные лучи вливались в её золотистые волосы; она шла по городу и кругом всё превращалось в светлое, доброе, красивое….. Лучезарная аристократичность! Существует, оказывается, сопутствующий божественный свет с момента рождения человека, озаряющий его и даже приблизившихся к нему негодяев. Умерла Мария К., и внезапно опустошился город, как будто бы улицы стали грязными, поломались ветви деревьев, треснули стены домов, онемела вселенная! Такое чувствовал не только Ваш покорный слуга: - многие говорили с сожалением, что девушка большую часть красоты земной, дескать, унесла с собой... Она вместе с родителями жила в красивом, двухэтажном доме, фасад которого был украшен мифическими атлантами. Помню её, стоящую на балконе, с опущенными волосами, печально взирающую на небо. О чем же думала тогда Мария К.? Неужели созерцала будущее? В то время я был молод и, незачем скрывать, влюбился в неё, но быстро же определился со своими чувствами – жалкий музыкант ритуального оркестра, разумеется, не чета красавице. Бессмысленная любовь? Нет, смыслом, как раз, для меня было не сексуальное влечение, а стремление к прекрасному; значит, сохраняя в себе даже безответную любовь, я становился лучше, чище и, может быть, симпатичнее! О, горькое воспоминание! На первой панихиде кто-то неожиданно снял с лица усопшей саван табачного цвета, и я заплакал; слёзы падали на виолончель и даже Орест Артёмович, всегда твердый, как скала, зарыдал. Воспоминания прошлого наполняют меня грустью, поэтому я дальше и не буду морочить Вам голову рассказами о моих тогдашних переживаниях; это, естественно, дело личностное и некому меня судить! Не прошла и неделя после похорон Марии К., как был арестован молодой, талантливый писатель Ладо Шилдели - видный юноша того поколения тбилисской молодёжи. Как говорили люди сведущие, он жил только лишь творчеством и ради творчества, хотя чрезмерное, даже экзальтированное «поклонение перу» стало, наконец, причиной всех бед. О таком человеке говорят, что для него, мол, весь мир закаляется в собственном творческом горниле, и бытие переламливается исключительно в призме литературы! Полная истина! Прочтите на потертых страницах старых журналов его повести и поклонитесь таланту! Не повезло Ладо Шилдели в жизни; не повезло, и причину этого облома ищите в том, что он с навязчивостью умалишенного боготворил одно лишь служение творчеству. Да, наш прозаик был подозреваемым, как невольно способствующий самоубийству девушки; Не знаю, есть ли в уголовном кодексе такая статья, но если мне не изменяет память, юристы определили, что именно писатель подтолкнул влюблённую в него Марию К. на ужасный поступок – она повесилась. Убийца и жертва были знакомы с детства: жили по соседству, на одной улице старого тбилисского квартала и каждый день встречались то в булочной, то в саду, где девушка выгуливала белого пуделя, то, видя друг друга через улицу, на противоположных тротуарах и, Бог знает, ещё в каких местах не сталкивала жизни красивую девушку с гордо поднятой головой шагающим, спортивного телосложения, всегда задумчивым парнем, спешившим поскорее вернуться домой с одной лишь целью, т.е. желанием продолжить работу над рассказом или новеллой. Г-н Шилдели являлся типичным представителем молодёжи того времени: - зимой - заснеженный Бакуриани, летом – солнечная Гагра, где горы и море, чудесным образом дополняя друг друга, создавали неповторимый пейзаж, краше которого нет на всем черноморском побережии Кавказа; ему случалось и честно драться до первого падения противника и после - беззлобно примиряться с ним; учёба, книги, театр, кино, футбол, прогулки по проспекту Руставели гордой походкой, рыцарский дух, семиструнная гитара, уважение к женщине, к старшим и поиск, скрытого в глубине души призвания…. По-моему, Мария К. и Ладо дружили и, поверьте, не было между ними даже зачатка любовных отношений. Скажу больше: Шилдели ухаживал за другой девушкой, только без страсти, не теряя голову, так как, он мечтал стать мастером и кроме литературы для него всё остальное казалось бледным, неинтересным, Знаю точно, и та mademoiselle не особенно теряла голову, т.к. её вполне` устраивало имя «возлюбленной талантливого писателя», и она, соответственно, назло завистливым людям, гордо шагала по городу. Мне казалось, что парень этой «интригой любви» платил дань только лишь своему возрасту. . . . . . . . . . . . . . . . . Давайте закурим, Саам! События прошедших времен я переживаю болезненно, и, не осуждайте меня за многословие! . . . . . . . . . . . . . . . . Да, кажется, они дружили, и не было «зернышка подвоха» в этих отношениях! О, какое спокойствие! Штиль житейский, да и только! Хотя... не забывайте, что Ладо Шилдели - творец – скажем, любимый писатель молодёжи того времени! Его рассказами зачитывались, литературные журналы переходили из руки в руки... Доброе время, благодарный читатель! Вот и весь, друг мой, «квинтсептаккорд» того времени! Шилдели сочиняет роман, где намеревается описать страстную любовь девушки-пианистки к молодому человеку - глухому от рождения. Разумеется, сюжет банальный, но опубликованный в одном журнале пролог и две главы убеждают читателя: - талантливый человек может по-новому представить «тысячу раз пререссказанное и спетое», если найдены соответствующая форма и изящный стиль. Это - аксиома! Простите за сравнение, но, как известно, сюжетная фабула шекспирской драматургии стара! Я - музыкант и скажу по-своему: - главное - манера исполнения! На сюжетных вариациях «Красной Шапочки», как это не странно, зиждется не так уж и плохая проза! Не верите? - Конечно, изначально существует интрига в любви пианистки и глухого, «изюминка», как говорят критики; есть где «разгуляться» слову. И вот, последовали друг за другом бессонные ночи; творческий процесс требовал полного уединения от общества, друзей и, разумеется, неизбежную разлуку с, скажем так, «возлюбленной». Литература, уважаемый Саам, очень уж «ревнивая госпожа», не любящая соперниц! Я внимательно прочел пролог романа, несколько глав и был удивлен, в первую очередь, рафинированным стилем повествования и талантливой «маскировкой» весьма банальных пассажей; читая отрывки, казалось, мой слух наслаждается кем-то вдали озвученными мелодиями музыки Дебюсси, Стравинского и Гайдна. Заполняются листы бумаги и, как будто, всё в порядке, не о чём беспокоится, но господина Шилдели не удовлетворяет литературный портрет девушки-пианистки; она, мол, не способна на самоотверженную любовь, жалуется Ладо друзьям и, вернувшись домой, уничтожает, созданное с таким трудом. Тупик! В это время писатель должен отложить перо; пауза, временное изменение образа жизни – непременно помогут. Это единственное условие для последующего творческого взлёта и чтобы образ пианистки не стал похож на тип женщины-гинеколога, на какое-то время прозаик должен отгородиться от письменного стола. Итак, наш романист вернулся к обществу друзей: - кутил, играл в футбол, бродил по окрестностям города, присутствовал на театральных спектаклях, наслаждался оперными ариями и балетными «па» танцовщиц, опять-таки успокаивал душу во время застолья, однако покой ему, как говорится, только и снился! Шилдели начал поиски прототипа пианистки в реальной жизни, став завсегдатаем фортепьянных концертов; говорят, Ладо часами стоял перед консерваторией и издалека наблюдал за студентками; короче говоря, сей поиск типажа граничил с невменяемым состоянием: он днем и ночью бродил по городу, всматривался в лица девушек взглядом умалишенного, пугая бедняжек, раздражая их поклонников, родичей, знакомых, друзей; ан нет, не мог найти «девушку мечты», «точку опоры» для «литературного толчка». Сомнениями удрученный молодой писатель, как и бывает, «притронулся к стакану». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Той ночью он возвращался домой выпивший, шатаясь. Вот, знакомая улица, дом, высеченные в камне атланты. Тише! Звуки фортепьяно! Кто-то играет вальс Шопена изысканно, свободно... По телу Шилдели пробежала дрожь, от ожидания встречи с неким таинством и дух захватило, и мороз по коже пробежал, и кровь застыла в жилах….. Предчувствие встречи с сокровенным началом никогда не изменяло ему! Да, у инструмента, без всяких сомнений, сидела ОНА, ЕЁ пальцы прикасались к клавишам! Близость прототипа взбудоражило мужчину: - Ладо проворно, бесшумно и осторожно, как кошка, поднялся по водосточной трубе и перелез на балкон; спиной прислонился к стене, подвинулся к окну и через тонкую занавеску увидел просторную комнату, освещенную хрустальной, грушевидной, огромной люстрой; у чёрного рояля сидела девушка, чуть наклонившись телом к инструменту, и губы её шевелились в такт каждой музыкальной фразе; старинный интерьер комнаты обострял впечатление, а вид белого пуделя, восседавшего в кресле, даже развеселил Ладо! Да, как Вы и догадались, у чёрного рояля сидела Мария К. - знакомая с детских лет, приветливая, добрая девушка…. Мария? Нет, сударь, для писателя это был оживший типаж главной героини романа, которую можно было сейчас величать хоть Марией, хоть Афродитой, хоть Еленой Быстрицкой! Как будто, в ту же секунду, высеченный в камне над парадными дверьми дома Марии Амур вздрогнул, воссел на парапет, навел стрелу на Ладо и не промахнулся! В это мгновение наш молодой прозаик чистосердечно, всей душой и сердцем влюбился в девушку и он, конечно, не осознавал, что влюбился-то не в Марию, а - в прототип литературного персонажа! В тот вечер он не выдал себя: парень бесшумно удалился с балкона, спустился на улицу и скулы его намочились слезами счастья. Отыскал-то, наконец! Ладо вернулся к письменному столу, и, о, какое счастье, с воодушевлением продолжил работу над романом. Жизнь опять обрела смысл: - исписанные чарнилом страницы превращались на глазах прозаика в кипу бумаги. Разум Шилдели затуманился чрезмерным самодовольством от наслаждения литературным трудом и им же, боже праведный, завладело желание покорить девушку (читай: прототип! Sic!) и телом и душой, так как хотелось проникнуть во все укромные уголки сердца Марии (помилуйте, прототипа! Sic!), чтобы после этого героиня стала бы. Безусловно и только, в плане литературном совершенным созданием! Трансфомация, трансформация.... Плачевно было то, что писатель не осознавал «лукавства сего желания от беса проклятого»! Нет! Вы, господин Квелидзе, художник и я так скажу: - до окончания рисунка типаж обусловливает творческий процесс, а после того, как холст окажется в рамке, исчезает, улетучивается, он никому уже не нужен. Да, Шилдели горел желанием овладеть сердцем Марии К. и этой задаче подчинялся каждый шаг, скажем так, своею же прозой одурманенного писателя. После уже, друзья вспоминали о том, каким взбудораженным, подчиненным своей прихоти стал Ладо, витавший на «седьмом небе». Знаете, я верю, что Шилдели не финтил до того, как история любви полностью не исчерпала себя в романе. В противном случае, наверно, брать в руки перо было бы поруганием святыни для него, т.е. литературы! На другой день, парень послал девушке огромный букет цветов, а через неделю попросил её пойти вместе с ним на званный обед к другу, отпрыску уважаемой в городе семье. Гм, «прототип» согласился без всяких сомнений: - разве они, давнишние знакомые по кварталу были чужды друг другу? Девушка была красивой, и Ладо тоже был хорош собой. Итак, чего уж мудрствовать, участились встречи, свидания, в следствии чего ум и даже «бессознательное начало писателя», как губка, впитывали интонацию речи Марии, мелодию даже шепотом сказанного, поглощали особую звуковую гамму игры на рояле, запоминали элементы касания пальцев на клавиши, дрожащие синхронно звукам музыки губы, любой жест; да уж, г-н Шилдели прекрасно осознавал, чем можно «поделиться» с бумагой, и чем надо пренебречь; после каждой встречи он все глубже проникал в открытое только для него сердце девушки, овладевал сокровищем, запечатанным для других; даже молчание Марии было для прозаика источником писательского многословия! Сейчас, с одной стороны, главным было сохранить последовательный ритм взаимоотношений, скажем, «встреч под луной» а с другой стороны, восхищаться любовью, как, извиняюсь, источником творческого вдохновения! Как могли смириться «в Янусе-Шилдели два лика»? Сейчас этот вопрос мне кажется праздным – он ведь, к сожалению, был одноликим, т.е. писателем! Давайте, господин Саам, в некотором роде будем восторгаться чистосердечием человека, и ужаснемся коварством творца! Превращение живой девушки в литературную героиню и после сего экзальтированная любовь к этой же героине, навязчивое существование в ирреальном мире – пусть Бог будет судьей взбудораженному воображению фанатика! Мария, разумеется, удивлялась, боялась внезапной страсти, как снежной лавины, нагрянувшей на голову бедной девушки; соседа по кварталу многие годы она считала добрым знакомым, в прошлом не особенно восторгавшимся не её внешностью, не изысканностью душевной; Шилдели, чего уж таить, всего месяц тому назад и не обращал внимания на неё и проходя под её балконом, даже не смотрел в сторону окон девушки. С ним встречалась то одна красотка, то - другая. И то было понятно, что молодой писатель в пустоте бытия строил феерические башни, чуждые обыкновенным людям, заказанные для входа всем, кроме него; разумеется, девушку более притягивало таинство ореола личности Ладо, чем внешность молодого человека с зарядом «понятливого парня». Нет, он был фанатиком! через некоторое время обстоятельства изменились следующим образом: - прозаик сначала сочинял, а после уже литературные перипетии оживлял в быту; говорил громким голосом, как глухой мужчина – герой его же романа; таким образом, творец везде и во всем первенствовал, а Шилдели-человек и не старался догнать писателя; выражаясь образно, он существовал в прозе, объяснялся в любви словами героя и в один прекрасный день восторженно встретил со стороны Марии некую сдержанность, легкое театральное безразличие, основанное на наших нравственных нормах, присущих девицам старого Тбилиси. Ах, этот бытовой nuance вполне соответствовал литературному passage и более того: для него ведь всё начиналось с сюжета! То, что он задумал, черт побери, оживилось! До того, как он сблизился с Марией, обстоятельства развивались «примитивно», по всем догмам «соцреализма»: - увиденное фиксируется на бумаге! Шилдели описывал банальную историю любви девушки пианистки и глухого мужчины, и, представьте, Ладо не обладал музыкальным слухом – он был похож на созданного им же героя и слушая игру Марии на рояле, мелодия, скажем, Шопена прозаику казалась не лучше, чем звуки «канканов» Имре Кальмана из «Королевы Чардаша». Шло время: к листу добавлялся лист, к кипе – кипа... Герои рассказа любили друг друга, и все четыре времени года их взаимоотношения то согревались ярким солнцем, то легкий ветерок обсыпал молодых персиковыми цветами, то они вместе восторгались первым тбилисским снегом, видя заснеженный город с горы Святого Давида, то не было счастья большего, чем стоять вместе под одним зонтом, на Верийском мосту во время проливного дождя, Сейчас я Вас спрашиваю: какое имеет значение, чем закончился тысячу раз перепетый сюжет литературного произведения Шилдели? Жизнь создавала другую, более жестокую повесть! В ту роковую ночь писатель впервые описал страсти влюбленных. Он не хотел, чтобы происшедшее было похоже на «аппликацию» из жизни. Совсем наоборот! Ладо стремился к мгновенному ответу бытия на факт, свершившийся в прозаическом произведении и, чего уж таить, наш творец на другой же день впервые заметил розовые пятна стыдливости на груди девушки, но сей господин, как вы меня поняли, делил любовное ложе не с Марией, а с «героиней романа»! О реальной девушке он, бедный, думаю, ничего и не знал путного! …….……….. Господин Саам, достаньте из сетки одну бутылку вина, идиотами названную «Элегией»! Прикурите и сигарету, если можно….. …………….. Да, женщин весьма привлекает эпистолярный жанр! Оказывается, Мария в своих дневниках рассказывала о пикантных деталях свиданий с писателем, что и стало впоследствии «первоисточником» обвинительного заключения! ……………… Символично! Вот и автобус остановился! Он не привык двигаться без покойника или не выдержал страстей жизненной трагедии моего рассказа? Судьба людей более «тяжка», чем гроб с усопшим! ………………, Чем закончилась история любви одержимого своим же творчеством писателя и наивной девушки? В один весенний, жаркий и душный вечер Шилдели закончил работу над романом и сразу же его творческий талант запылал новой идеей: - хотелось рассказать о захороненных в оползне геологах! Каково? Ах, ах, сногсшибательно! Об этом замысле он рассказал читателям литературной газеты, объясняя, что его интересует судьба людей в условиях противостояния случайностей и закономерности. Вас, что, не интересует, г-н Саам, противостояние случайностей и закономерности? В новом, привлекательном мире величественных гор не оказалось и пяди земли, на которую могла бы ступить Мария! Нет! Девушка осталась за барьером творчества нашего прозаика! Так страшитесь же встреч с большим талантом: - он не способен различить сочиненное им от действительности! Если же жизнь подарила Вам такое свидание, будете разочарованы! И все-таки, с другой стороны невезучим был и Шилдели; если наш «мастер пера» обзавелся бы семьёй, в жене и детях, несомненно, увидел бы прототипов рассказов. Спасибо господу, что не нарек он горе на других, невинных. Да, на панихидах Марии К. моя виолончель покрылась слезами, а дирижер был, как никогда, горем убитый! Исходя из недостаточности улик, гражданина Шилдели суд освободил от обвинения по делу «суицида» Марии К.. Добавлю, находясь в плену творчества даже в период предварительного заключения, Ладо не осознавал свою вину, его не мучила совесть. В то же лето он направился в горы вместе с геологической экспедицией и, как после стало известно, стал жертвой лавины или оползня. Наверное, и стихия являлась для него прототипом чего-то, однако в отличие от людей, катаклизм не простил литератору, извините за каламбур, «прототипность». Достойная месть! Вы что-то говорили о находящемся на поляне диком животном? Что? Олень? Прекрасный, прекрасный сон, сударь! ……………….. - Оживление приведений очень уж опасно, – закончил рассказ Назар Казбеги и в это время могильщик завел двигатель автобуса. Машина легко двинулась вперед, в направлении к кладбищу! ………………… В подвале двухэтажного дома Фиделио жили трое: Квелидзе, музыкант и «голубь влюбленных». Саам увлеченно рисовал эскизы: - в нечетных числах месяца могильщик в окружении жен сидел у камина, улыбался и с надеждой смотрел на бутон розы в то время, как карандаш быстро очерчивал на бумаге, с одного взгляда, небрежные линии, в последствии приобретавшие четкость в четырёх лицах. Квелидзе заранее знал, что из групповой композиции не могло получиться ничего путного, так как живописец и типажи имели разное представление о таком многоликом понятии, как счастье, которым изначально и определялось название картины. Можно сказать, что в лицах Саама и семьи Фиделио два, по-своему интересных мира удалялись друг от друга, в результате чего, на бумаге всплывала странная карикатура; потом он рвал в клочья неудавшийся эскиз, и всё начиналось заново; не помогало изменение композиции с помощью «передислокации» типажей; наверно, лучше было бы воспользоваться услугой хорошего фотографа, с последующим ретушированием снимка и заключением «полигамной ячейки» в раму, украшенной резьбой. Фиделио нравился процесс сеанса: - неподвижное сидение на стуле ему доставляло огромное удовольствие, когда впервые три руки трёх жен одновременно покоились на его плечах; могильщик, разумеется, был безразличен к творческим мукам художника, однако, он был согласен, и глазом не моргнуть перед мольбертом, лишь бы бескон