МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 12(2). ОТЪЕЗД. С надеждой, болью, радостными и тяжелыми предчувствиями, наконец-то благословенная Богом, легкая, окрыленная, вырвавшаяся в начало нового своего пути, готовая вновь штурмовать любые события и биться о свою долгую цель, я уезжала из Сочи, прекрасного, но почему-то немного чуждого для меня городка, ибо он достаточно расслаблял, в нем было маятно, как, впрочем, и везде, где я не могла приблизиться к своей цели, да и на всю жизнь запомнившимся мне тем неприятным событием, о котором я ранее писала, вошедшим в меня потрясением, тяжестью и почти опустошенностью от человеческой порою низменности, реально имеющей место в этом мире, тем более, что исходила от отца. Но я уезжала, лелея в себе надежду, по сути, уже в который раз. Ростов-на-Дону… Только ступив на эту землю, я почувствовала, что он не возражает моему приезду, встречая меня буднично, но и не отмахиваясь от меня. Долго битая жизнью, успевшая настораживаться и пытать свое внутреннее чувство, ну, что же здесь… я почувствовала открытую передо мной дорогу, как бы и ничего не обещающую, но и не гонящую прочь ни через людей, ни через новшество нового, не изведанного еще мира. И вот уже эта дорога, распростершаяся у ног моих прямо чуть ли не с перрона, повезла меня на скромном троллейбусе по улице Энгельса, вверх, показывая мне заодно сердце Ростова-на-Дону, сам центр, давая чувство новизны, почтения, и маленькую просьбу, для меня существенную, не отказывать мне, принять меня в свой мир. С дрожью, все с той же надеждой, с болью я открыла массивную дверь университета и чуть ли не задохнулась от благости, от музыки атмосферы науки. С трепетом я поднялась на четвертый этаж, ожидая все, что угодно. Но мне было сказано, что мой факультет расположен на улице Горького, было сказано весьма доброжелательно, и скоро я уже была там, на втором этаже, в деканате мехмата. Это был 1976 год. Декан факультета был на месте и мой вопрос не был сложен. Меня брали на факультет, на второй курс мехмата, на заочное отделение; было также сказано, какие документы следует представить помимо академической справки и было замечено, что кое-что придется досдать, поскольку по некоторым предметам количество часов рознилось, а также было добавлено, что это последний поток заочного отделения на мехмат, что далее останется только вечернее и очное отделение. Промедли я год, и вопрос бы стоял только о моем поступлении на вечернее отделение, а значит, надо было бы жить в Ростове-на-Дону и здесь же работать. Но к этому я еще не была готова. Хотя, конечно, заочное отделение мехмата имело свои трудности, о чем я еще не подозревала. И все же. Вопрос очень скоро был решен, ибо я к назначенному сроку привезла справку с места работы, с места жительства, комсомольскую и производственную характеристики. Мне была выписана зачетная книжка, студенческий, и так сердце мое умиротворилось. Мне были выданы в библиотеке необходимые учебники, и я начинала приподнимать голову, ибо у меня появился хоть маленький, но статус, и я им прикрывалась от назойливых вопросов, показывая и некоторым из одноклассников свою драгоценность и желая всем сердцем войти в процесс учебы, дабы более не быть выбитым из колеи и теперь уже смотрела на свою комнату, как самое лучшее место, где можно работать и работать. Лишь память время от времени омрачала мою радость, ибо никогда не было известно, что ожидать от отца с его устойчивой неприязнью, которую непонятно из каких глубинных источников в себе он черпал, порою просто люто ненавидя меня, видимо видя во мне корень зла, удерживающего его в Кировабаде, ибо все также сводилось и к деньгам, которые почему-то он считал невозможно никак насобирать, пока я буду жить с ними со своими проблемами и с этой нескончаемой ситуацией вечной студентки, но и отпускать меня в другой город опять он не решался и теперь как бы смотрел на все со стороны, не впадая более по поводу меня в эйфорию, но с унынием, теперь все более и более погружаясь в свои труды, направленные на переустройство мира и отсылая свои бесчисленные проекты в министерство по градостроению и получая ответы и вновь, трудясь не покладая рук своих, находя в том и утешение, и надежды, и мир в себе, хотя и весьма относительные. По маминым дружеским связям я уже была устроена счетоводом в бухгалтерию на место ушедшей в декретный отпуск сотрудницы, на зарплату в шестьдесят пять рублей, что считалось великой удачей, не утомлялась в большой степени и могла в достаточной степени заниматься, ибо скоро начали поступать из университета задания. Овладев счетами, поняв суть работы, которая заключалась в том, чтобы начислять плату за коммунальные услуги, я погрузилась в труд, требующий большого внимания, сосредоточенности и небольших мыслительных процедур, дабы в конце месяца все сводилось и у меня и у всех счетоводов вместе; я постепенно начинала входить в маленький коллектив, состоящий всего-то из шести человек. Бухгалтерия была расположена в жилом доме на первом этаже в минутах десяти ходьбы от дома. Под бухгалтерию была приспособлена двухкомнатная квартира, где в одной комнате сидели четыре счетовода, а во второй – наше начальство из двух человек. У меня, как и у каждого был свой стол, на нем счеты и пять или шесть папок в соответствии с обслуживаемыми мной лично домами. В начале месяца надо было разнести для каждой квартиры в соответствующей книге все ее платежи с учетом долгов, льгот, и так по всем домам, подвести общий итог по каждой страничке, по всей книге. Далее следовало в течение месяца разносить суммы поступающих квитанций по оплате и тоже к определенному числу подводить общий итог оплаты за дом и за все дома, за которые я была ответственна, и к концу месяца должен был быть общий итог по всем моим домам о начислениях, плате, задолженности. Также в течение месяца необходимо было извещать задолжников, подавать на них в суд, разбираться с вопросами утерь квитанций и организовывать их поиск своими средствами, а также вести разъяснительную работу с людьми по выявлению ошибок, нарушений, объясняя природу задолженностей и помогая советами по частичному погашению. На самом деле работа была интересная, живая, немного увлекательная, поскольку считать и подводить балансы было интересно, как и общаться с людьми. Наш маленький коллектив неизменно дополняла уборщица, домуправ и электрики, которые были более приходящие, но считались своими и без них не обходилось ни одно застолье, которые здесь бывали частенько, по поводам простым, типа календарных праздников и дней рождений. По правую сторону от меня сидела Саадат, азербайджанская девушка моего возраста. Никогда ее не забуду. Удивительно легкий, умный, приветливый человек, как и доброжелательный, сердечный. Ее просто присутствие, ее спокойная речь, искренность, умение делиться своими переживаниями ненавязчиво, трогательно создавали для меня то, что было комфортно. С ней было легко молчать, приятно говорить, просто слушать. Она не была замужем и с вниманием, каким-то особым прилежанием, всматривалась в свою судьбу и события в ней, ожидая свою любовь, своего избранника, иногда печалясь, иногда недоумевая, вопрошая других, и в этом своем предчувствии, в этом направлении своего бытия была хрупкой, так, что хотелось ее утешить и пообещать очень многое, ибо она была добра и обаятельна, и хотелось ей счастья, и желалось ей счастья, и любило ее сердце в ее устремлении к семье, к детям. По левую сторону от меня сидела также азербайджанская девушка лет восемнадцати, студентка, достаточно улыбчивая и простая в обращении, однако, русский язык знала плохо, поэтому с ней общаться приходилось значительно реже и по самым простым вопросам. Главным счетоводом была Нина, женщина двадцати четырех лет, белокурая, разумная, уже семейная, держащаяся всегда с достоинством, страстно любящая своего пятилетнего сынишку и ведущая разговоры в основном о нем. Жила она в военном городке с мужем, с которым кочевала по многим городам и никогда не знала, куда его переведут дальше. Отношения между мной и другими были нормальными и оставались бы такими, если бы не мой отец. Атмосфера неприязни ко мне дома иногда выливалась по самым непредвиденным причинам в скандалы, драки, избиения меня и мамы. Было и так, что он врывался в мою комнату с гневными глазами и сметал в миг все мои учебники на пол, чуть ли не топтал их, крича, что ничего, ничего из меня не выйдет, что ничего я не закончу, что все это блажь, кидался на меня с кулаками, с ремнем, бил ногами и уходил, разъяренный, не смотря ни на какие просьбы мои и увещевания мамы, в состоянии грубого отчаянья и безвыходности, никогда не прося меня о прощении за свои выходки, чуждаясь меня после, не приглашая к столу, когда ел, так что без мамы мы ели порознь, и часто я уходила на работу вся заплаканная, в страданиях и боли, осунувшаяся, не желающая поднять иной раз глаза на людей, не поддерживающая разговоры, ссылающаяся на головную боль то и дело, неуравновешенная в плане того, что иногда была нормальной, а иногда полностью ушедшей в себя, угрюмой, неулыбчивой. Саадат на это не обращала внимания или старалась не замечать, всегда была доброжелательна, отзывчива, легка и понятлива. Нина же увидела в этом мою ущербность и возвысилась надо мной и словами и взглядом, недоумевая вслух, как можно с таким характером быть студенткой университета, ибо все мое поведение списывала на глупость, бестактность и неумение нормально общаться с людьми. Повторялась давно забытая картинка моего общения с одноклассниками. Теперь я начинала понимать более четко, в чем была для меня зарыта в плане других собака. Угнетенная постоянно отцом с детства, я уходила в себя, лишая себя радости общения с другими, я отмалчивалась, ибо не просто быть жизнерадостной, если только что тебя били или оскорбляли, или унижали. А тем более, если это делается систематически. Невозможно играть роль, невозможно улыбаться, невозможно решать общественные вопросы, если внутри камень несоизмеримый с возрастом, потребностями, молодостью… Все на этой работе всплывало. Да и сама Нина, нелюбящая меня, глотнула эту пилюлю и изменялась сама. Однажды она пришла на работу вся заплаканная. Белокурая, красивая, стройная, она была предметом вожделенных взглядов многих азербайджанских мужчин. В один из дней в этой связи ее муж был серьезно ранен ножом. Пока он лежал в больнице, пока шла борьба за его жизнь, она ходила сумрачна, ибо боль, какую бы она не имела причину, имеет свойство болеть и делает это тяжело, изматывая, отбирая веселый голос, нормальное общение, непринужденность. Через некоторое время, когда муж уже пошел на поправку и она стала входить в русло, повеселела, выровнялась, она узнала, что у ее сына порок сердца. И вновь впала в депрессию невыразимой силы, плача и дома, и на работе, теряя себя от горя и боли… Но это была ее судьба. Может быть, здесь она дала себе ответ на вопрос, почему и другие могут быть не такими, но больными в себе, немногословными и долго опечаленными. Но на тот момент она меня не любила, назвав меня скрытной, себе на уме, недоброй. На что я ответила, что, возможно, я добрее ее самой, но мне плохо. Разве я обязана ей в этом отчитываться. Однако, Нину я все же уважала всегда, но не было у меня сил стать ей другом, общаться на равных, ибо, когда бьют часто, то теряешь себе цену, принижаешь себя и готова просить прощения и там, где не виновата. И я просила при всех простить, если что сказала не так, но милости не заслужила. И все же, я ее уважала, ибо уважала за то, что пришлось увидеть, и еще раз и еще. Мне этого было достаточно, чтобы все мое сердце к ней расположилось до дней сегодняшних и помнить ее с добром и благоговением. А дело было в том, что наша уборщица, уже пожилая азербайджанка, очень приветливая, многословная, вся увешанная золотом, которое все ей, как она объясняла, перешло по наследству, а сама она нищая, была женщиной больной эпилепсией. Однажды в начале рабочего дня на лестничной площадке с ней случился приступ. Присутствующая среди всех Нина сразу же ситуацию взяла на себя. Не смотря на то, что у той шла со рта пена, что она билась о каменный пол с силой непередаваемой, Нина всем своим телом удерживала ее, чтобы та не разбила голову, не покалечила себя, уговаривая, ласково, помогая выйти из приступа, не боясь запачкаться, не взывая к другим. Так на моих глазах происходило несколько раз. Нина здесь была незаменима, терпелива, спокойна, настойчива, предельно доброжелательна… такой я ее и запомнила. Однако, более меня волновало то, что учебники, которые были получены в университете, были не самыми лучшими, ибо учась в Горьком, я знала гораздо лучших авторов и начинала снова биться как головой об стенку, ибо без хороших учебников невозможно было более менее овладевать материалом, тем более решать задачи. Я обходила все магазины, библиотеки, библиотеки Кировабадских вузов, все отчетливей и отчетливей начиная понимать, что учиться заочно тяжело, крайне тяжело, что не у кого проконсультироваться, не к кому обратиться. И вновь просиживала за книгами допоздна, порою тупо уставясь в теорию, ибо вопросы непростого порядка возникали на каждом шагу и невозможно было сдвинуться с места, что либо не поняв, ибо оно, непонятое, тотчас становилось камнем преткновения. Радость, что я студентка омрачалась опять возникшей такого рода причиной, и я начинала подумывать о переводе на вечернее отделение и переезде в Ростов-на-Дону. Между тем приближалась зимняя сессия, и я была вызвана в университет. В главном корпусе университета на Энгельса у вахтера в тетрадке я нашла подходящий адрес и поселилась на квартире у старика шестидесяти лет, живущего на улице Горького в пяти минутах ходьбы от здания университета, где был факультет мехмата. Старик был изрядный мерзавец, хитрый и себе на уме, с широким одутловатым лицом, вечно небритый, со слащавым и неприятным выражением, настороженным и смотрящим на квартирантов, как на тех, кого надо остерегаться, все из них выжимать и который, к тому же, брал к себе на квартиру только симпатичных или красивых девчонок, объясняя это тем, что ему хоть посмотреть на них будет приятно, однако, этим и не ограничивался. Звали его дядей Мишей. Была у него двухкомнатная небольшая квартирка на первом этаже с высокими потолками, ванной и туалетом. Пользуясь тем, что потолки высокие, он в ванной пристроил себе как второй этаж, комнатушку, куда взбирался по лестнице со стороны прихожей, поднимал лестницу, закрывался и тем изолировался и успокаивался, ибо был подозрителен, и боялся, что квартирантки, народ приезжий, могут его убить или отравить. Поэтому кипятил чайник только у себя наверху, где ходить мог согнувшись и в основном лежал, время от времени подавая голос или слезая вниз, чтобы посмотреть как тут с порядком или направлялся в ближайший гастроном, ибо был великий любитель вареной колбасы и уплетал ее каждый день, и это была его не единственная и устойчивая слабость. Остальные две комнаты он сдавал, причем умудрялся одну кровать сдавать на двоих, беря с человека, если он приезжал на сессию, законный рубль в день, а за кровать итого все шестьдесят. В обеих комнатах жили девушки, которые работали на тот период на табачной фабрике. Жили они у него годами, находя с ним, как могли, общий язык, между собою часто поговаривая о домогательствах деда Миши, которому уже ничего не нужно было, ну, хотя бы полежать с той или иной, за что его отшивали, но задумывались о его предложении, когда речь заходила о том, что платить за жилье нечем. Окинув меня взглядом дед Миша, однако, сказал, что все бы ничего, но что-то я слишком худая, ни в его вкусе. Странными показались мне его слова, но девчонки мне объяснили его принцип отбора, ибо выбирал он для глаз и для стимула. О нем поговаривали многое, но я уходила утром и приходила вечером и мне было не до того. В свободное время от занятий и устраивая себе небольшой отдых, я бродила по улице Энгельса, центральной улице города, иногда заходя в кинотеатры, которых было здесь предостаточно, вновь и вновь понимая для себя, что люблю одиночество, и город шел мне навстречу, давая уединение в парке Горького, где можно было бродить в любое время года, рядом с университетом или выходить на Энгельса, что было удобно, или я засиживалась в университетской читалке, наслаждаясь тем, что все необходимые книги были доступны, однако, взять с собой можно было достаточно ограниченное число книг и, опять же, далеко не те, которые мне казались наиболее подходящими. Так что заочное отделение имело свои минусы, ибо без нужных книг и без хотя бы читального зала студенту никуда. Это было реально, это было печально, это была обратная сторона заочного обучения, это надо было как-то решать, ибо второй раз терять университет я панически боялась, хотя студентам заочникам была своя здесь скидка, что, опять же, не привносило особой радости, ибо и сама радела за качество знаний, поскольку и училась не для галочки, а из-за тяги к науке, которая реально не подавалась. И было понятно, что учиться и работать тяжело, и заочно учиться на мехмате тяжело, и с таким отцом учиться спокойно тяжело, и что-то мутило и мутило, лишая покоя, удовлетворения, ожидаемой радости от учебы, ибо и физически было тяжело преодолимо, как и порою крайне невыносимо, ибо не было внутреннего мира и поддержки, ибо на меня почти что махнул отец рукой, перегорел и смотрел едва, что же из этого получится снова, а то и сам в гневе готов был все крушить. Все это состояние было во мне живо, положение чувствовалось шатким, а потому устремление укрываться в этом городе было реальным, и это получалось хоть в небольшой степени. Однако, сессия была сдана и, казалось бы, надо радоваться, но отягчающее чувство не покидало меня, и с этим чувством я уехала домой в надежде, что теперь-то я смогу как-то обустроиться в Ростове-на-Дону и перевестись хотя бы на вечернее отделение, чтобы иметь возможность посещать лекции, или, может быть, продолжать учиться на заочном отделении, но иметь доступ к библиотеке, и это тоже был вариант, ибо перевод на вечернее отделение опять становился под вопросом, поскольку терялся год. Вот такие дилеммы начинали проявляться, унося мысли и надежды то в одну, то в другую степь, ища то, где было бы все на своем месте и чтобы процесс учебы, наконец, стал истинно в радость. Но пока судьба вновь водворяла на своей работе счетовода, опять давала стычки с отцом, который по моему приезду как бы немного обнадежился, но потом его снова замутило, а меня уже мутило всегда от его вечного присутствия в доме, от его неприязни, выросшей в устойчивую отчужденность, непонятную долгую жадность, так что при нем и есть не могла, хотя и работала, да и память нет-нет, да и напоминала мне о Сочинском событии, которое так и было умолчено мамой из-за страха перед его демонизмом, а потому я не была успокоена, не почувствовала себе хоть малую защиту, боль моя не рассосалась никак, и ходила я порой на работу, как на пытку, ибо Нина меня не любила, упрекала меня в качествах, которые мне были чужды, и, пользуясь авторитетом, создавала в мнениях других мне атмосферу тяжелую, которую, однако, мои девчонки рядом все же несколько игнорировали и были много по поведению мудрей, отчего в сердце моем была к ним немалая благодарность и в словах к ним это чувствовалось. В своем домашнем положении я во многом ограничивалась, ибо не так просто было быть самой собой, когда гнетущее чувство и материальная полнейшая зависимость давали о себе знать на каждом шагу. Приближалось мое день рождение. Надо было накрыть стол на работе. Так было заведено, так было в порядке вещей. Но только не в моей семье. Вернее, отец категорически не принимал ничто, что было связано с тратой денег. Была, оставалась надежда на то, что вот-вот он уедет в свой Сочи и тогда будет возможность с мамой этот вопрос решить. Точно зная, что отец должен уехать, я пообещала накрыть стол и стали собирать деньги на подарок. Но вот уже наступило двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое марта, а отец все еще не уезжал, а я все переносила и переносила дату, чем вводила в беспокойство людей, и Нина уже в который раз заметила прилюдно, что со мной лучше не связываться, что я человек не надежный, что лучше бы имела совесть и сразу отказалась. Ситуация была необъяснимой и теперь и раньше, когда я также не могла ладить и с одноклассниками, и с однокурсниками в Горьком из-за своих проблем внутреннего порядка или от меня независящих. Гладко в таких вещах у меня никогда не получалось. Судьба настойчиво требовала от меня отхода от всяких празднеств и любое направление в эту сторону или заканчивалось слезами моими, или еще какими-либо непредвиденными событиями, как теперь. Но только третьего апреля отец уехал. Мы с мамой вздохнули. И вот уже я ехала на рынок и закупала все необходимые продукты. Соседка по площадке, очень добродетельная азербайджанка, вызвалась приготовить азербайджанскую долму, еще что-то национальное, и стол был накрыт неплохо. Пожалуй, именно этим он мне и запомнился. Только теперь, когда отец уехал и домашний терроризм приостановился, я пришла как бы в себя, стала легче говорить, стала общительней, стала улыбчивей, хотя задумчивость давно уже становилось моей привычкой, почти нормальным состоянием, как и терялось тяготение к лишнему общению и к пустым, ничего не значащим разговорам, хотя они и поддерживались, но были вне меня и моих интересов, ибо не цепляли за душу и душа начинала маяться, не понимая, что ей надо, хотя смотрела на мир из уже усталых глаз с надеждой и по доброму, как и благодарная малейшему теплому слову или вниманию, как и чуткая в понимании других…, но я уже должна была и увольняться, ибо было решено, что после летней сессии я найду себе в Ростове-на-Дону квартиру, найду прописку, устроюсь на работу. И снова пришел вызов на летнюю сессию. Судьба стала собирать меня в дорогу, уже в который раз, но меня ожидала последняя земная и долгая обитель, которая была уготована Самим Богом, место, которое дало мне все, как и то, ради чего я и пишу, но, однако, судьба не собиралась давать мне все легко, но все же – давать…