- И Р А К Л И Й Ч Е Д И Я ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ Авторский перевод с грузинского Все авторские права защищены законом Ираклий Чедия Почтовый голубь П Е Р В А Я Т Е Т Р А Д Ь - Bring out your dead! – Призыв английских могильщиков во время эпидемии чумы. «-Кого хоронят? - Какой-то Ямпольский, артист! - Да-а? Разве он умер? - Наверное, если только это не репетиция». «Слушай сюда». Одесские анекдоты. Г л а в а п е р в а я Вокруг широкой площади, на первых этажах и в подвалах домов расположены магазины, рестораны, духаны, швейные, ювелирные, часовые мастерские, салоны фотографов и торговцев цветами, редакции одного журнала, двух газет; банк, аптека, хлебопекарня, выставочный зал……… Из продовольственного магазина вышел отяжелевший сумками тучный мужчина - на голове у него короткопалая, соломенная шляпа -, старинная, цвета мази от ожога; широкая сорочка с пришитыми карманами ниспущена на бесформенные, мешковатые, чуть короткие брюки; идет в развалку; приблизился к газетному киоску; купил два мотка туалетной бумаги и опоясавшим шею платком чуть ли не до плеч вытер пот; остановился у платана, вздохнул, достал из кармана коробку сигарет, не смог найти спичек, проводил взглядом вышедших из фотосалона двух хохотавших блондинок с высокими, прямыми ножками, округлыми бёдрами в облегающих синих брюках, с возбуждающими страсть рельефными задницами; из красных коротких маек врозь топорщились непривыкшие к бюстгальтеру груди и при ходьбе виднелись округлые живота абрикосового цвета. Они шли припрыгивая, не было заметно беспокойства от зноя, и до того как двинутся по восходящей с площади к горе улице, бросили мелочь в грязную, просаленную кепку нищего, восседавшего на облицованном базальтом парапете подземного перехода; он с поднятой штанины демонстрировал деревянный протез, хотя этим совсем уж и не старался разжалобить людей своим убожеством, городскими песнями нищих, «поэзией улиц» или патетической декламацией автобиографических пассажей, с оханьем призвать богопослушных граждан подать милостыню и самому же заглушить в горле подступившие к глазам слёзы. Наоборот: этот, с позволения сказать, горемыка спокойно глядел в открытую книгу, знакомившую заинтересованного читателя с рецептами восточных сладостей; нищий поднял глаза с «сахарно-ореховых страниц», обратил внимание на молодого человека, вышедшего из магазина игрушек с детским велосипедом в руках; за ним бежал мальчик шести-семи лет с криком и просьбой обуздать двухколесный механизм; наконец-то, малыш уселся на треугольное сидение; помогая сохранить равновесие, мужчина шагов двадцать в развалку следовал за ребенком, а потом начал пялиться на задницу красавицы театральной внешности. Женщина на высоких каблуках с трудом спустилась по ступенькам подземного перехода, как говорится, из света во мглу, где шершавая, базальтовая поверхность лестницы, особенно летом, всегда пестрела серебристыми обертками мороженного; спустилась, исчезла в прохладном мраке, откуда, уже к солнечному свету, стремился известный ботаник; с ним, наклонив голову, поздоровался мужчина в очках, куривший сигарету, облокотившийся об стену дома, построенного в стиле ампир. Ботаник не торопился; отнюдь не из-за чувства жажды прильнул он к уличному фонтану, выпил холодную воду, посмотрел на небо и, обеспокоенный зноем, простонал. Знакомый очкарик же умело бросил окурок в переполненную мусором серую урну и направился в магазин, откуда вступил ногой «на помост городского театра» поэт, целиком, с ног до головы пронизанный национал-агрессивными идеями; стихотворец взглянул на шатавшихся от жары людей, перочинным ножом скинул крышку с пивной бутылки, после чего освежил горло насыщенной дрожжевым газом жидкостью; глаза его стали водянистыми, сей пиит с удовольствием рыгнул, одной рукой поправил штаны, у всех на виду не поздоровался с представителем законодательной власти, лоббировавшим «в сферах высоких» беспощадную рубку леса в заповедниках Южного Кавказа, называя вандализм врагов родной природы «санитарной очисткой». Парламентарий обошел площадь, быстрым шагом устремился к подъему, но в это же время сверху, в сторону проспекта спускалась не так уж и малочисленная группа людей - со знаменами, транспарантами, соответствующими «историческому моменту» возгласам; народ требовал от государства защиту исторических памятников и речных, озёрных заводей от т.н. «монстра приватизации». И вот, шествию срочно преградил дорогу отряд полицейских в черном, после чего люди, намеренные митинговать, почему-то спокойно и разошлись. Один - из партии «эко-демократов», уцепившийся в древко знамени, до того, как подняться на ступеньку троллейбуса, уступил дорогу маленькому, с аханьем спускавшемуся из общественного транспорта человеку и вот, он (жалость-то, какая!) поскользнулся на кожуре банана, растянулся по горячему от летнего зноя асфальту; спасибо, люди помогли: - уложили под декоративно остриженным кустом, помахали газетой, охладили потерпевшего и еженедельником «Свободная Грузия» прикрыли ему лицо. В конце концов, с еле дышащим мужчиной осталась, косившая глазами в разные стороны, девушка, спешившая пять минут тому назад в магазин голландских тюльпанов, откуда и показался народу верзила с огромным траурным венком, внимательно разглядывающий в зеленных листьях затерянную кайму с серебристыми буквами; он направился в ту сторону площади, где водители такси ждали пассажиров; пока человек с цветами устроился на сидение автомобиля, ему помахал рукой головастый парень, гордо демонстрировавший согражданам справку с печатью о выписке из психиатрической больницы, где ясно было изложено, что у пациента утихла буйная форма парафрении; и вот, экс-агрессивный ((ныне в статусе ремиссии) здоровался со знакомыми, незнакомыми, пел о том, что утешение и тепло может найти только в кругу друзей; увы, блюстители порядка под руки доставили неудачливого певца туда, где в подземном переходе размещалась оперативно-сыскная дежурная комната. В то же самое время площадь по диагонали пересекал молодой мужчина с раскрытым черным зонтом в руке, явно желающий попасть под колеса автомобиля. - Господи, это же флейтист симфонического оркестра! - Вскрикнула одна меломанка, а после уж нашептала на ухо подруге с пышными формами: - Безответная любовь превратила несчастного в невменяемого! Не владеющий собой инструменталист с зигзагами пересек площадь, направился к фонтану малого сада и прыгнул в бассейн с мутной водой; намок по пояс, но никто и глазом не моргнул: - уткнув пальца в газеты, сидящие на зеленных скамьях пожилые горожане интересовались прогнозом насчет начала эры тысячелетнего потепления. За декоративным кустарником шагал артист, не избегавший публичной декламации шедевров национальной поэзии; он кричал: « Цвет небесный, синий цвет, Полюбил я с малых лет…..» С крыш домов, дугообразно расположенных вокруг площади, одновременно поднялись несколько стай ненадолго приютившихся там голубей - птицы смешались, превратились в серебристую тучу. И в это время граждане заметили малочисленную траурную процессию. Шествие весьма странно перемещалось по городским кварталам; человек пятьдесят – мужчины в запотевших от летного зноя сорочках, одетые в полупрозрачные платья женщины, одуревшие от жары старики с красно-желто-белыми розами следовали за гробом, отяжелевшим телом усопшего; «ящик», несомненно, был сколочен неумелым плотником, так как его уродовали десяток засохших ветвей. А может быть, это было сделано символично, преднамеренно? Кто знает? В маршрут процессии входили улицы, спуски, подъемы, проспекты, тупики, площади, где ныне покойный когда-то любил гулять и всего неделю тому назад с печалью и радостями существовал, творил, плакал, смеялся …. Всё это было похоже на шествие заблудившихся людей. Заметим, что они, почему-то, избегали десятилетиями проторенных дорог к кладбищам и, помилуйте, совсем уж не проявляли желание предать покойника земле. Тело «Сына Отечества» вынесли в три часа дня из здания с треснутыми стенами, расшатанной лестницей; дом этот был построен много лет тому назад около церкви, ещё во времена честных «карачохели» (городских ремесленников-кутил) и неоскверненного «чихтикопи» (головного убора грузинки – символа чести, целомудрия). …. Вынесли и после этого народ, как будто, и не определил, куда же «пристроить» покойника. И малому и старому было известно, что отдавший богу душу жил бесшумно, но одновременно и гремел своим творчеством; говорили, что он лишний раз никому не надоедал; с улыбкой вспоминали, что «ныне представленный» любил вино, дудуки – сладкозвучную тифлисскую свирель, женщин, страстные мелодии, озвученные кавказской гармонью и доли – ударным инструментом горцев; приплясывая, он плавно разводил руки, рыцарски приглашал женщину на танцевальную площадку; храбро махал кулаками в драке, ценил гостеприимство, ходил в гости не с пустыми руками, дорожил друзьями, прощал врагов своих и, что самое главное, застенчиво объяснялся в любви…. уж точно, не только одной даме. Кто же возглавлял это печальное шествие? Почему-то не успели арендовать ритуальный автобус с черной каймой или же совсем об этом позабыли знакомые, друзья, представители творческого сообщества? Ах, как говорят, в этом случае, автобус даже и без водителя «нашел» бы ворота любого кладбища и бестолковое шествие завершилось, однако, на последнем пути в легионе скорбящих горожан никто не чувствовал усталости. Наоборот: люди шли бодро, без нытья, выражения неудовольствия; умудрялись увильнуть из тупиков странного передвижения, куда процессия попадала иногда и поневоле. В течение этого времени шагающие в скорбном молчании двумя мостами четырежды пересекли извилистую реку, разделяющую город на две части. К счастью, перед гробом не пробежала кошка и не препятствовал шествию процессии мужчина в синем, макинтошовом плаще, так как, дело уж совсем не касалось дублинских похорон «бедняги Дигнама», когда мистер Леопольд Блум вспоминал песни из оперетт и когда, говорят, уставший от множества литературно-исторических ассоциаций Джойс, описывая странное хождение рекламного агента по городу, предпочитал дружбе с пером пение и игру на гитаре. Благо, природа наградила великого ирландца прекрасным тенором. Следует заметить, что под гроб никто и не пролез; даже не было этой дурацкой попытки, так как, усопший являлся православным христианином, а не иудеем, и, как говорят, родился, жил, творил, скончался вблизи ограды христианского собора. Да, почивший всё это время покоился на плечах семерых мужчин, коих никто не заменял, не ободрял бравыми возгласами, а об указе вектора по направлению к самому убогому кладбищу и говорить не приходится! Создавалось такое впечатление, что шествие возглавлял сам покойник, «отказывающийся» навечно расстаться с родным городом; все подчинялись «воле» усопшего, без упрека выполняли его «желание» относительно последнего, странного блуждания. За семеркой следовала группа людей, озвучивающая восточные духовые инструменты. В этой жаре музыканты горделиво демонстрировали всему городу разноцветные костюмы, пестрые галстуки, завязанные под их тяжелыми, двойными подбородками. Полнотелые музыканты вместо траурных мелодий, почему-то играли блюзы Скип Джемса, Джей Ферсона, Чарли Паттона, а также мелодии марширующих новоорлеанских оркестров, часто в зное «освежаясь» импровизациями «прохладного джаза» и всё, вконец, завершалось пением старой баллады об осиротевшем, бедном Саридане, после чего веселая танцевальная мелодия всё-таки одолевала скорбь и, благо, некогда было им до ирландских песен об неурожайности картофеля. Далекие родственники, соседи усопшего рука об руку выстроились в две шеренги; казалось, что люди, вот-вот, перекроют улицу с требованием прекращения «чего-то», убиения «кого-то»…. В арьергарде шествия плелись жадные на поминки, совершенно незнакомые для близких покойника мужчины, с горькой миной глядевшие на небо; на рукавах их белых пиджаков красовались черные, блестящие траурные повязки, т. е. непреодолимая грань, никому не дававшая право задавать им лишние вопросы и, следовательно, с этим «черным пропуском» был открыт путь к поминальному застолью. Теперь, что касается детей: вместе с розами мальчики и девочки были рассыпаны наподобие полевых цветов, как, например, весной, после трёхдневных дождей свежевспаханные целинные поля яркими цветами пестрят парадом красных, желтых, синих сорняков. Только лишь несколько из них, не скрывая слёз, проявляли скорбь потери из-за смерти всегда улыбающегося, внимательного соседа и, надо сказать, печаль эта была более чистосердечной, чем «групповые вздохи» творческой интеллигенции. Шедший в одиночестве и параллельно процессии, горбатый мужчина держал в руках фотографию покойника; его лицо, тело целиком прикрывал ретушью опечаленный портрет в черной рамке. Разумеется, близкие усопшего увеличили стандартных размеров снимок, предназначенный для важных документов, и поэтому перед глазами знакомых, друзей предстало лицо почти незнакомого мужчины, покрытое каким-то темным дымком - похожее, может быть, на типаж знакомого из учебников истории ассирийского жреца, хотя с курчавыми волосами и (какой пассаж) медалями отяжеленным пиджаком. У каждого, пристально смотревшего на этот портрет, задрожали бы мимические мышцы, а потом уж, в кошмарном сне, увидев лик покойного, бедняга содрогнулся бы и вскрикнул. Степенные граждане дань уважения к процессии выражали снятием соломенных шляп - останавливались, с сожалением махали головами, платками вытирали потом покрытые лбы, щёки, шеи. В одном переулке, профессор, перенося резной стул из антикварного магазина домой, увидев траурное шествие, остановился и, опустив голову влез на сей предмет мебели, что, без всякого сомнения, являлось хорошим примером сочувствия: - прямо-таки, жест на манер японского традиционного этикета, когда при внезапном горе рукавом кимоно вытирают слезу; следовательно, «рукав» - символ грусти в поэзии «страны восходящего солнца», разве не так? Пожилые женщины, увидев фотографию покойника, еле сдерживались от крика! Его знали, уважали все и такая, увы, неоглашенная средствами массовой информации «тихая» смерть, конечно, была ошеломляющей! Нет! Он (слава Богу!), не являлся высокопоставленным чиновником законодательной, исполнительной или судебной властей и. естественно, не был замечен в ежедневном игнорировании запросов, надежд отупевшего от тех же ежедневных житейских забот малоимущего, но многочисленного населения. ………………. Траурное шествие как бы внезапно и тихо, опять же « по требованию или подсказке» покойника, сбавляло шаг у парикмахерских, бань, винных погребов, газетных киосков, аптек, хлебопекарен, театров, а на одной, затуманенной тенью зеленых листьев улице процессия на миг задержалась, аккурат, у кирпичного дома. Люди долго глядели на обветшавшие солнцем и дождем ставни. Здесь, здесь жила дама его сердца! – перешептывались ближайшие друзья покойника. У дверей подъезда возлюбленной бросили белую гвоздику. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Кафе. За огромным стеклом двое мужчин сидят у маленького, круглого, белого стола. В зале прохладно, под куполом льется песня о национальном согласии. Первый мужчина: - Кого хоронят? Второй мужчина: - Боже мой! (Встает). Первый мужчина: - Неужели это он? Второй мужчина: - К несчастью! Первый мужчина: - Умер! (сутулясь, поднялся и опустил голову). Второй мужчина: - Наш Орфей! Джандиэри! Боже мой! Первый мужчина: - Талант, голос, смелость – всё от Бога! Второй мужчина: - До боли оголевший «национальный нерв»! Первый мужчина: - Эпоха! Второй мужчина: - Мелодии свободы, независимости, демократии! Первый мужчина: - Почему? Что случилось? Ах, какие жалкие похороны! Второй мужчина: - Позор! Горе на нашу голову. Первый мужчина: - (Усмехается) А еще говорят, что мы, грузины любим покойников. Второй мужчина: - Не вижу знамён! Первый мужчина: - Жарко и ... Второй мужчина: - Даже ветерок не дует. Первый мужчина: - У-у-х! Второй мужчина: - Какой страшный портрет певца! Первый мужчина: - М-да-а-а! В конце концов, скажешь ли ты, кого избрали председателем «Антиокупационного Альянса»? Второй мужчина: - Того, кто нас не устраивает. Первый мужчина: - Куда идут? В том направлении нет ни кладбища, ни пантеона. Второй мужчина: - (Обращается к бармену) Два коньяка – по сто! Французского! …. С редькой и эстрагоном! Первый мужчина: - Помянем! Царство небесное!! Выпили, отвернулись от улицы. Второй мужчина: - Переживаешь? Первый мужчина: - Разумеется! Ким образом этот ублюдок стал председателем? Второй мужчина: - Ну, знай, я не обрадую мерзавца! Первый мужчина: - Ещё немного и ... Второй мужчина: - Свернем подлеца в рог! Дай руку! Так? Первый мужчина: - Так! Скоро уж Джандиэри споет ему на том свете! Хихикают. ………………………… Процессия очутилась в саду; обошла расшатавшийся, накрапленный серым, засохшим птичьим пометом теннисный стол; начала двигаться зигзагами в лабиринте огромных, самую малость, в течение десяти лет необрезанных деревьев, остановилась вблизи старого храма; люди впопыхах перекрестились, и их лица тронула улыбка удовлетворения: - вот, мол, наконец-то, и мы отчитались перед Богом и усопшим! «Скорбящие», уж и, не стыдясь улыбок, направились к площади; здесь, в центре «круга», под жгучими лучами солнца «жарились» полицейские. «Семерка» обошла их и, «утолив жажду» странного отношения к «силовикам», процессия двинулась к главному проспекту. ----------------------------------------------- Цирюльня. Перед зеркалом и фарфоровой раковиной, вставленной под вечно шумевший кран, в кресле, обитом протертой коричневой клеёнкой, сидит мужчина; обе щеки обильно намылены, а сероватая простыня на груди запятнана потом. Опытный мастер уже обрил ему голову, и теперь острое лезвие нацелено к проекционной области щитовидной железы. Мужчина: - Кого хоронят? (Косо взглянул на улицу). Цирюльник: - Он не из нашего квартала! (подошел к у широкому стеклу, начал издали разглядывать портрет покойника и рядом с ним вмиг остолбенел клиент с намыленными щеками). Мужчина: - Ух! Погибли . . . (шлепнул себя ладонью по свежо- выбритой голове, а там, за перегородкой от звука сего чуть сердце не выскочило из груди педикюрши «Дамского Салона»). Цирюльник: - Вы что, почтенный? Мужчина: - Это разве не Джандиэри? Цирюльник: - Да, да…. (задумался, почесал затылок, придавив нос к стеклу). Да, уж?….. Я человек маленький! Прикажут, то и сделаю…. Мужчина: - Певец свободы, демократии, независимости! Цирюльник: - (С подозрением) Так и есть? Мужчина: - (Патетично) Джандиэри! Цирюльник: - Вот старый был мастер - дядя Вано. Помните его? Мужчина: - Ой, ой, какой же позор! Музыканты озвучивают иностранную мелодию! Вот участь человека самоотверженного, певца народного! Не видно ни одного государственного стяга. Цирюльник: - Уже минуло два месяца, как похоронили Вано. Мужчина: - На что же смотрят мои глаза проклятые! Нет, не могу поверить. Цирюльник: - Вано умер, и друзья-парикмахеры украсили поминальное застолье рыбой. Честь и хвала! Мужчина: - Кто, кто в будущем будет петь «Бей, бей врага»? Цирюльник: - Вино, скажу Вам, оказалось никудышным. Да и где найдешь сейчас старое, доброе «кахетинское»? Уксус на спирте! - Говорят люди знающие! Я-то, старый дурак, не хочу поверить! Мужчина: - «Опустился занавес! Послышалось шипение! Началась мистерия!» - так оплакивал поэт Гранели смерть великого тенора Сараджишвили! Боже! А это разве дело? Цирюльник: - На второй день у меня дрожала рука, и я не смог работать! Вот, что значит пить отраву! Интересно, куда смотрит главный санитарный врач нашего независимого… свободного…. Мужчина: - Не слышу звуков рожка и барабана! Цирюльник: - Вах, несчастный дядя Вано! Продолжим? Мужчина: - Помните ли Вы, спетую Джандиэри «Зарю нации»? Цирюльник: - А мой свах знал стихотворца Сосо Гришашвили. Он был родом из старого тифлисского квартала…. Мужчина: - Э-эх, «Заря нации»! «Заря нации»! Цирюльник: - Я, скажу Вам, жду моего давнего клиента Гиви. Продолжим? Извините, пожалуйста….. Мужчина наконец-то вернулся к креслу. Цирюльник: - Подправить вам усы? Мужчина: - До каких пор, моя родина? До каких …. Цирюльник: - Я Вас об этом и спрашиваю! До каких подправить? Мужчина: - И все-таки, и все-таки главное не потерять надежду, я бы сказал, оптимистичное расположение духа! Цирюльник: - Не вертите головой! Бритва опасная штука! Может натворить беду, да? Мужчина: - Джандиэри! …………… Процессия опять же бодрым шагом двинулась по подъему, начав ход к горе с угла, между продовольственным магазином и типографией; после чего скорбящие продолжили шествие вправо, дорогой, сверху обходившей старые, приткнувшиеся друг к другу тифлисские дома; люди блуждали по извилистым спускам и подъемам; а в одном месте с трудом спустились по ухабистой лестнице, соединяющей две улицы, вышли на широкое, ровное место и достойно продолжили путь. Не было видно конца этой погребальной церемонии. Который час? ……….. Балкон, утопленный в зелени листьев платана и акации. На широком бамбуковом кресле сидят девушка и парень. Их стопы на перильце балкона. Жарко. Солнце медленно движется к закату. Девушка: - ….. Как? Парень: - «Будя сеньоры груди руки прикосновением, они, уж гроздьями сирени зацвели….» Девушка: - Лорка! Парень: - «Чужая жена»! - «В Сант-Яго, вечером случилось, ….». Девушка: - Глупо! Парень: - Разве тебе кто-нибудь симпатичен? Девушка: - Кафка! Музиль! Джойс! Парень: - Один малюсенький рассказ Александра Казбеги всех их, интроспективно-ассоциативных, за пояс заткнет. Девушка: - Глупо! И всё-таки, почему? Парень: - Душой и сердцем творил, моя хорошая! Девушка: - Кто дал тебе право так убежденно судить? Парень: - Ведь, мы - на балконе, в конце концов. Баста! (Прищурясь) Кого хоронят? Странный мотив! ( Локтями опираются о перила и наблюдают за процессией). Девушка: - Сглазило, плохая примета! Парень: - Ах! (Пораженный ужасом потери, взволнованный от неожиданности) Это же Джандиэри? Девушка: - Разве он умер? Парень: - Песни демократии, свободы, независимости! Девушка: - Мало, ничтожно мало людей провожают певца в последний путь! Парень: - Позор! Жаль, очень жаль! Девушка: - Войдем в комнату! Парень: - (Обнял девушку за талию) Не угомонилась ещё? Девушка: - От отрицательных эмоций страсть увеличивается во сто крат! Ну, кончилось же! Удалились-то, наконец! Ты, что, собираешься за ними следовать? Парень: - Какой человек! Девушка: - Глупо и хватит! Парень: - Разве? Девушка: - (Чуть стыдливо) Ладно, пошли... Она, войдя в прохладную комнату, стала почему-то усердно поправляет нижнее белье, что через несколько минут, уж точно, в порыве страсти очутилось бы на полу. ………….. А траурное шествие двигалось наподобие ломаной линии хода шахматного коня. Люди под звуки мелодий Сона Хауера и Тома Роджерса никак не могли отыскать ворота кладбища. Процессия сперва спустилась по спуску, потом быстро поднялась по наклонной улице. Здесь, в одно время прохожие хмелели от исходящего из винного завода аромата. Отсюда же и до кладбища рукой подать. Да, близко, если, конечно, скорбящие не передумают и не решат посетить музей большевистской. нелегальной типографии, где когда-то молодой Сталин (Сосо Джугашвили) бравировал маузером, пугая, торопя рабочих печатать разные там воззвания к трудовому народу. ……………….. Вдали заходящее, летнее, жгучее солнце. Кущей лозы затемненный двор. Окрашенные в зеленый цвет ворота; перед ними стоят две дамы. Одна охлаждает лицо веером, вторая держит в руках большую сумку. Сегодня тетеньки не первой молодости встречаются уж в третий раз и всё-таки не могут насытиться разговором. Женщина с сумкой: - (Издали заметила траурную процессию и вздрогнула) Боюсь, что сглазили нас, дорогая! Тьфу-тьфу….. Женщина с веером: - Несчастный! Женщина с сумкой: - Укроемся во дворе... Женщина с веером: - Это же Джандиэри! Женщина с сумкой: - Певец! Гимны свободы, демократии, независимости! Знаешь, когда-то он глядел на меня с интересом! Клянусь внуками моей соседки! Женщина с веером: - Не говори! Женщина с сумкой: – Вай, какой дурацкий эскорт провожает певца в последний путь! Идиоты! Слух женщин улавливает мелодию Глена Милера из кинофильма «Серенада солнечной долины». Женщина с веером: - Мы, грузины, очень часто скорбь превращаем в шутовство! Разве не так? Обе исчезли за зелёными воротами. ……………… Который час? Опять двигаются чинно, с талантом печального восприятия ритуала; Часто тишком смотрят друг на друга; С опущенными лицами считают шаги и с гордо поднятыми головами смотрят на небо. Взгляд меланхоличный, остолбенелый, несомненно, из-за философского созерцания жизни и смерти. ………….. Уж к сумеркам клонится жаркий, длинный, летний день, заходящее солнце посылает косые, жгучие лучи городу и город кажется, в зное, вот-вот, да и расплавится, как пластилиновый слон, поставленный несмышленым ребенком на печку! Да, он действительно похож на зверя с хоботом, кому ничего не стоит в ярости стопой раздавить человека, превратить жертву в отпечатанный на земле глиняный барельеф. ………… До заката солнца оставалось не много, когда шествие двинулось по подъему, мощенному мелким камнем. ………. Перекресток. Процессия задержала движение автомашин на все четыре стороны. Черная, блестящая на солнце «представительская». За рулем – усатый водитель, наряженный так, как бы, вот-вот, да и собирается лечь в гроб: - черный костюм, галстук, белая сорочка, темные сандалии; коричневые носки; полноватый; животом упирается в руль; на заднем сидении развалился высокопоставленный чиновник; пиджак повешен на крюк у окна. Водитель: - Почему? Высокопоставленный чиновник: - Утопили, но я вынырну там, где и не ждут. Водитель: - Как всегда, хозяин! Высокопоставленный чиновник: - Пусть боятся Бога! Водитель: - Кто посмел? Высокопоставленный чиновник: - Тот, кто сел за стол, накрытый мною, моими яствами. Нищий! Водитель: - Ясное дело! И чего он требует от Вас? Результат? Высокопоставленный чиновник: - Отчет о результатах работы та «проститутка», которую время от времени надо выставить на трибуну, чтобы развлечь народ. Водитель: - Это вам удается! Высокопоставленный чиновник: - Выставлю и так заговорю, чтобы никто и не понял, где – начало, и где - конец. Водитель: - И это вам удается, хозяин! Завтра? Как всегда? Высокопоставленный чиновник: - Обслужи семью! Ах, это же похороны Джандиэри? Песни демократии, свободы и независимости! Идиоты! Водитель: - Идиоты! Удалилась несчастная процессия...наконец-то! Автомобиль резко двинулся с места, зигзагами нашел проход между стоящими против вектора движения машинами с перегревшими двигателями. ………………. Траурная процессия остановилась перед кладбищем. Зазвенели колокола. - Сколько разбитых сердец покоятся здесь, Саимон! – сказал бы Джакомо Дж. Справа от ворот - мастерская камнетеса. Буйный Ростом – так зовут его, кто из мрамора, базальта, гранита или из простого камня ваяет статуи и это дело совмещает с кузнечными работами; ко всему, он ещё и хороший часовщик; день и ночь борется с камнем и наблюдательного человека стук молотка натолкнет на иной отсчет, иное восприятие времени. Горько заблуждается тот, кто думает, что за воротами кладбища безмолвная вечность! Может быть, ожидание второго пришествия содержит желание совсем уж по другому осознать течение времени; и поэтому, увлечение Буйного Р. часовыми механизмами глубоко символично; и сие прекрасно осознает мастер, выговариваясь: - У них (тут Буйный Ростом, несомненно, подразумевает покойников!) талант терпения! И время не что иное, как процесс в тлении исчезновения трупов, возвышения душ! Мы, смертные же стараемся понять только самую простую систему координат. Нельзя созерцать вселенную в пределах «длины-ширины-высоты»! Пространство, господа, уродливо искривлено, как ткань, колыхавшего ветерком национального флага. Да, философствует. Шагая в полном унисоне с ритмом стука молотка Буйного Ростома, процессия спокойно прошла вблизи мастерской камнетеса, и гроб качался, как плывущая в искривленном пространстве лодка. С левой стороны - могила известного шапочника. Компания пирует:- шипящий шашлык на мангале, в большом бутиле - вскипевшее от жары вино, внизу - разбросанные теплые арбузы, на газете – помятые инжиры. Мужчины вином окропили разломанные буханки хлеба, и заметив заметили двинувшуюся в их сторону процессию, подняли граненые стаканы за упокой души народного певца. Присевший у шампуров мастеровой не удержался от слез. Почему? – к раскаленным углям всё еще примешаны малые куски горящего дерева, дым от которых не является столь сладким и приятным, как - дым отечества. - За упокой души, ребята! – хором грянули до десятка человек. Дальше видна последняя обитель знаменитого «вора в законе», достопримечательная огромным, черным мраморным крестом и статуями скорбящих херувимов во всех четырех углах могилы; в землю на половину закопана сломанная ваза. А кто бы украл целую? Кто посмел бы? Хотя сказано: – благословен вор у вора крадущий! Ваза всегда полна только белыми гвоздиками! На поверхности мрамора две надписи: « От братвы» и « И на том свете скажешь «слово золотое!»» Бронзовые буквы на лабрадоре! Ну? Ну, какого существовать «на том свете понятиями воровскими»? Справа – последняя обитель врача с памятником тяжелого, изваянного в чугуне стетоскопа! Видно, был он лекарем старого лада, доверяющий больше своему слуху, глазу, рукам, обонянию, чем стрелкам, перьям, иглам разных приборов, дрожью вычерчивающих ломанные и кривые линии; любил беседовать с больными, успокаивал их, ласкал захворавшего: - Как поживайте? – спрашивал; Когда он с ужасом видел посиневшие губы, распухшие ноги обеспокоенного сердечной недостаточностью человека, сидящего день и ночь на койке, ему чудилось огромное поле – переполненное поле наперстянкой гранатового цвета; известно, из листьев этого растения фармацевты готовят зеленоватого цвета порошок – средство для повышения силы сжатия миокарда. Доктор в 50-их годах ХХ века был приобщен к « уголовному делу врачей – космополитов», сослан в Сибирь и, вернувшись к родному очагу, даже эпикриз подписывал со страхом. Ныне же, терапевта сам «Великий Целитель» призвал к себе. Процессия приблизилась к вырытой могиле. Вот, глиняного цвета земляной бугорок, на котором стоит опершись обеими руками на лопату могильщик: - высокий, здоровенный, с загорелым лицом; через плечо перекинут маток грязной, потертой веревки толщиной в запястье; одет в новенький костюм; блестящая, вороньего цвета, безусловно, крашенная сорочка застегнута на все пуговицы; на голове черная кепка; мужчину украшают коротко подстриженная седая борода, рельефные черты лица и, право, ремеслом клейменный грустный взгляд. Мощный прикус и богатырская сила Виктора Гюго! Зовут его Фиделио! Он одновременно является и смотрителем старого кладбища; утверждает, что яма должна быть прямоугольной, как на дне, так и на земной поверхности; уверяет всех, что чувствует лопату, как продолжение собственной руки ,и клянется, что глыбами грубо никогда не засыпает крышку гроба. Творец – почвовед и геометр! Фиделио порядочный мужчина! Он живет вблизи кладбища, и чтобы не говорили, имеет, ровно, трёх жен. Старшая - ровесница мужа – лет пятьдесяти - бездетная, толстозадая, полногрудая, низкорослая женщина, с тщательно причесанными черными волосами, завязанными на макушке бантом; прекрасная хозяйка, но привыкла и любит преподнесённые близкими покойных «хлеб-соль» с поминок; сладострастная до изнеможения своего супруга на ложе любви; оказывается, жизнь вблизи кладбища нивелируется именно таким образом; оправдывается перед мужем из-за плотоядия и, действительно, когда мужчина ложится в постель к другой жене, она тайно прикладывает руку к спиртному, подавляя всякую внезапность трезвости. Зовут её Гуларис! Вторая «вторая половина» Фиделио стройная блондинка! Высокая – у нее белая, как миткаль, кожа, холодный взгляд, узкие бедра, маленькие, плотные, упрямо вздернутые вверх груди с длинными сосками и, возбуждающие страсть, толстые губы, чудесным образом подаренные женщине, как бы, невидимым художником в виде дорогого украшения; скупа на слово и читает одну и туже, обтянутую газетой книгу. Фиделио дразнят эти странности, пламенем страсти он же старается покорить жену, способом древним проникнуть в её духовную жизнь. Напрасно! «Вторую» зовут Зейнаб и подобно «старшей» она тоже бездетна. А вот, молодую супругу могильщик привез год тому назад, бог знает, откуда! Айшэ покорная, красивая, и, будет скоро воля Господня, мужа непременно осчастливит. - Забеременеет, как же иначе? - часто повторяет про себя Фиделио и в делах амурных больше внимания уделяет ей, хотя пылает страстью к Зейнаб, но он уверен, что хитрости обольщения мужчин лучше всех знает, конечно, Гуларис. Наставник церкви кладбища, отец Теоген, ясное дело, осуждает многоженство и Фиделио со своими супругами не пускает в храм; кроме этого, растерянный богослужитель не может определить религиозную принадлежность могильщика; удивляется, когда тот, ударяя себя кулаками в грудь, клянется, что он, уж точно, истинно православный. Фиделио стремится к Богу, креститься, приветствует священника, целуя ему руку, праздники празднует, держит пост; если не многоженство, он был бы примерным прихожанином, уверен отец Теоген, оставляя себе надежду на исправление грешника, во что бы ни стало, посредством моногамии! Какую из них выгнать? - Лёт слезы почвовед-геометр и чуть ли не с плачем обьясняется со священником. И вправду, с кем расстаться? Если оставить одну, остальные две, точно, пропадут! Порядочный гражданин Фиделио, порядочный, хотя его происхождение и национальность, скажем так, не определены, но главное уж в том, что он любит своих женщин, не изменяет им! Могильщик – старый «постоялец» прозы! А художники, почему-то, не балуют людей этого ремесла и трудно вспомнить где, на каком холсте изобразили великие живописцы землекопов прямоугольных ям. И вот, на бугорке цвета глины стоит мужик в кепке, обеими руками опирается на лопату, осматривает народ, пришедший на похороны Джандиэри, и может быть, ждет своего портретиста? Появился батюшка; даже не взглянул в сторону Фиделио, помянув певца, обратился к обществу с назидательной проповедью: - Помните, православные, следующее: хотя вино поначалу и кажется напитком прекрасным и безобидным, но бесы любят ловить дураков на эту приманку – часто один стакан лишает нас бдительности, осторожности и дьявол уже готовит сеть греха! Господь прямо говорит в Святом Писании, что пьяницы не спасутся . . . . ………………….. На похоронах глашатая свободы, демократии и независимости герой нашего рассказа оказался совершенно случайно! Художник неожиданно приметил достойную кисти Леонардо девушку в числе провожающих певца в последний путь и последовал за процессией; шел долго, и сейчас ровно три шага отделяли его от красавицы, опустившей голову, опечаленной смертью Джандиэри. Вдруг молодого человека озарила мысль о том, что именно чистосердечная печаль освещала лицо девушки совершенно иным обаянием, створяла из типичных для южанки черт лица полное очарование. Отец Теоген говорит: - У кого сердце чисто, тот всех людей почитает чистыми, а у кого сердце осквернено страстями, тот никого не почитает чистым, но думает, что все ему подобны….. За это время украдкой глядевший за девушкой художник сам же оказался, так сказать, предметом её внимательного взгляда и, осмелевший от этого, живописец двинулся вперед, кивнув головой, улыбкой посмел поприветствовать незнакомку. Тут же лицо Фиделио в иронии и засияло: – «Знает, знает могильщик…..» – Неспроста когда-то уличал коварство измены великий поэт! Да, тот, благословенный, Галактион, автор стихотворения «Могильщик»! Мужчина сделал ещё один шаг, еще один и ... плечи их коснулись! В это время батюшка Теоген насыщал духом ладана пространство внутри дугой стоящих и скорбящих горожан; он крутился вокруг тела певца до того, пока, помилуйте, не заревел осёл Буйного Ростома. Скульптор и часовщик этим домашним животным возил камни на кладбище. Осёл верный трудяга и, кстати, чересчур сообразителен: - говорят, почувствовав близость кончины, он уходит от хозяина, в одиночестве закрывает глаза, а сведущие люди также и утверждают, что сие животное стыдится смерти. Гроб осторожно опустили в могилу; ухватились за лопаты; как ватные хлопья сыпется полегчавшая от засухи земля и прямоугольная могила заполняется... Жарко, но в этот вечер, безусловно, дождь освежит раскаленные крыши города и шум, может быть, и гогот застолья поминок заглушит гул хлесткого ливня. Пока же, насыпь украсили цветами. Циничная интерпретация закона Архимеда гласит, что на погребенного никакая сила, между тем, и выталкивающая, не действует. По обычаю, близкие друзья покойника передали могильщику тяжелую, плетеную корзину и тут, смотрите же: - вино «Аладастури», лобио - фасоль варённая, добротно приправленная грецкими орехами, пряностями, красным перцем, зелень, овечий сыр-гуда, не говоря уже о колио - мёдом ослащеных, варенных пшеничных зёрнах и, наконец, плове с изюмом! Между художником и девушкой, чёрт его знает, откуда, вынырнул мужчина с чёрной повязкой, шепотом пригласил обоих на поминки; они же вежливо отказались, однако любезность, может быть, близкого друга или соседа певца облегчило их общение. - Удивительно стремление людей к застолью! – сказал он, когда почти все отвернулись от могилы и двинулись к автобусу, стоявшему у ворот кладбища. - Меня зовут Анни! А Вас? Ой, Вы же поразительно похожи на великого живописца Саама Квелидзе! – девушка вмиг именно этим объяснила причину сего доверия и протянула руку незнакомцу. - Гм, говорят..., говорят! Я? Похож? – он в тёплой ладони зажал слегка дрожащие пальцы красавицы и пробормотал что-то непонятное. За фонетической абракадаброй последовало несколько слов, как увещание: -Скажу и то, что весёлое застолье начинается гораздо скромнее, чем поминальная трапеза, где (боже, какая жалость!) люди набрасываются на еду, как - голодные волки. Они осторожными шагами вышли на широкую тропинку. Внезапно стемнело, тьма целиком прикрыла вечернюю зарю; над городом появилась огромная, черная туча; грянул гром; мелькнула на небе молния, и мгновенный ливень зашумел на надгробных плитах. Потоп, да и только! Девушка достала из сумки зонт, открыла его, пригласила молодого человека под «крыло», и когда они встали друг против друга, наивно, без стеснения прошептала: – Ах, точно великий Квелидзе! Страшно даже….. Господи, как Вы похожи ….. Промокли: ветер волнами воды обливал их и неожиданно, толчком невидимой руки оба направились туда, где, уж точно, не любил бывать художник; Шли с трудом, ноги скользили по намокшей, грязной тропинке; она одной рукой цеплялась за локоть мужчины и, тем самым, сохраняла равновесие. Наконец, остановились на могиле, покрытой украшенным разноцветными витражами большим куполом, опиравшимся на высокие мраморные столбы. На земле - отлитая в бронзе палитра со своими кистями и факсимиле – «Саам Квелидзе». - Где мы? Это же... Это же последнее пристанище великого... – вымолвила несколько слов девушка,- Странное совпадение! - Испуганная Анни попятилась назад, спиной столкнулась об мраморный столб. – Уйдем отсюда! Ливень вмиг прекратился. Разошлись у ворот кладбищ, почему-то, не попрощавшись. Художник был уверен в скором свидании, и радость новой встречи настолько бодрило живописца, что он, спускавшийся вниз по извилистой тбилисской улице, в знак приветствия и доброго расположения ко всему и всия, протянул руку незнакомому мужчине. . Г л а в а в т о р а я Художник хорошо запомнил рассвет июньского дня – летним ливнем оглушенный город, опущенные, водой пропитанные ветки высоких деревьев, серое безличие мокрого асфальта, сочетавшееся с темно-бархатным зелёным цветом, которому только зеркальные поверхности луж добавляли некую бодрость ввиду того, что в обращённых к небу разных размеров, форм лужах отражались робко проникающие между тучами лучи солнца и стаи щебетавших ласточек, сушивших в быстром полете крылья после проливного дождя. Всё произошло год тому назад. В то утро Квелидзе разбудил спор двух дворников-курдов, после чего, по обыкновению, последовало появление на обветшалом балконе напротив выскочившего в кальсонах соседа с требованием, чтобы блюстители чистоты для брани впредь использовали конституционно узаконенный государственный язык. Саам улыбнулся, хотя многоликость глупости, её непрерывность, связь с течением времени заставила задуматься его в позе «Роденовского мыслителя»; однако, философствовать пришлось недолго: - драматический тенор продавца грузинской простокваши-мацони смешался с бранью теперь уже троих мужчин и очень скоро звук торможения машины заставил вздрогнуть живописца, вот уже почти пять лет примкнувшего своим творчеством, гражданскими убеждениями, нравом жизни, и скажем так, странностями характера к «ташистам» – последователям бесформенной живописи, неким «лирическим абстракционистам», холсты которых пестрели густыми, пастозными мазками, бесформенными пятнами; они же каждую неделю устраивали сходки в старом саду, у фонтана, разумеется, в сопровождении спора, рукоприкладства, с призывами борьбы против социалистического и даже некоего «буржуазного реализма». «Союз Ташистов» широко открывал двери перед всеми, кто в повседневной жизни старался отмежеваться от расчетливости, обывательского бытия: он чуть ли не «душил в своих обьятиях» любителей «театральных» скандалов; ввиду сей эпатажности, творческий пыл отступал хотя бы на «два шага назад» перед «понятиями жизни» художника, что, со своей стороны, обусловливало скопление под знаменем «ташистов» не только представителей «лирической абстракции», но и живописцев разных художественных школ. Идеологический эклектизм «Союза» гармонично сосуществовал с дебоширами: – художниками, скульпторами, искусствоведами или просто любителями изобразительного искусства вкупе с мордобоем. Так или иначе, все смешалось «в доме ташистов»: - к примеру, некий «смутьян-импрессионист» своим творческим почерком живописца, глянь, явно уж смахивал на «передвижника». На «сходках у фонтана» члены «Союза» и сочувствующие сему объединению горожане приносили несколько ящиков с «запотевшими» от холода бутылками пива, рисунки, «манифесты»; к парапету бассейна прислоняли портрет лидера группы «Макиаоли», итальянского художника Фатори. Споры о живописи завершались политико-теологическими дискуссиями, громкими декламациями стихов, апломбом «эпатажных» поэтов. После этого, если уж драка заканчивалась без тяжких телесных повреждений, «ташисты» группами расходились по «импровизированным застольям» - хотелось выпить хотя бы фальсифицированного вина в «узком кругу», где, исходя из впитанных с материнским молоком национальных обычаев, всегда присутствовала сладкоречивость традиционных тостов, вежливая беседа. До утра не угасал уголёк жизнерадостности молодых живописцев и манифестированной удали сравнительно пожилых художников. В то время сию творческую группу возглавлял мужчина лет тридцати - низкого роста, полноватый, с лохматой гривой, густой бородой - похожий на Карла Маркса того времени, когда этот «классовый смутьян» служил в «Газете Нового Рейна», защищая права лесорубов. Нет, разумеется, Эдишер Мревлов своей внешностью был смешон и выделялся среди собратьев по кисти весьма веселым нравом; говорили, что в гневе лидер «ташистов» страшил даже пуганных «соцреализмом» и был, может быть, похож на самого злого персонажа самого кошмарного сна ныне покойного Хичкока, особенно, в пылу борьбы с чиновниками министерства культуры, пригревшими себя в «теплой пазухе бюрократического благоденствия», с демагогами, карьеристами разных мастей, воспитанных старой партийной номенклатурой или с вылупившимися из «яйца свободы, независимости и вседозволенности» новыми эксплуататорами т.е. со всеми, имевшими наследственную аллергию к глине, краскам; чего таить: - в выставочных залах у них опухало лицо, краснели щеки от сыпи, появлялась одышка... О Мрелове поговорим далее. Это отдельная тема. А сейчас вернемся к художнику, ибо утренние вести весьма и весьма забавные. . . . . . . . . . . Наконец-то дворники--курды мирно разошлись, протяжный свист чайника заставил мужчину в кальсонах вернуться с обветшалого балкона в комнату и тогда Саам Квелидзе с трудом поднялся с кровати; пошатнулся; долго не смог вспомнить, по какой, неведомой ему причине на нём свис помятый костюм, кто повесил на абажур люстры два мокасина, или для чего нужны спящему человеку солнцезащитные очки; поковырялся в карманах и, разумеется, обнаружил пустой бумажник, две сломанные сигареты в деформированной картонной коробке, на салфетке красной помадой приписанный номер телефона и оборвавшуюся гитарную струну. Ошарашенный Квелидзе едва удержался на ногах; не знал что делать: снять костюм, умыться, потом опять одеться или же в трусах двинуться на улицу, выпить две бутылки пива прямо у прилавка магазина, тем самым освободиться от бессмысленных мук совести и только после этого набрать на циферблате телефона записанные на бумажной салфетке цифры; в сумбурных мыслях и сомнениях в течении десяти минут не смог двинулся с места; наконец, в костюме, но босиком, человек вышел из квартиры и визуальным кошмаром предстал перед всем кварталом: - растрепанные волосы, посиневшие глазницы, асимметрично застегнутая грязная рубашка, закинутый на левое плечо галстук кизилового цвета, своей стоимостью превосходивший десяток джинсовых брюк и подаренный бедному родственнику несколько лет тому назад кем? - даже и не помнит бедолага! Да, предстал перед мирным населением с равномерно закатанными до колен штанинами, как у «Рыбака» Пиросмани и высокомерным взглядом римского патриция. На улице, у подъезда он столкнулся с молоденькой соседкой, державшей серый, толстый нотный сборник сонат Моцарта. Она и вскрикнула: - Господи! Не хватает лишь цилиндра Лотрека! Потом, успокоившись, вымолвила: - Саам, да, кстати, когда пригласишь на выставку? Осенью? Осенью, какого года? – усмехнулась. - Вот за что я тебя люблю! – ответил художник и в передний карман пиджака опустил связку ключей от квартиры в паре с всё еще чистым носовым платком. - Сумасшедший! - зардевшая девушка взбежала по лестнице, потом повернулась и из глубины подъезда крикнула соседу: - Если хочешь и если к вечеру сохранишь человеческий облик, приглашаю тебя на чашку кофе... к себе…. - Хочу? Ты понятия не имеешь, дружочек, как я соскучился! - прошептал художник и вышел на улицу; скоро Квелидзе босыми ступнями шагнул в магазин. Джана - стоявшая у прилавка аппетитной внешности толстушка-продовщица с нежным и страстным голосом, большими грудями под грязным халатом вместо приветствия на одном дыхании сыграла роль супруги с десятилетним стажем: - Вернулся? - Радость моя! – приласкал мужчина. - Ну и хорош! – Испуганная женщина взглянула на себя в прислоненный к десятикилограммовой гире отломок зеркала и пальцем на губах размазала пунцового цвета помаду. Квелидзе с горлышка бутылки пил пиво - дрожжевой газ из сосуда достигал его высохшего неба, гортани, пищевода; после этого, очищая анатомические лабиринты, он же продувал ноздри; процесс «опохмелки» сопровождался приятной дрожью аж с ног до головы, угнетал назойливые мысли, усиливал желание насыщения каждой клетки организма пивом; приятное состояние обострялось горечью во рту, когда он языком облизывал намазанную на краюхе ржаного хлеба горчицу и опять же блаженная дрожь от холодного напитка возвращала художника к жизни. Джана теперь ему казалась красоткой Монпарнаса, феей парижских салонов и, даже, «вельможной проституткой», прогуливающей взад и вперед перед «Ротондой». Наконец, он малость очухался, вспомнил красные цифры на бумажной салфетке и захотелось ему поговорить с незнакомой женщиной или, черт его знает, еще с кем-то. - Алло! – услышал Квелидзе. Фонетика вмещает намек на податливый характер, возможность открыть душу, ублажение мгновенным взаимопониманием, прощением всего и всия, намекает на возможность осчастливить мужчину любовной интригой. - Алло! – повторила женщина. - Накануне вечером... – растерялся художник, - простите, не помню... как быть! Может, поможете... - Если Вы... – прошептала женщина. - Да, я! – оживился Саам. - Если Вы решили покончить собой, сжечь дом, выкинуть семью на улицу, отравить любовницу, заняться наукой в эпоху рыночной экономики, побить стекла окон преуспевающего банка, надеетесь бороться с коррумпированной номенклатурой, мечтаете создать национальную водородную бомбу и если Вы, разумеется, гений, неоценимый родиной, обращаетесь к нам за помощью в течении 24 часов... - Простите..., - Саам сунул сигарету в зубы и попросил Джану зажечь спичку. - Говорите, не стесняйтесь, - снизила голос женщина, - мы ведь хорошо понимаем друг друга? Сейчас главное - концентрация душевных сил, целеустремленность и преодоление временных трудностей! - Байкам не было конца. - Как? – скривил лицо художник, приложив холодную, пустую бутылку ко лбу. - По теории «психологии установки» Дмитрия Узнадзе….. - женщина предпочла перейти с интимной чистосердечности на научную речь. - Где я? – вскрикнул Квелидзе и еле воздержался от ругани. - Это круглосуточная психологическая служба! – Объяснили ему, - ургентный сервис! Успокойтесь! Если вы решили покончить собой, сжечь дом, путем государственного переворота... Испуганный Саам повесил трубку и пальцем указал на телефонный аппарат. - Это проделки Эдишера Мревлова! - вымолвил он уставшим голосом. - Клоун этот твой Эдишер! Передай ему, что я до конца месяца жду деньги за шампанское и три бутылки вина, а то... – прикусила язык Джана, чтобы не выругаться. - «Се иакэ» - народный коктейль «один плюс три»? Без меня? – чистосердечно возмутился Квелидзе, - С кем пил? Мерзавец! ---------------------------------------- Десять..., двадцать..., пятьдесят..., сто пятьдесят шагов и Саам уже в своей квартире. Осунулся под холодным душем, с жалостью взглянул на одежду, разбросанную на полу, в ванной. Сильная струя воды постепенно восстановила память: кутёж у друга, беседа с красивой женщиной о творчестве Аполлинера, Салмона, Жакоба, о любви Жанны Ебюутерн, о феномене скрытого от других творчества, то есть о inaccroсhable, о Гертруде Стаин и о Хемингуее. Пьяный Мревлов считал в мыслях кольца Сатурна; когда же он сунул ему в карман эту салфетку? Потом, шатаясь, двинулся домой. Так и не смог вспомнить, какой дорогой вернулся. Холодным душем приятно охлаждать перегретое после тревожной ночи тело. А в горле опять засохло. Художник переживал безделье: - в течение двух месяцев он не брал в руки палитру и, как всегда, эта праздность обусловливалась тремя причинами: - недостатком воли, взбудораживающей свободой летнего сезона в почти опустевшим от людей городом и необузданным стремлением Мревлова к кутежам, разумеется, за счет материального гнета товарищей по «творческому цеху», т. е. членских взносов «ташистов». Эксплуататор! Саам Квелидзе скучал по мольберту, рисованию, выставкам, творческой суматохе, и, что главное, по запаху разноцветных красок, колору только ему известных смесей. Он, вообще-то, старался следовать здоровому образу жизни, но как только майские дожди уступали место июньскому зною, Квелидзе подчинялся годами узаконенным правилам, а именно: - тянулся к ночной прохладой упоённым застольям, находясь, непременно, в окружении дам с богемными взглядами на жизнь; устраивал еженедельные походы на лоне природы в сопровождении девиц и бродил от одной рушившейся ограды исторического памятника до развалин другого храма; любил небо, усеянное звездами, полыхающий костер, городской романс, спетый под семиструнную гитару, «дружил» с палаткой, спальным мешком и даже с тяжелым рюкзаком; обожал вкус картошки, запеченной на углях, носил с собой флягу, полную водкой, и вдыхал опьяняющий аромат волос приютившейся под его плечом красотки. Удлинение траектории дневного светила на небосклоне ставило верх ногами порядок жизни Саама Квелидзе: - до сентября из-за кутежей, блуждания по лесам и оврагам он был в творческом плане невменяемым. и в этом несомненно была «заслуга», «благословение» Мревлова. Нет, художник не избегал лидера «ташистов», не прятался от него, всегда добровольно подавался влиянию Эдишера, так как в хаосе растянутых кутежей нередко рождались гениальные идеи. Чего таить? – Зимой Саам скучал именно по июньскому солнцу! …………………. Он вышел из ванной: опоясанный полотенцем, выбритый; да уж, патриций, римлянин голубых кровей. Десять часов утра! В это время постучали в дверь. Кто мог явиться к нему, если не он? Начинался новый виток «спирали свободы» и Сааму стало приятно от столь раннего внимания друга, тем более что Мревлов не появлялся на пороге квартиры живописца с пустыми руками и, кроме того, у него наверняка был бы составлен строго регламентированный план развлечений на весь день. - Кто там? – спросил он на всякий случай, так как в такую рань могла прийти и Аполлония! Аполлония - привлекательная женщина в очках, с бледным лицом, ледяным взором монахини; её украшает высокая, полная грудь, видный зад, узкая талия; такое совмещение индифферентности дамы и страсти женского пола всегда сводит с ума! Он, ясное дело, согласен завтра же венчаться с madame, скажем так, уже «переварившей» двух супругов и на сей день сохраняющей шаткое равновесие: - сия особа объявляет живописца своим другом, всем дает знать, что этот мужчина только и только «её собственность»; то ухаживает за ним, как сестра милосердия, учит уму-разуму, то, неожиданно, опускается в кресло, поднимает юбку, вызывающе оголяет полные ляжки и говорит: - Искусство должно уродовать обычное и несомненное! За грубо подчеркнутой условностью улавливается нежность! О, какая нежность! Может быть, это и есть суть мазохизма? – В который раз услышав оригинальную «дефиницию», строит догадки художник и испуганный любовник прячется в другой комнате. Аполлония искусствовед; при этом авторитетный искусствовед! Саам радуется, когда женщина, осмотрев его рисунки, с восхищением восклицает: - Нет! Нет! Ты, конечно, велик! …………………………. - Кто там? - Повторил Саам и громовым голосом ему ответили: - Это я! Твой мама! Художник поправил Мревлова: - Твоя, твоя мама! Придурок! О, Великий, Могучий... С лингвистической точки зрения лидер «ташистов» совсем уж не шутил, т.е. человек с детства не осознавал, как можно согласовать род существительного с прилагательным, сказуемым….. и, вообще, «категорию рода» в лингвистике Мревлов считал какой-то «безнравственностью». Квелидзе открыл дверь. Эдишера, как обычно, и сейчас сопровождала «летняя спутница» - высокая, похожая на толкательницу ядра, стриженная, здоровенная дама с чрезмерно подкрашенными глазами; она старалась избытком «телячьих нежностей» «умалить свои размеры и вес», но губы её, нет сомнения, могли бы стать предметом зависти многих кокеток! Кинозвёздам-красавицам и не снилось, может быть, это очарование «забавно сложенного рта»! Мревлов любил эту женщин больше, чем свою жену, детей (во время летних каникул девочки и мальчики отдыхали в деревне!); он же «феномен обзаведения любовницей», как ни странно, воспринимал формой протеста против т.н. «государственных институтов», то бишь парламента, исполнительной и судебной властей, а также - прессы, радио и телевидения. - А-а-а, Крошка! – хозяин квартиры поцеловал руку женщины, ведущей на одном из телевизионных каналов программу «Нью», где до потери сознания спорили об эстетике обнаженного тела. Любовница Мревлова прижала к груди Саама и указала пальцем на возлюбленного, который, держа в руках две тяжелые сумки, казался еще более низким. - Вчера ночью Эдишер был неповторимым, как никогда! Я не узнаю его после того, как он начал лечиться витаминизированным мармеладом! Любовница лидера «ташистов» похожа на монументальную скульптуру эпохи индустриализации и она всей душой, всем сердцем симпатизирует «лирикам-абстракционистам». Гости вынесли провизию на кухню и там же определилось поприще для кулинарных фантазий Крошки: - в тот же миг она начала чистить огурцы, резать помидоры, сей салат заправлять зеленью, подсолнечным маслом, уксусом, перцем и, разумеется, мармеладом; колбасу поджарила в топленом масле, сверху залила вилкой тщательно взбитыми яйцами; латвийские шпроты осветлила лимоном и, потрогав рукой бутылки водки и пива, упрятанные в холодильнике, объявила: – Ещё рано! Сквозняк охлаждал комнату, где гости и хозяин должны были усесться за круглый стол, в кожаные, протертые, укрепленные веревками кресла. - Древнегреческий скульптура! – смотря на любовницу, Мревлов взъерошил бороду и прислушался к мурлыканию Крошки, которая суетилась у сковородки, напевая старинный русский романс: - «Звезды на небе, звезды на море, звезды в сердце моем……. ». - Человек может заразиться тифом! Даст Бог, он выздоровеет и после никто, никогда и не будет вспоминать об инфекционном недуге! А вот имена жен, любовниц приклеиваются ко лбу мужчины, как звезды Давида - евреям варшавского гетто! – Пожаловался Мревлов, - какая идиотизм! - Эдишер, кто тебе мешает объясняться на родном языке? – засмеялась женщина и обильно посыпала черным перцем шипящую яичницу. - Думаю, наш друг преднамеренно искажает по своему звучанию наикрасивейший язык в мире! Разве не так? – Молвил художник, а лидер «ташистов», как обычно в таких случаях, морально стесненный и «стыдом убитый», замолк. Он с болью в сердце переживал грамматическую абракадабру, как некую болезнь – скажем, «лингвафрению»! «Яичница с колбасой»! - Это блюдо Мревлов по-другому называл «Куртизанкой»! Она служила закуской ко всему: - и к водке, и к пиву, и к вину, и к портвейну, даже к грогу, к дешевому коньяку... и, конечно, к «се иакэ» - «народному коктейлю». Наконец, уселись вокруг стола; радость встречи заливали пивом, водкой, закусывали салатом, яичницей; у мужчин осветлялся разум, но после одоления «границы риска» их, безусловно, ожидало извращенное восприятие вселенной; яичница же, несомненно, так же гармонично сочеталась с колбасой, как нравы глупцов - друг с другом. «Патриций» больше налегал на хлеб с маслом; он любил простую трапезу одинокого мужчины: - рыбные консервы, вареные сосиски с горчицей, намазанный на черный хлеб паштет гусиной печени в паре со швейцарским сыром, осыпанную сухариковым порошком жареную картошку, поджаренные в майонезе шампиньоны, но больше всего, определенно, черный хлеб с маслом был его спасением от каждодневной нужды. Чего уж таить? - Квелидзе совсем не нравились блюда многовековой национальной кухни – он был уверен, что поросята, кабаны, индюки, серны, косули, лососи, форели, дикие утки (обильно пропитанные пряностями) кроме пищевых и вкусовых назначений имели сопряженную меркантильную функцию во время грузинского, продолжительного во времени и пространстве, застолья, и угощения в сознании живописца ассоциировались с делом, прошением, расчетливостью. - Уверен, когда жарят, загадывают так: – пусть не даром и со смыслом житейским преподносится дорогим гостям цыпленок-табака! - Уверял друзей художник и «слуга исскуства» получал удовольствие от лишенного всяких претензий черного хлеба, разжевывая аристократической сдержанностью сию пищу. Чем больше наблюдал Саам за нагруженными яствами длинными столами, почему-то, тем больше и убеждался в корыстном гостеприимстве хозяина. А мне какое дело! – хихикал тогда Мревлов, когда ел хачапури с красной икрой или с аппетитом уплетал заряженный «отрицательной энергией» злой хозяйки сациви с мамалыгой и сулгуни во время так называемого «меркантильного кутежа». А сейчас, наслаждаясь хлебом с маслом, бедный художник удивляется, вспоминая вкусовые наклонности дублинского рекламного агента: - Господи, как может человек любить жареные, дурно пахнущие мочой почки: «Most of all he liked grilled mutton kidneys which gave to his palate a fine tang of faintly scented urine» Тьфу! Черт тебя бы побрал! Мревлов заговорил: - Пикассо! Матисс! Утрилло! Дерен! – Гордо звучит! Амадео Модильяни – слава догнала его у ворот смерти! Он глубоко вник в творчество Леопарди, Кардуччи, Аннунцио. Для него (в отличие от Лотрека) «Мулен де ла Галет» была гостиницей, а не - квартирой! Лотрек? – Этот тип, помилуйте, художник вывесок! Он восхваляет шиньоны, декольте, широкополые шляпы, цилиндры, красные шейные платки, канкан и похабные куплеты! Нет, конечно, он художник! Художник! Но Модильяни, по сравнению с ним, «чистый родник»! Надо уметь без жалости оценить себя! Как творец – я, конечно, таракан! Да, таракан, но создавший идеологию, защищающий её и по этому без Мревлова талантливый живописец - птенец, не умеющий летать! Вот ты, Саам, гений! Конгениальный, но как гражданин - беспомощный, обреченный на гибель! Нуждаешься, часто от голода испускаешь дух; у тебя нет ни гроша дохода: разумеется, твои рисунки нравятся элитарной публике, но никто их не покупает; создаешь шедевры, а люди и не хотят вешать твои холсты в квартирах; в музеях нет им места! Да уж, феномен inaсcrochable! История всегда оправдает гения, но сейчас ты должен мучиться, целовать пальцы Аполлонии, сохранять душевное равновесие... трудно! Настанет время и аукционы, частные коллекционеры расхватят рисунки Квелидзе! Все умерли голодными. Пикассо? Дали? – Исключения подтверждают закономерность! Мревлов же ваш Аполлинер! Вождь! Макс Жакоб! Пабло нарисовал его сидящим на полу между книг...; хи-хи, Бато-Лявуар..., Сакрекиорская церковь... Сравнил храм с бисквитным тортом! Кисть, подчиненная мгновенной дрожи! «Чистая живопись»! Её-то нам очень и не хватает! Крошка, ведь действительно велик Саам? Силён, силён! Цвет, форма, глубина и сумерки колора! На холсте остальное мало заметно – только тусклый занавес! Ваше здоровье, мадам! Ух, холодное! Остаток колбасы зажарим отдельно! Вперед, «мой домохозяйка»! Опять ошибся? Для чего языку род существительных, прилагательных? Не могу понять! Ясно, что это есть «лингвистический ляпсус»….. Вдруг Крошка ладонью прикрыла губы любовника и Сааму уже в сотый раз объяснила суть перманентного «месиджа» к обществу эпохи рыночных отношений от телевизионной программы «Нью». Слово «месидж» она выговаривала кахетинским акцентом. - Нагота! Одежда любой эпохи: - тяжелая, перегруженная излишествами и украшениями, или воздушная, или даже «пуританский железный занавес», может быть, мешок из грубой ткани – все это борется с обнаженным телом, побеждает его, но в некоторых случаях становится рабом фигуры, анатомического рельефа, красоты и даже несовершенства! Опишите эту бесконечную «баталию» и перед вами предстанет история развития человечества! А-а-а. трудно? Принципиальная, бескомпромиссная борьба! Микеланджело, Канова, Роден, Клодель своими скульптурами ещё и ещё раз открывают зрителью одну, единственную истину: - нагота побеждает всякое платье! Об этом, может быть, и не стоило говорить, но есть один нюанс! Внимание! Без этого нюанса нагота малость бледнеет, умаляется, теряет привлекательность! Тело прекрасно в процессе обнажения, то есть открытия таинства! Усекли? Нагота без страсти и тяготения к противоположному полу становиться похожей на красивую вазу, стоящую в витрине музея в течение века и не «помнящую» аромата цветов. Великое взаимопритяжение гормонально противоположных полов возникает только в процессе обнажения! По этому, избавление от одеяния есть искусство открытия таинства. Смешно, когда танцовщица, вступившая на подиум стриптиз-бара, не понимает какую же сакраментальность раскрывает искусство пластики и, безусловно, в первую очередь раскрывает ей самой, а после - зрителю-эстету, а не - дебилу, у которого одно «это» т.е. «член-корреспондент» (тут она применила характерный жест) застрял голове! - Листья с деревьев никогда не опадают сразу. Они первоначально меняют цвет:- бледнеют, линяют, желтеют, краснеют, «ржавеют», сохнут и медленно, очень медленно опускаются на землю, – и только после этого перед нами возникают красивейшие формы оголенных веток! – мудрствуя, Саам вполне соглашался с любовницей Мревлова. - Красиво «сказала проклятый»! – У Эдишера перекосились глаза, он выпил пиво с горлышка бутылки и длинным подолом сорочки вытер бороду. - Великий художник! – Женщина приблизилась к сковородке, где куски колбасы шипели и приплясывали, - Да, велик и, следовательно, голоден! Его убежище – полуразрушенная квартира; он по горло в долгах и, если не ошибаюсь, у нашего милейшего друга нет денег на покупку красок, кистей, холстов, рамок! Жалость-то, какая! - Но..., но он велик! – Мревлов направил указательный палец в сторону потолка и после вспомнил понравившееся ему слово: - насчет деревьев товарищ высказался также красиво, как мог бы это сделать, скажем, Иван Алексеевич Бунин! А Аполлония, хи-хи, сидит в туалете и тужится! - Что за мерзость! - рассердилась женщина, и, приблизившись к любовнику, слегка шлепнула лидера «ташистов» по взъерошенным волосам. - Почему? Он же любит! Так пусть же пылает страстью и ко всяким неприличным позам своей Лауры или Беатриче! – Улыбнулся Эдишер, - притом, она сидит в туалете полуголая, вот тебе и «нью» - своеобразный процесс открытия таинства! - Цинизм! Ты же бывший художник, Мревлов! – Крошка запачканными жиром «докторской колбасы» пальцами опять дала ему подзатыльник. - Я - таракан! Таракану все простительно. А Квелидзе ха, ха, должен беседовать об оголенных ветках! Саам уже и не слушал их: - в мыслях или наяву (черт его знает!) к художнику опять явилась дама в зелёном одеянии. Да, пришла и уселась на стул против живописца; странно, откуда, из каких туманностей, снов появлялся образ этой красавицы; появлялся, сразу же исчезал и в эти моменты Квелидзе был невменяемым, как лунатик. Подключенный к городской сети репродуктор времен первых пятилеток, висевший на потресканной стене, иногда включается автоматически, когда ему это «вздумается»: - вдруг аппарат захрипел, задрожал и чуть не оглушил собравшуюся в квартире художника компанию «выстрелом», похожим на залп вылетевшей пробки из бутылки игристого вина. После звук очистился и под потолком с обшарпанной штукатуркой, с пятнами от сырости зазвучала величественная мелодия в исполнении симфонического оркестра. Сразу же драматический тенор запел «Оду о свободе, независимости и демократии». - Джандиэри! - Закрыла глаза Крошка и аппетитно отведала импортированную из Йошкар-Олы колбасу. - Да, это он! – согласился художник. - Хорошо поет богом благословленный, хорошо! – не смог скрыть восторг Мревлов. А Квелидзе опять-таки мерещился призрак дамы в зеленом одеянии, находящейся где-то, в незнакомой ему, богато обставленной старинной мебелью комнате; там пахло жареной рыбой и этот запах, как не странно, наяву сушил живописцу слизистую рта, наполнял желанием насытить холодным пивом без исключения все клетки организма. Саам подумал, подумал и шепотом сам же напомнил себе выстраданную истину: - Боже, огради меня от любви к этой красавице и тем более избавь меня от сладострастных утех с ней. Да, только на музейный экспонат и похожа сия особа: - кувшин без вина, ваза без цветов………. Эдишер же водкой наполнял чарки. - За наших женщин! – обратился лидер «ташистов» к другу, – за муз любви, фей и….. жаб! Хихикает, шутит Мревлов, глаза его воденеют от слёз блаженства. Он излишне откровенен: - Моя законная супруга пичкает вашего брата кашами, так как, известно, измучен я гастроэнтероколитом! Эдишер мечтает о полнокровной жизни, разумеется, со своей горчицей, аджикой, перцем, хреном и острым ткемали. Скажите, почему же я должен посадить себе на шею больной желудок? Да здравствует свободный выбор блюд! Разве это жизнь? Существование с желудком вместо головы? Только Крошка понимает меня! Женюсь на ней! Вот увидишь! Женюсь и после, непременно вздохну от гастроэнтероколита, но умру бодрым, свободным, независимым, опьяненным, так и непонятной всему прогрессивному человечеству, демократией... Висевшее на стене радио захрипело, и Джандиэри запел песнью с оптимистическим названием - «Марш Победителей». - Многоликость придурковатости вкупе с музыкальной азбукой! – усмехнулся Квелидзе. - При чем тут текст песни? – Отозвался на сарказм художника Мревлов, - главное мелодия! Содержание песен ограничено банальными пассажами: - погода, разлука, скука по кому-то, слёзы….. Оды и гимны гражданского звучания похожи друг на друга, как - близнецы. В музыке, друзья мои, первенствует музыка, а к словам прислушиваются суетливые глупцы. - Спору нет, бравый певец этот Джандиэри! - Прошептала Крошка; Лидер «ташистов» же хвалил возлюбленную: - Замечательное кофе! - Кстати, кофе и академик Йоффе имена существительные мужского рода! А кофе, пардон, отвратительный, – вставил слово Квелидзе и чуть не прослезился: - все лето я палец об палец не ударил... - Значит, готовишься к прыжку дракона! – Мревлов именно так объяснил другу «суть безделья». Тогда, разумеется, Саам и не предполагал, что очень скоро благодарные соотечественники горько будет оплакивать его, как гениального художника. Живопись же Квелидзе, будет приравнена к творчеству….. Ну, об этом ещё предстоит поговорить, а сейчас одураченный с утра «телефонным розыгрышем» друг лидера «ташистов» постарался взять реванш, набирая номер на циферблате. -Аполлония – красавица, искусствовед, культуролог... употребляет алкогольные напитки... позвать? Вот тебе трубка! Эдишер разинул рот, когда ему нежным голосом доложили: - Если вы решили покончить собой, сжечь дом... - Кто это? - «Твой вчерашний шутка»! Мы квиты! - Ехидно ответил Саам. - А-а-а, - Эдишер, показывая всем беразличие и сохраняя ангельское выражение лица, наложил на кусок черного хлеба колбасу с горчицей; «городской сэндвич» улетучился двумя глоткам и вскоре он вместе с крошкой, шатаясь, направился в другую комнату, где, чего уж таить, предстояло испытать действие витаминизированного мармелада на измученный гастроэнтероколитом организм Мревлова. ………. Слава богу, художник на грани опьянения успел опохмелиться; не ленясь, он убрал стол и вынося мусор с подъезда на улицу, опять столкнулся с молоденькой соседкой, которая к вечеру пригласила Квелидзе на чашку кофе к себе, домой и вселила живописцу надежду, что все образумится. …………………. Гости спали. Их покой не смог нарушить даже драматический тенор Джандиэри. Саам с зеркала увидел, как отворилась дверь квартиры, в комнату вошла Аполлония. Она сверх очков, издали, презрительно бросила взгляд на Мревлова, Крошку. - Пьянчуги! – сказала, махнула рукой и, между прочим, спросила Квелидзе: - этот «ташист» всё еще не устал разговаривать «А-ля Дерсу Узала»? Господи, когда же закончатся эти оргии? Голос из репродуктора отрезвил женщину: - ... Он всего на две недели останется в Грузии, осмотрит выставки, вернисажи, частные коллекции, ярмарки уличных художников. Большой друг «Родины Пиросмани» надеется поощрить многих молодых художников; мечтает приобрести живописные полотна, достойные известных аукционов. Сейчас в столице жара – 38 градусов. Остерегайтесь от бесцельных скитаний по городу, оставайтесь с нами, послушайте песни в исполнении Джандиэри! Аполлония встала спиной к гостям, подбоченившись заглянула художнику в глаза и спросила: - Эх, ты, несчастный, знаешь, кто приехал? Маршан! - Военных встречает и провожает Мревлов! - Не маршал Баграмян, парень, а м а р ш а н! Обьясняя дураку по-простому, скажу, что это есть человек, торгующий рисунками. Он знает толк в большом искусстве и достоинства живописных полотен определяет с аптекарской точностью. - Я согласен продать всё мое наследие по весьма низкой цене, лишь бы сердце не разорвалось от страха к кредиторам. Даром отдам этому маршану и Эдишера и Крошку в придачу! У меня нет денег даже на покупку сигарет! – Квелидзе, растерянный и обеспокоенный своим чистосердечным признанием, как истукан, уставился взглядом на пол! - Идиот! – возмутилась Аполлония, - срочно надо представить иностранцу пять твоих рисунков именно в «Агатовой галерее». Не согласен? Если так, и тебе больше всего на белом свете дорог придурок Мревлов, меня больше не увидишь! Квелидзе знал, что женщина-искусствовед в красном платье слов на ветер не бросала. Отнести пять живописных полотен в «Агатовую галерею»! - Это звучало, как приказ. Логика мыслей художника в этом случае была, как говорится, «железной»: - Видимо, - догадался он, - сия прелестная госпожа заранее заключила сделку с руководством выставочного зала, где никогда и не обращали внимания на моё, скажем так, неординарное творчество. Да, inaccrochable не совсем уж бытовое определение для тех художников, которые рисуют не по заказу, а по своему желанию, игнорируя и внутреннюю цензуру; их не интересует пресловутое общественное мнение - возмущение, одобрение, равнодушие или горькие насмешки публики. Значит, - продолжал выстраивать закономерность догадок художник, - галерея, в результате усилий Аполлонии, согласилась показать живописные полотна господина Квелидзе авторитетному маршану и отказ, в первую очередь, раздражит «даму моего сердца»! Яснее ясного, что портить отношения с сексуальным искусствоведом и культурологом Саам не хотел. - Завтра! 16 июня! Ждут тебя до 6 часов вечера! – «Три выстрела» Аполлонии совсем уж отрезвили мужчину,– направишься по известному адресу утром; наймешь «такси», чтобы по привычке не блуждать бесцельно вдоль и поперек улиц родного города, как несчастный в своих сомнениях, мнительный мистер Блум – продукт болезненного воображения великого ирландца! Хотя бы один раз в жизни покажись людям выбритым, красивым..., понятно? Сдашь полотна, куда следует и, если ещё не остыл к моим ласкам, вечером сольемся в иступленно-восторженном состоянии на ложе любви! Ладно? И это понятно? - Разумеется, дама обещала своеобразно одарить Саама в том случае, если он, наконец-то, мирно, без приключений доберется до «Агатовой галереи». Искусствовед и культуролог была уверена: - показ маршану, самую малость, пяти живописных полотен Квелидзе изменил бы всё в жизни художника, непременно, в лучшую сторону. - Который час? – воскликнул Эдишер во сне и заглушил храп на груди Крошки. - «Какая он счастливая»! – возмутилась Аполлония и быстро попрощалась с ошарашенным любовником.. ………. Утро 16-ого июня началось странным метеорологическим прологом: - как только ночь немного протрезвела всё еще бледной зарей, блестящим серебристым цветом замигали гребни тянувшихся на восток холмов. С трех, почти одинаковой конфигурации туч на город крупными каплями полился недолгий дождь, после чего всё оглушалось мгновенным гулом, возникшим ветром, громом и градом. Вскоре небо прояснилось. Появлению красной крошечной точки солнечного диска предшествовало бледно-розовое сияние; оно со временем побледнело и перед взором, как бы из пустоты, вдруг показался город; он всплыл, подобно когда-то утонувшей в бездну огромной, шершавой рыбе, слабое поверхностное дыхание которой, выражаясь языком иносказательным, в течение уже целого дня определяло ритм сердцебиения людей. Художник проснулся от грохота града об крышу; он быстро поднялся с постели и чуть ли не ужаснулся при виде квартиры, убранной и вычищенной Крошкой; привыкшему к хаосу интерьера, Квелидзе было трудно свыкнуться даже с «бархатно-революционными изменениями» обстановки комнат; и все-таки: - хорошо, когда грязные тарелки не разбросаны на полу и не спишь в постели, обнявшись с пустыми бутылками от вина. - Что ни говори, Мревлов мой лучший друг! – сам себя громогласно сагитировал живописец и всего-то в течении одного часа успел выкупаться, побриться, одеться в чистую, выглаженную сорочку, повязать галстук, разглядеть свое вечно печальное лицо в зеркальных поверхностях вычищенных до блеска ботинок, окончательно протрезветь от импортированного из Азербайджана чашки суррогатного кофе и, наконец, выкурить оставленную Эдишером единственную сигарету. Теперь Квелидзе был готов к покорению «Агатовой галереи»! В первую очередь, надо было отыскать те, пять живописных полотен, которые в будущем определили бы дальнейшую творческую судьбу художника. В конце концов, Саам или победит или вернется домой разочарованный, как неудачливая сваха уродливой бесприданницы. Да уж, не было видно другой дороги, иного избавления: - со щитом или на щите! Наверно, день будет жарким, в черном костюме и галстуке я буду выглядеть странно средь обалдевших от зноя, почти голых граждан независимого государства! - Подумал Саам. Тут же он и вспомнил, что обещал Аполлонии появиться в «Агатовой галерее» именно в таком, скажем, солидном одеянии; Ясное дело, сейчас он предпочел бы жениться на Крошке, чем не сдержать слово. Художник открыл ржавую дверь холодильника – от абсолютной пустоты голова пошла кругом, хотя и этот «гастрономический вакуум» напомнил бедолаге о торговце рисунками, или, как его называли, маршане; если «чужестранец» приобретет рисунки, легко предположить, чем наполниться ныне впустую грохочущий холодильник. Да, мечта утомленного голодом человека приятной дрожью пронзила тело с ног до головы. В течение часа продолжался отбор живописных полотен: Квелидзе долго возился, колебался, но не мог найти выход: ему нравилось все - «от мала до велика»; более того – он восхищался собственным творчеством! Вдруг подключенный к городской сети радиоприемник напомнил о себе, как набившая оскомину любовница, и громкоговоритель завизжал подобно жене сердцееда и кутилы в день выдачи зарплаты! Мужчина вздрогнул, сел на стул, прижал ладони к вискам, и все-таки не захотел снять со стены устаревший аппарат, так как, с помощью этого репродуктора он мог узнать, где, в какой стране, при каком правительстве радовался или мучился народ. - Послушайте патриотические песни в исполнении Джандиэри! Ах, вдруг что-то прояснилось в голове художника. Очевидно, живописные полотна надо подобрать тематическим образом! Догадка была верной! - Тема..., тематический..., тема... тематический..., тема... тематический….. - повторял про себя Саам и, как образно констатируют психологи, приближался к логической разгадке. Наконец-то, он отобрал пять полотен, все - одного размера - 150х150см - объединенные, если можно так выразиться, и сгруппированные в одном тематическо-эмоциональном калибре: 1. «Мревлов. Митинг «ташистов». «Наш манифест». Холст. Масло. Коллекция художника. 2. «Крошка и Эдишер Мревлов. Велосипедисты». Холст. Масло. Коллекция художника. 3. «Мревлов на земляничной поляне». Холст. Масло. Коллекция художника. 4. «Голый Мревлов в лодке». Холст. Масло. Коллекция художника. 5. «Мревлов учиняет разбой в кабинете министра культуры». Холст. Масло. Коллекция художника. Вот, сейчас, первый раз в жизни, избавившись от ложной скромности, Квелидзе был счастлив, горд и, что самое главное, уверен в своем успехе. Он все пять рисунков связал веревкой, после чего пристально всмотрелся в зеркало; и сразу же появилось желание создать автопортрет с надписью в нижнем правом углу: «Художник Саам Квелидзе направляется в «Агатовую галерею». Прелюдия славы». Комнату озарила улыбка великого мастера. Ровно в 9 часов утра живописец вышел из квартиры; и зашагал он, подчиняясь ритму некоего виртуального барабана, который, уверяют нас сведущие люди, сопровождает стремление к успеху Богом одаренных лиц; называется сие движение «Маршом гениев»! У дверей подъезда, как всегда, он столкнулся с молоденькой соседкой. - На выставку? – спросила девушка. - Да! - Вот такого я тебя очень люблю! – сказала она и поцеловала мужчину в щечку, - вечером, если хочешь, приглашу тебя на чашечку кофе! Я буду одна….. – «попрыгуня», стесняясь, открылась художнику, таращащему глаза на сладострастно вытянутые груди соседки и думавшему совсем о другом: - с делами покончу быстро, потом посижу в прохладной тени сада, после чего пойду в гости к Аполлонии, исполнив долг, с чистой совестью. Через пять минут Саам широким шагом шел по мощенному камнем спуску, где в ожидании клиентов сплошь и рядом стояли частные автомобили и «такси». В периоды творческого взлета, застоя, безнадежности или без всяких причин хлынувшей на Квелидзе оптимистической волны к нему являлся призрак женщины в зелёном; он, конечно, хотел избавиться от этого назойливого привидения, так как и почему-то, был уверен, что «философское кредо» сей госпожи принципиально отличалось от взгляда творческой личности на жизнь; видно, Бог ниспослал живописцу «даму-инкогнито» в виде сопровождающий тени для того, чтобы уравновесить взбудораженные, целенаправленные на парадоксальные действия поступки живописца. Саам всегда был похож на человека, стоящего на берегу моря, восхищенного стихией, горизонтом цвета сирени, гавканьем чаек, шумом воды; человека, рисовавшего взъерошенные волны, а, может быть, даже посвятившему стихи величию «Царству Посейдона» в то время, когда пресловутая «дама в зелёном» без оглядки могла окунуться в морскую воду, чтобы постичь причину прилива, нырнуть, рукой коснуться дна и вплавь удалится от берега, на котором стоит восхищенный красотой стихии Квелидзе и в шуме камушек вспоминает из сборника Басё «Хари-но хи» («Весенние Дни») хайкай о лягушке, пригнувшей в воду: «Старый пруд. Прыгнула в воду лягушка. Всплеск в тишине». В тишине…., в тишине..... Как далек он от мышления, заключенного в рамках логики, от процесса доминирования левой гемисферы головного мозга, от аминокислот, нейронов, катехоламинов, мозаики гистологических препаратов... - Мой цвет - красный! – утверждает «аквамариновая женщина», но Саам всё-таки очарован бархатно-фисташковым нарядом привидения. Зеленый? – смешаем с «Хромовой охрой» четверть «Неаполитанского жёлтого» и вместо «Берлинской лазури» в девятикратном количестве добавим «Ультрамарин!» - Да, это стойкая краска зелёного колора! «Мадам инкогнито», кажется, любит трон королевы, музыкантов, павлинов, бормотание слуги в белом парике и с опущенной головой: - Ваше Превосходительство, что подать на обед? Привидение исчезло. Который час? Кто-то отвечает: - Пятнадцать минут десятого! Вперед, к «Агатовой галерее»! Плечо отягчает пять, связанных веревкой холстов. Черный костюм! «Агатовой галерее» и вправду соответствует черный цвет. Квелидзе знает таинство сотни регистров: «Голландская и Финская сажа», «Ламповая копоть», «Франкфуртский и Парижский деготь», «Китайская тушь» – самая дорогая из красок сего колора... и et cetera…, et cetera… Будет солнечный день. Да уж, не желает удручать себя наш художник глупым привидением в зелёном одеянии; не ведает, откуда, с каких снов, туманов возникает образ женщины; она великолепна, но как видать, госпожа не любит это слово - с детства не было недостатка в дифирамбах: - вместе с людьми и вещи восклицали: – ты красива! Она становилась перед зеркалом и в своей внешности не замечала особых прелестей. Доминанта левой, пресловутой гемисферы головного мозга красоту воспринимала наподобие философско-эстетической категории, которую исследователь-нейрофизиолог может выразить в виде формул; порой характер восстает против холодного мира логики и тогда madame, может быть, более театральна, чем Квелидзе, хотя неспособна долго противостоять «ретикулярной формации» в то время, когда Саам с восхищением смотрит на бушующее море и одновременно восторгается «лягушкой, пригнувшей в пруд»: - звук брызга в тишине..., брызг в тишине ... «Фуруике я Кавадзу тобикому Мидзу-но ото». «Старый пруд» - бесспорно, эпохальное стихотворение Басё! Который час? – половина десятого утра шестнадцатого июня. Параллели мытарств Квелидзе с приключениями «Дублинского Одиссея» для любителей «сверхсознания человека и сознания литературы» весьма и весьма неуместны, так как художник не является мужем Мэрион Твиди, обманутым супругом, ирландским евреем, раздраженным звуками скрежета разболтанных колец кровати и спешащим на похороны бедняги Дигнама, подозревающим Бойлана в коварстве, обожающим пропитанные мочой жареные почки... Да, даже тень мистера Леопольда Блума тут не колышется «ветерком литературоведения»! И вот, вскоре, на мощенном булыжниками спуске художник наймет автомобиль и через десять минут будет у «Агатовой галереи» вместе с «пятью Мревловыми» (тяжелая артиллерия!). - Доброе утро, Саам! – приветствуют его; Кто это? – Ашордия – ученый, труженик, уставший в поисках научных регалий, премий, квартальных надбавок на зарплату, командировочных сумм, гонораров журнальных статей человек с полупустой авоськой в руках направлявшийся домой с рынка, еле-еле, с одышкой одолевший крутизну подъема. - Здравствуйте! – Последовал ответ. - Вы несете из дома, я доставляю домой! - Совершенное определение всего - от «альфы» до «омеги». Профессор кое-что купил на базаре; возвращаясь, по дороге, зайдя в лавку букиниста, ему не хватило денег на приобретение книжки Эллиана. Ашордия откровенно обьясяет соседу, что, сдав продавцу обратно куриные потроха, смог бы купит её; да, вот, незадача - на троллейбусе он доехал до главного проспекта, остался без денег и поэтому не смог купить соль; интересуется, есть ли вон, в этом магазинчике хлорид натрия Саам, конечно, ничего не ведает об этом; к Джане он заходит за пивом, водкой, вином, за «Завтраком туриста» и шпротами. - Вот счастье беспечного, несемейного человека! – Говорит профессор, а Квелидзе мгновенно удаляется от собеседника, забегает в магазин и выходит оттуда с полным кульком; подает профессору пиво, но тот стесняется, шепчет: - Пиво? Эх! Давненько не пробовал! С каких времен..., - улыбается при виде пачки соли. У Ашордия дрожали пальцы, пиво капало на потертые, белые, полотняные туфли, сверху замазанные мелом. Который час? – десять! День будет светлым, удачным, а вечер - напоенным любовью! Да, именно в десять часов утра 16-го июня Квелидзе увидел человек тридцать, бежавших ему на встречу; люди держали в руках перевернутые транспаранты, старались избавиться от погони полицейских, обезопаситься в укромном месте. Художник подчинился всегда обвораживающему экстазу протестующей толпы; сначала остановился, а после того, как возбужденные, гонимые блюстителями порядка люди не обратили на него ни малейшего внимания, Саам «аллюром» испуганного человека последовал за испуганными протестантами и вместе со своими рисунками оказался в середине колонны удирающих; ужаснулся от криков, ругани; вскоре обогнал всех и участники акции, как водится, моментально подчинились лидирующему в беге художнику, который, ясное дело, с детства прекрасно знал закоулки старого, Верийского квартала. - Кто вы? – наш живописец повернул лицо назад и поинтересовался мотивами несогласия толпы с точкой зрения исполнительной власти или, черт их знает ещё, каких-то официальных структур. На ходу было сказано, что демонстранты требуют вынести из госучреждений все стулья и столы, дабы высокопоставленные бюрократы окончательно не обалдели бы от бесконечных, бесполезных совещаний. Художник глубоко вдохнул воздух, собрался силами, и в истязающем «дерби протеста» настолько обогнал участников акции, что, пробежав два двора, три коротких тоннеля, снова оказался в одиночестве. Одиннадцать часов! И все-таки, день будет безоблачным, успешным, а вечерним закатом он непременно будет любоваться с балкона Аполлонии, в старом городе, напротив Метехского храма. Остановился, отдышался, посмотрел на небо, восхитился прозрачно-голубой глубиной высоты или, как он и предполагал, смесью бледного «Кармин-лака», «Лазурной белилы» с «Кармазином». Всё это было в полной гармонии с бархатной зеленью гор, хребтов, холмов т.е. с композицией красок «Хромовой охры морской воды № 1» и «Медного аквамарина»; в то же время, солнце постепенно теряло утренний цвет кораллового пламени и становилось почти белым, наподобие калённой стали колора типа «Зильберграу №2»; сорванные ветерком листья как-бы пятнами «Берлинской лазури» растелились по дороге, но купол церкви зеркально блестел, разумеется, цветом «Цейлонского графита». Он зашел в сад, сел на скамейку и перед ним сразу собрались воркующие голуби - как бы на огромной палитре поместились мазки красок белого, серого, бурого и сиреневого цвета. Очарование прекрасным, мгновенное восхищение, свобода (без всякой метафизической возни!) достаточна для ощущения счастья, думал Саам и его неспокойная, на миг из грешного тела вырвавшаяся душа парила над городом; он уже не помнил ни «Агатовую галерею», ни женщину в зелёном, с отяжелевшим от «критического разума» мозгом, ни оперетного Мревлова со своей неразлучной, (особенно летом! Sic!) любовницей, ни сексапильного искусствоведа и культуролога. Спокойствие было неописуемое, бесконечное, всепоглощающее и, что главное, взгляд импрессиониста не умилялся критическим мышлением homo sapiens-а. Светлое видение мира, бессмысленность свято хранимого от людей Всевышним познания сокровенного, талант найти огромное солнце в сияющей на розовом лепестке капле росы было более значительным для него, чем удушение несчастного биолога в петле спирали дезоксирибонуклейновой кислоты или самоистязание мыслящих особ в философских дискуссиях, желание озарения «формулой счастья» ученого-материалиста, да и, простого агностика тоже; идиотское стремление, аккурат, дураков спасти человечество от тотального сумасбродства; совсем уж не годилось афиширование конфесиональной принадлежности, превращение в профессию статуса верующего. И вот, образ солнца в росинке пересилил бы всю мелочную расчетливость бытия и правду эту, к счастью, художник познал не утром 16-го июня сего года. ………………….. На скамье, напротив Квелидзе сидели два бородатых парня и две девушки-блондинки; на коленях у них лежали книги; говорили по очереди; то улыбка освещала им лица, то от злости сморщивались лбы и тогда у всех дрожали пальцы рук; они топали ногами; предчувствие подсказывало Сааму, что у этого квартета спокойная беседа очень скоро перерастет в спор, а за этим последует и мордобой. Да, это пресловутое предчувствие, разумеется, «протягивает руку» творческой натуре, «дружит» с ней, не подводит её! В то же самое время до слуха Саама доходили сказанные с апломбом слова сей «четверки»: - «менталитет и маргинал-харизматизм» «бесконечность вечности и времени в искривленном пространстве». «Экзистенциализм в образах постмодерниста», «математическое и непосредственное познание», «мировое счастье и идиллия мира» «агрессивное безделье и национальной характер», «грани удрученного фальсифицированными винами национал-прозелитизма», «модель расширяющей вселенной»….. - Вот, умный, мыслящий народ, - шепотом высказался Квелидзе, который, чего уж таить, не мог похвастаться широким научным кругозором и академическим образованием. Что поделаешь! И того хватает вполне, что во время смешения красок, получения разнообразных цветовых гамм, полутонов Саам не нуждается в советах и наставлениях других мастеров живописи. Вдруг, высокий человек, опираясь на инкрустированную серебром трость, приблизился к «искуснику колоров»; он согнулся и с боязливым выражением глаз, шепотом произнес: - Молодой человек, было бы хорошо, если Вы во время смоетесь отсюда! - Извините, не понял? - Саам руками крепко ухватился за рисунки. - Не кажется ли, что впереди Вас сидят весьма подозрительные типы? – незнакомец косвенным взглядом указал на «четверку мыслящих». - Гм, а я уверен, там собрались интеллектуалы, и они говорят о спасении мира, - ответил Квелидзе и в его мечтах откуда-то всплыл круглый стол, заваленный игрушками, где по всему периметру по рельсам бегал маленький паровозик, движущийся посредством расширения пружины, а машинистом был зайчишка, гордый своей шапкой с кокардой и козырьком. - Ладно, не валяйте дурака! Эту четверку знает весь город! – Объяснил мужчина с тростью, - вот, двое из них основатели «Общества Декарта», а остальные выдают себя за «неоницшеанистов», но, в действительности, все – подонки-философы и «черносотенцы» с националистическим уклоном. Неужели не слышали о них? – Он шепнул художнику на ухо, и, как будто бы, сам испугался своего голоса, достал из позолоченного портсигара папиросу, предложил табак удивленному Сааму, - дискуссия сейчас только начинается и скоро всё закончится обычным скандалом! Ох, эти богохульники! - вздохнул и чуть ли не бегом удалился от разинувшего рот художника. Половина двенадцатого! - Слегка отдохну и в полдень выйду из сада, – твердо решил Квелидзе; и вправду, находясь впереди бежавших демонстрантов, у него чуть сердце не выскочило из груди, тем более, что был он уставшим, обалдевшим от вчерашних пиршеств с лидером «ташистов». Там же, над скамьей, где сидит уставший художник, прибитый гвоздем к тополю, висит репродуктор и известно всем - только во время праздников он «подает звук», однако 16-го июня радио неожиданно заревело подобно внезапно проснувшемуся от зимней спячки медведю; потом на короткое время репродуктор замолк и, наконец, диктор с прочищенным голосом сообщил гражданам, что своим пением их, как всегда, осчастливит несравненный Джандиэри.. Застонал дудуки-тифлисская сладкозвучная свирель, заскрипел «якорь» шарманки, зазвучал рояль; драматический тенор взбодрил слушателей патриотическими припевами; Квелидзе жутко захотелось кутежа с танцами; у него задрожали мышцы – малость не хватило храбрости, чтобы здесь, в саду, назло философам пуститься в пляс. А впоследствии случилось следующее: спешно встал со стула член «Общества Декарата», смело направился к тополю, и так пополз к репродуктору, что даже Маугли позавидовал бы этой сноровке. Он, матерясь, сорвал аппарат эпохи развитого социализма, выбросил его в кусты, потом прыгнул на землю и до того, как вступить в новую дискуссию, с подозрением посмотрел на Саама – видать, философу не понравились связанные веревкой полотна и он же окликнул своих, как бы приглашая «соратников по разуму» на подвиг, т.е. избиение «торговца рисунками». - Да уж, царь Соломон от беззаботности, наслаждений, роскоши и удовольствий превратился в несчастного человека, а библейский Иов и так находился в перманентно-горестном состоянии! Какая же разница? – промелькнула в данной обстановке определенно неадекватная мысль, и до того, как удалиться от агрессивного квартета, художник крикнул: - Паскаль прав! - Что? Что? - Участники садовой (с садомазохистским уклоном!) философской сходки вытаращили глаза. - Паскаль, конечно, прав! – Повторил Саам, этим «приемом» старавшийся физическую агрессию трансформировать в энергию полемики; ведь, до драки немного и оставалось! - Высокой пробы красноречие насмехается над красноречием! Истинная мораль издевается над моралью! Игнорировать философию - вот, назначение истинной философии! Паскаль прав, господа! – К постулатам Клермон-Феранского мудреца художник добавил свой, как говорят, «продукт короткого ума», - живопись гениальных мастеров осмеивает живопись, как таковую, а великая литература, разумеется, с большой долей самоиронии выставляет посмешищем попросту «литературный продукт»! Который час? Все четверо вскрикнули в один голос: - Следуя метафизике, никто и не знает, который час! - Очень хорошо! Я сегодня вас, дураков испугался, значит, я мирно, немедленно удаляюсь и желаю вам найти «идиллию мира»! Живите долго, товарищи! Ухожу, надеясь на интеграцию в европейское сообщество даже такой страны, как - Экваториальная Гвинея! Странно, но мыслители не погнались за ним, изрекшим на прощание ещё одну житейскую мудрость: - Настоящая вражда насмехается над враждой и «дела враждебные» творит «дружбой». Разве не так? ……………………… Полдень! Квелидзе только сейчас осмыслил, что он движется не в направлении к «Агатовой галереи», а, напротив, в сторону тифлисских серных бань, где, разумеется, ему делать то было и нечего. Между тем, жаждой измученный живописец по дороге «к славе» заглянул в «объект детского общепита» - кафе «Красная Шапочка»; за один, единственный стакан холодного апельсинового сока он уступил бы официанту даже портрет Мревлова - (гм, это так... это же в шутку сказано; ничего бы и не уступил; делать ему больше нечего - раздавать направо и налево шедевры!). Для любителя трапезы вне дома, скажем, что традиционно в «Красной Шапочке» дедушки и бабушки угощали внучат сладостями, газированными напитками, косо глядя в сторону темных уголков кафе, где обычно собирались пьяницы со всего Верийского квартала. Меню: - вареные сосиски, сметана, хлеб, горчица, слоенное хачапури без сыра(?), слоенное хачапури с сыром, водянистые соки цитрусовых, мацони-просокваша, чай, какао и опять ... вареные сосиски – все по доступным ценам! Интерьер: ярким, румяными красками нарисованы эпизоды приключения Красной Шапочки – волк, наряженный в национальную одежду, держит в лапе острый кинжал, сверкает зубами, смотрит ехидно; не трудно догадаться, что маленькую девочку, похожую на француженку Марьяну с гальским головным убором, «серый» бессовестно заливает национал-популистическими призывами насчет социальной помощи инвалидам – жертвам переворотов, революций, гражданских войн и экономической стагнации; на рисунках, к сожалению, не видна, как всегда сплоченная в один кулак «команда охотников» - представителей неправительственных организаций….. Когда утомившийся от тяжести портретов Мревлова художник открыл двери «Красной Шапочки», к своему удивлению, он оказался на так называемом «тематическом утреннике»: - в кафе проводилась географическая викторина - девочка, лет пяти, сунула Квелидзе в руку картонный четырехугольник с черной надписью - «№9» и какие-то тётенки насильно усадили художника за низеньким столом, между удивленными детьми; игра продолжилась. По залу, между столиками с заметной одышкой перемещалась воспитательница детского сада, женщина в белом халате, с соломенного цвета волосами, похожая на огромную куклу Барби аж «пенсионного возраста»; когда она таращила глаза на Саама, тот, боязливо улыбаясь, платком вытирал со лба пот. Жюри, скорее к сведению только что возникнувшего в кафе Квелидзе, объявило, что викторина финансируется дружеской китайской организацией «Планирование