... Девушку привезли в нашу палату поздно вечером, когда мы еще не спали, а просто занимались своими нехитрыми больничными делами. Две санитарки будничными ловкими движениями, повторенными за годы работы не одну тысячу раз, сгрузили ее худенькое, казавшееся невесомым, тело на соседнюю со моей койку, положили вещи на тумбочку и удалились. Девушка – бледная, как холст, с тонкими прозрачными линиями лица – тихо стонала, отходя от наркоза. Ее длинные руки с ниточками вен беспомощно метались по одеялу. Было жалко ее, жалко по-женски, по-человечески, и каждая из нас, здесь находящихся, с облегчением, -наверно, подумала, что то, что эта девочка пережила несколько минут тому назад, для нас уже «давно» позади – даже та операция, которую мне сделали вчера, казалась мне уже давнишней. Лишь Лена, полная женщина с бесформенным и невыразительным лицом, операция которой все откладывалась на неопределенное время, тяжко вздохнув,сказала: - Наверно, по скорой привезли, потому что плановую вряд ли бы назначили так поздно. Кто-то кивнул, кто-то промолчал. Вдруг в тишине резко зазвонил телефон, положенный на тумбочку возле девушки. Я посмотрела на дисплей, прочитала: «Владимир, работа», но отвечать не стала, решив, что соседка сама потом объяснит своему сослуживцу, а может, начальнику, свою ситуацию. Незнакомый нам Владимир звонил еще несколько раз, затем смолк, зато стали трезвонить какие-то Ксюши, Катюши, и почему-то захотелось, чтоб соседка скорей очнулась – просто потому, что наступила ночь, а они не умолкали. Вдруг она открыла глаза и попросила пить. - Нельзя, девочка, потерпи, - это Галя, доброй души женщина лет пятидесяти. Подошла к ней, смочила губы водой: - Как зовут тебя? - Настя. Боже, как у меня все болит. И жутко хочется есть. Мы переглянулись – надо же, только после операции, а ей есть хочется! Но есть было нельзя, нужно было потерпеть до утра. Настя набрала пару номеров, сообщила, что в больнице, и снова погрузилась в целительный сон. Утром те, кто смог, сходил на завтрак, а Насте принесли в чашке какой-то баланды серого цвета, сказав, что это жидкая овсянка, и другого есть пока нельзя. Понюхав малоаппетитное, она вздохнула, но голод был силен, и пришлось есть то, что предложили. С огромным трудом, просто усилием воли Настя смогла подтянуться и полуприсесть, но от проделанных усилий и потерянной энергии руки очень дрожали, и чашка с серым месивом в ее руке ходила ходуном так, что больно было смотреть. Когда я предложила ей свою помощь, девушка с благодарностью посмотрела на меня и сказала: - Господи, никогда бы не подумала, что меня будут кормить с ложечки, как маленькую. На что я ей ответила: - Знаешь, еще совсем недавно я кормила так своего сына, и тогда мне не могло придти в голову, что аналогичным образом я буду кормить такую большую девочку, как ты. Мы обе улыбнулись. Со стороны картинка выглядела, наверно, дико, но условиях больницы такое кормление было делом обычным. Да и не только это. Женщины водили друг друга в туалет, помогали одеть нижнее белье, выносили утки, не выражая и тени брезгливости. Оказывали помощь своей ближней просто так, потому что прекрасно понимали, что в роли беспомощной может оказаться любая из нас. Когда меня определяли в палату, то спросили, в какую я хочу: в общую или отдельную, на которую я могла претендовать с полным правом, так как ложилась в больницу на платной основе. Ни секунды не раздумывая, я выбрала общую палату. Там, где люди вместе, не бывает своего горя в чистом виде, потому что оно растворяется в горе и проблемах рядом с тобой находящихся, а оттого становится его уменьшенной, побледневшей копией. После завтрака Настя снова обессиленно рухнула в постель, попытавшись найти более или менее удобное положение. Через пару минут к ней подошла медсестра и установила аппарат с капельницей, в которой был физраствор. Девушка подставила ей руку, проследила за молниеносными манипуляциями, и спросила: - А это для чего? Чтоб силушку твою потерянную восстановить, деточка, - ответила ей пожилая медсестра с усталым после ночного дежурства лицом, поправила тонкую трубочку и удалилась. Настя задумалась о чем-то, глядя в окно, затем посмотрела на меня и сказала: - Я тут подумала... Вы только не смейтесь, хорошо? Когда со мной это вчера приключилось – внезапно, как гром среди ясного неба – кровь хлынула, я от боли потеряла сознание, а потом очнулась, когда меня уже везла скорая – мне было совсем даже не страшно, ну ни чуточки. А страшно стало в другом месте. Когда меня уже осмотрел в приемном покое врач, и выяснилось, что срочно нужно на операцию, и послали за хирургом, я стояла в переходе между двумя корпусами – может, видели, там еще все в огромных таких окнах? Так вот. Я смотрю, как по стеклам стекают капли дождя, все мрачно, промозгло как-то. И на этом сером фоне стою я – одинокая, красивая и практически голая, в какой-то больничной сорочке с огромным разрезом, в пустом коридоре, а мимо пробегают по своим делам хирурги – а ведь они все мужчины, и далеко не старые! - и я никому, понимаете, НИКОМУ не нужна, как женщина. Они смотрели просто сквозь меня, будто меня здесь нет. Я так привыкла к обилию мужского внимания, что оказавшись в такой ситуации, просто растерялась, и даже заплакала от обиды, от такой несправедливости жизни. Какой-то седой старичок подошел ко мне и спросил: - Что, милая, боишься? Не волнуйся, все будет хорошо, уколем укольчик, ты поспишь, а проснешься – все будет позади. Если бы он узнал, отчего я плачу, он бы посчитал меня сумасшедшей. Вот такая история. Я спросила: -А сколько тебе лет? - Через месяц 23 стукнет. «Какая молоденькая!» - подумалось мне. Что я могла ответить Насте? У нее впереди, как бы банально это ни звучало, еще вся жизнь. И в ней будет много всего того, чего еще не было. Случится такое, чему она будет радоваться или от чего будет печалиться, бесконечно удивляться или восхищаться, но самое главное, что в ней есть, и что я хотела бы, чтобы осталось – желание жить, любить, быть желанной. Ведь ей и хотелось быть именно такой, буквально за 5 минут до тяжелейшей операции - быть Женщиной...