Cheri, почему я все тебе прощаю, почему позволяю тебе зарываться в свои волосы хотя я ненавижу это, почему позволяю потрошить свои книги, почему позволяю потрошить себя, выбивать из прочь весь этот синтапон сухости и вечной мерзлоты. Почему пишу тебе стихи на ломаном французском, завязывая ленты на твоих запястьях. Думаю о тебе за утренним кофе, когда сигаретный дым так зыбко скользит изо рта. Ломаю по ночам страницы, исписываю белые листы алой кровью, бегу по грязным улицам и растапливаю себя в бокале аметистового вина. Твои глаза – гранитные мезолиты. Я до сих пор спрашиваю себя, зачем еженочно отстукиваю тебе колыбельную на клавишах клавиатуры, ты-же ее не слушаешь. Просыпаюсь в холодном поту, не то от угрызений совести, не то от привкуса похотливого счастья. Каждый раз вставая с утра я иду по паркету усыпанному стеклами, а потом усаживаюсь на стул с ногами на стул и с детской неистовостью набираю твое електронный адрес. Все вокруг заполнено тобой, и я наверное тоже, как верный атрибут интерьера твоей души, а может и наоборот. Все рядом с тобой становится так порочно иот этого мне хочется все более и более неотрывно продолжать, снова и снова наступать на разбитые осколки своей многограннной натуры. Все чаще мне хочется задать себевопрос : есть ли предел всему тому, что я делаю? Но я все еще забываю об этом, когда телефон судорожно трусится от твоего звонка, monamur, мы с ним в последнее время так похожи. В моей душе все еще теплится что-то живое, что внутри меня еще убегает от этого вселенского холода, это живое теплится во мне не только благодаря тебе, но ты об этом не узнаешь. Seii manifik, не так ли, monamur?