... Кое-что В тот вечер я вставила в фотоальбом фотографию, на которой Ты светишься, а я стою вытянув губы. Закрыла фотоальбом, пару раз покурила. Подумала, что нужно Тебя увидеть. И тут я должна кое-что Тебе рассказать о том состоянии, в котором находилась тогда круглыми сутками... «И тут я должна кое-что Тебе рассказать о том состоянии, в котором находилась тогда круглыми сутками...» — и тут, закрыв глаза, я потираю ладонью лоб и замолкаю. Молчание затягивается. Тебе наверно кажется, что я что-то втираю себе в лоб. Так и есть, отчасти. Ничего не могу с собой поделать, все молчу и молчу. Почесываю руки, шею; тру закрытые глаза, вдавливаю пальцы — молчу. Встаю, начинаю слоняться по комнате. Засунув руки в карманы, продолжаю слоняться. Ускоряюсь. Начинаю много вздыхать и курить. Знаешь, просто кошмар какой-то... Я ведь долго могу так слоняться, чесаться, вздыхать и курить. «И тут я должна рассказать Тебе...» — начинаю повторяться, потому что «тут» заканчивается отрепетированная часть. Отрепетированная часть заканчивается, и начинается мой кошмар. Сколько раз я уже репетировала наш разговор, и вот с этого самого места повисала тишина. А если тишина не повисала, получалось такое, что лучше бы я действительно молчала. Все-таки надо с чего-то начать. Сначала я должна рассказать Тебе про это состояние. Дурацкое слово, но по-другому и не назовешь, наверно. Как ни назови, все равно выйдет по-дурацки. На Твоем месте, у меня бы давно возник вопрос — если я так мучаюсь, зачем тогда рассказывать? На третьей репетиции я так и спросила. Ну, во-первых (на первой репетиции), я собиралась рассказать об этом, чтобы объяснить свое плохое поведение. Может, не такое уж плохое. Да в принципе — ничего особенного, просто мне кажется, такого поведения Ты от меня не ожидала. На третьей репетиции я постаралась представить себе, как бы вела себя, если бы смотрела на Тебя мертвую не в тот день, а год или два спустя. Представила. Оказалось, вела бы себя точно также. Я так обрадовалась, что уже не слонялась, а просто носилась по комнате. Радость длилась не долго. Я почувствовала, что от этого рассказа мне не отвертеться и чуть не протерла дырку во лбу. На четвертой репетиции я последний раз спросила — зачем? А затем — ответила себе я — тогда, все это так много значило для меня, что разговаривать с Тобой и не рассказать об этом, кажется, как-то нечестно. Ну, а по поводу честно-нечестно, думаю, и говорить нечего. Ни Тебе, ни мне сейчас нечестный разговор будет не интересен — это, пожалуй, единственное, что я знаю точно. «Тогда, все это так много значило для меня» — заранее подготовленная фраза со второй репетиции. И не только «тогда». На первых пяти репетициях «это» все также много значило. Разговор получался просто отвратительным. А после пятой репетиции, я перестала их считать — надоело, и постепенно все это потеряло свою огромную значимость. Вообще, какое-то странное свойство нашего разговора. Все что ни скажу, постепенно теряет свою важность и значимость, а кое-что исчезает вовсе, как-будто никогда и не было. Об этом я еще скажу потом, а сейчас мне просто необходим хороший пинок, иначе я так и буду вести пространные речи. Жаль, что пендель Ты мне дать не можешь. Опять не по-существу. Немного, минут на пять. Одно время, я настолько серьезно относилась ко всему этому, что мой рассказ наполнялся напыщенными и пафосными фразами, нудными объяснениями, из всего этого вытекали глубочайшие выводы, можно сказать, Вселенской значимости. Теперь же это что-то вроде комичной истории. Не анекдот, конечно... Для анекдота ужасно длинно и затянуто, а финал размазанный. Больше похоже на те веселенькие истории из жизни, когда попадаешь в нелепую ситуацию. Например, идешь по улице в дождик, думаешь: какие же все вокруг уроды и какая я замечательная. И так начинаешь злиться на то, что такая замечательная вынуждена существовать среди, таких вот, уродов, что в ярости ручку зонта сжимаешь. А выражение лица — высокомерная пренебрежительная ненависть, из каждой черты просто сквозит высочайший интеллект. От переполняющих эмоций, с каждой секундой все сильнее сжимая ручку зонта, нечаянно нажимаешь на кнопку. Зонтик закрывается в Твоих руках, и прямо по, ничего не ожидавшему, сквозящему интеллекту. Уроды вокруг по-большей части воспитанные, поэтому прыскают в сторону, а на Твоем обалдевшем лице уже ни интеллекта, ни высокомерия, оно больше похоже на лицо ребенка-переростка. Не знаю, как лучше всего вести себя в такой ситуации. Я вот, к примеру, стараюсь заржать сама, громче всех окружающих. На одной из тех бесчисленных репетиций из моего лица безудержно сквозил интеллект. Я обозвала то состояние «вечным кайфом». Ни больше, ни меньше. Скромно. Но, все-таки что-то в нем есть, близкое к правде. Мне и правда тогда было все время хорошо и замечательно. Неестественно хорошо и наигранно замечательно. Непроходящее счастье. Как будто мне об голову разбили бутылку, я страшно этому обрадовалась и осталась счастливой на всю жизнь. А все начиналось так. Месяца за два до того как Ты умерла, я пошла в мечеть и приняла ислам. Да, вот просто начала верить (по крайней мере была в этом уверенна), потом пошла и приняла. Ну конечно, Ты же знаешь, совсем просто у меня не получается. Почти каждое событие в моей жизни окружено дымкой загадочности и попахивает мистицизмом. Вот и тут были всякие штучки. К счастью, обошлось без эффектного возникновения из облака дыма, но окна распахивались от сквозняка в полночь, двери открывались сами по себе, да и через стены пыталась проходить, не удержалась. Я вздыхаю и закатываю глаза. Все потому что, такое ощущение, как ни крути, а мой рассказ все равно наполнится напыщенными фразами. А еще, во время этих дурацких репетиций меня заносило из стороны в сторону, и сейчас, по-моему, снова заносит. Сначала я разговаривала ехидно и злобно. Мне не нравилось, я пробовала по-другому. Получалось нудно и пафосно. Либо ехидно и злобно, либо нудно и пафосно. Если третьего не дано, думаю, лучше ехидно. По крайней мере, так я меньше рискую Тебя усыпить. И все-таки эта тема ужасно неприятна до сих пор, а рассказывать как-то надо. Только мне не хочется, полулежа развалившись в кресле, пожевывая фильтр сигареты, закинув ногу на ногу, поглаживая рукой живот, с расслабленной улыбкой сыпать удачными и неудачными шутками, пытаясь убедить Тебя, что я совершенно спокойна и все это уже никак меня не трогает. Трогает. Иногда еще как трогает, несмотря на то что мне немного щекотно, и я посмеиваюсь. Поэтому, я так и буду продолжать тереть лоб. Опять молчу. На всех репетициях я пыталась рассказать Тебе только самую суть. Кажется, только так я и смогу. Представь себе, если я начну рассказывать в подробностях. Можно сразу засыпать. Да и не получится у меня рассказать подробности, если уже сейчас, не рассказав ничего конкретного, я до красноты натерла лоб, расчесала руки и чуть не выдавила глаза. Если совсем честно (скорее всего по мне видно), сейчас мне очень хочется послать все это к чертям, вместе с нашим разговором. Голова провалилась в пустоту, собственный голос отдается эхом. Послать и бросить этот разговор. Только я, все-таки, заставляю себя не торопиться. Чувствую, нам нужно довести его до конца. Пройдет немного времени, мне обязательно невыносимо захочется сделать это, и, очень может быть, возможности поговорить у нас уже не будет. Так и останется все это висеть в воздухе, болтаясь около меня. Так что, придется слушать дальше. Если Тебя раздражают постоянно чешущиеся, закатывающие глаза и слоняющиеся по комнате люди, можешь просто на меня не смотреть. Я сейчас пойду, налью себе чай, пять минут посижу с закрытыми глазами и, надеюсь, соберусь настолько, что таких душещипательных лирических отступлений больше не будет. Вот это опять я. Да, просто пошла в мечеть и приняла ислам. Собственно на этом и заканчивается отношение всего происходившего со мной к исламу. По крайней мере, так мне сейчас кажется. А может и не заканчивается, кто его знает, для меня религия — это такая утомительно трудная вещь, всегда путаюсь, где она начинается, а где заканчивается. Вот сейчас, через три года, к примеру, мне кажется что в тот самый момент она закончилась, а два года назад казалось, что именно тогда она и начиналась. Нет, все таки жалко, что Ты не можешь дать мне пендель, когда я начинаю умничать. Зачем? А кто же знает — зачем... Трудно сказать. Тогда очень нужно было. А зачем... Все-таки, не с неба же на меня свалилось. Помнишь, еще в школе, зимой? Я пришла утром на занятия и рассказала Тебе, что услышала в темноте какое-то пение. Мне так понравилось, что я остановилась и, вслушавшись, поняла, что звучит призыв на молитву из неподалеку расположенной мечети. Начинало светать, тихо, вокруг сугробы, подсвеченные рассветом в фиолетово-розовые оттенки, а я замерла и слушала. Так и стояла, пока распевающий голос не затих. После этого, помнишь, стоило только мне услышать этот голос, я срывалась и тащила за собой Тебя поближе к мечети, чтобы послушать. Завораживало, можно и так сказать. Потом прошло три года, мы закончили школу. Все эти три года я, день за днем, все сильнее интересовалась исламом, старалась побольше узнать. Через три года мне показалось, что я узнала достаточно, чтобы взять и прийти. Я ходила в мечеть еще целый год, где-то полгода успела отучиться в медресе. Там меня учили читать по-арабски, а еще всем правилам и обрядам. Я разговариваю с Тобой очень натянуто, не хочется здесь свалиться в виноватые смешки и смущенные улыбочки. Через год я просто перестала ходить в мечеть, перестала посещать медресе. Бросила. Ко всем чертям. Ты, конечно, представляешь, как у меня это получилось. Как всегда. Если появляться я предпочитаю из облака дыма, то вот также эффектно исчезать не умею. Получается только скрываться, сматываться, как можно тише, никому ничего не говоря. После такого исчезновения, на улице я обычно шарахаюсь от каждого прохожего — ужасно не хочется встретиться в лоб с теми людьми, перед которыми так не эффектно отступила и испарилась. По-тихому, осторожненько. Все на той же репетиции, отчаянно пытаясь вытащить на свет суть, весь этот год я назвала «погружением» и разбила его на стадии. «Погружение» — это забавно. Стадии — тоже хорошо, только, по-моему, не было никаких стадий. Была я, были люди и мое постоянное счастье — хорошо. Хорошо. Знаешь, это было так. Было лето. Днем я собиралась, шла в мечеть. Я волновалась, подходила к воротам и дрожала, успокаивалась только внутри. Снимала обувь и медленно ставила ногу на ковер, дыхание замирало. Поднимаясь по устланной коврами полутемной лестнице, ведущей в зал, где совершают молитву женщины, я снова успокаивалась. Я любила подниматься по ней медленно, с трепетом предвкушая, как мне станет хорошо в светлом зале. В будние дни, днем, женщины на молитве бывают редко. В огромном зале, похожем на гигантский балкон, чаще всего я бывала одна. В центре зала не было пола, заглянув за перила, внизу можно было увидеть зал для мужчин, устланный ярко-зеленым ковром. В стенах много больших окон, из-за этого дневной свет, отражаясь от белых стен, заливал все вокруг. Тишина, залитая ярким светом. Я старалась как можно легче наступать на пол. Пол под моими ногами отдавался через ковер мягким, едва заметным звуком. В моих ушах ухало, мне казалось, что звук моих шагов разносится по всей мечети. Я зажмуривалась, мне так не хотелось нарушать тишину раньше времени. Я старалась побыстрее, беззвучно, сесть на пол. Не двигаясь, я смотрела вперед или перед собой. Глаза слепило солнце, мне казалось, я сижу в облаке яркого света. Становилось хорошо. Тишину нарушал голос, распевающий призыв на молитву. Один только голос, мне казалось, он, как и свет, отражаясь от стен, заливает пространство вокруг меня. Уставившись на ковер, я поглощала каждый звук. Не знаю, как лучше описать Тебе эти чувства. Это было такое простое и однозначное хорошо, как само это слово — шесть букв. Тебя не раздражает, что я бубню, закрыв рот рукой? Просто мне как-то так неудобно, когда рассказываю, как я поглощала эти звуки. Кажется, это слишком откровенно. Так ведь мы же собирались честно, вот и получай... Сейчас подумала — может именно это нужно было. Хорошо. По крайней мере, я быстро привыкла. Хорошо становилось не только от тишины, света и голоса. Очень быстро я нашла много другого, отчего я тоже замирала и, уставившись в пол, старалась не двигаться. И слова по-арабски, проговариваемые мной, и их значение; и зеленая надпись над входом в мечеть, и отражающий солнце полумесяц высоко-высоко наверху; и вьющийся по светлым стенам орнамент, и бежевый платок на моей голове, и мои ноги в прозрачных носках. Вообщем, всего понемножку, отовсюду по чуть-чуть. Нужно было только время, чтобы отбирать. Время было, я отбирала... Что Ты там усмехаешься? Моим ногам в прозрачных носках? Ага, знаешь, и от этого тоже иногда бывает хорошо. Прекрати, ноги как ноги, совершенно обыкновенные. Вот они — те же самые, только без носок. Нет-нет, сейчас особенных чувств не испытываю. Наверно, время и место не те. Думаешь, все дело в носках? Да ну Тебя... Пойду еще чай налью, а Ты — только попробуй уснуть. И наступило счастье. Я просыпалась, мне было хорошо. Я шла по улице, было хорошо. Я засыпала, мне было хорошо, до слез. Вот как раз в это время я и пришла посмотреть на Тебя. Конечно, Твоя смерть поколебала мое безграничное счастье, но, к тому моменту, я столько всего, по чуть-чуть, для себя отобрала, что счастье колебалось, а совсем не проходило. Что дальше? А дальше — осень. Осенью стало больше людей. Даже не просто больше, они появились, очень осязаемые, слишком осязаемые. Я начала ходить в медресе, после занятий была на молитве уже не одна. На вечерней молитве в месяц Рамазан, зал был заполнен до отказа, наверху сверкали и переливались красивые большие люстры. Я совершала молитву, соприкасаясь правым плечом с одной из учительниц, левым с Аминой, которая училась вместе со мной в медресе, и, знаешь, от этого тоже было хорошо. Но, с людьми, с ними, конечно, сложнее. Гораздо проще отобрать для себя свет, тишину, ковры, орнамент, полумесяц и так далее. Кроме того, мне казалось, это же не просто люди, как обычные прохожие, это же — мусульмане. А с людьми всегда так: кто-то нравится, кто-то нет, у кого-то мерзкий взгляд, кто-то раздражает манерой говорить, с кем-то очень хорошо молчать... И это просто люди. А мусульмане, мне казалось, все они должны быть замечательными, только вот не все вызывали у меня восторг. Так что, с людьми всегда сложнее. Ну, это я про себя, Ты, может, со мной не согласна. И все же, по-моему, теплый моргающий человек не так однозначен, как, например, светло-зеленая стенка с бесконечно повторяющимся орнаментом. Да. Люди. Во-первых, все они должны были мне нравиться. Не то чтобы я должна была их безгранично любить, но я считала, что с этого момента ни один человек на свете, а уж тем более в мечети, не должен вызывать во мне никаких чувств, кроме восторга. От этого мне было хорошо. А если я чувствовала, что не могу справиться с раздражением и неприязнью к кому-то, мое хорошо заканчивалось. Причем, знаешь, не как-то там постепенно, хорошо заканчивалось резко и бесповоротно. Тогда я обнаружила, насколько привыкла к этому чувству в неограниченных количествах. Настолько, что без него, казалось, меня разрывает на кусочки. Передо мной появлялась пустота без конца и края. Я судорожно цеплялась за все, что было под рукой, лишь бы это поскорее закончилось. Ну вот, собиралась ехидно, а получается пафосно. Высокопарно до неприличия. Может, все потому что это были пафосные чувства. Хотя, может это я увлеклась. Я немного помолчу с закрытыми глазами, иногда помогает от высокопарности. Думаю, Ты не против. Нет. Все таки если высокопарность появилась, просто так ее не вытравишь. Даже с закрытыми глазами, я чувствую, что выражение лица ужасно напыщенное. Чего стоят только поднятые вверх брови, нос и палец, приложенный к подбородку. Я лучше продолжу. Вместе с людьми появилось еще много чего. Появились обычаи, мне объяснили много правил. Начиная с того, как я должна думать, заканчивая тем, как я должна ходить в туалет. Не то чтобы я была против. Как раз наоборот: тогда я с жадностью и упорством осваивала и применяла на практике каждое правило (кроме отказа от курения). Я считала, что чем больше обычаев и правил я буду придерживаться, тем устойчивей будет мое хорошо. Но, все же, в туалете мне становилось немного не по-себе, когда перед моими глазами проплывали лица людей, рассказывающие эти правила, а ведь я должна быть в восторге. Мне нужен был быстрый способ. Я его нашла — не думать об этом. Способ очень быстрый и надежный. Не прошло и месяца, а этот способ распространился далеко за пределы туалета. Знаешь, удивительно простой способ приходить в восторг от всего подряд. Способ простой, только у меня не получалось. Нет, не думать у меня как раз получалось очень успешно. Но, даже не думая, у меня не всегда получалось приходить в восторг. Частенько я встречала таких людей или слышала от них такие вещи, от которых меня просто передергивало, а иногда продолжало передергивать в течение дня. Да нет, ничего особенно плохого они не говорили, из себя ничего ужасного не представляли. Просто слова, просто мысли, простых людей, просто находящихся и ограниченных в одном пространстве. Как, например, разговоры людей, каждый день ездящих в одном автобусе. Просто для меня эти люди были особенными. Не знаю, поймешь ли ты меня... Эти люди — мусульмане, и от них всех, мне казалось, я должна приходить в восторг. Только не думая не получалось. Знаешь, похоже где-то на физическом уровне было что-то такое, и думать не надо, оно само начинало практически биться в конвульсиях от некоторых фраз, мнений, мыслей, людей и так далее. Вот если бы меня тогда кто-нибудь научил приходить в восторг думая... Или я бы сама научилась. Не знаю, как бы все тогда закончилось. Скорее всего, я бы лопнула от счастья. Тогда бы моя голова, до предела наполняясь счастьем, раздувалась-раздувалась и взорвалась. Ну а так, все закончилось благополучно. Восторга не получалось, но изображать его я научилась на «отлично». Наверно, я даже немного пугала людей в мечети своим, замотанным в платок, просветленным лицом. Просветленное лицо было моим главным атрибутом. Опять Ты ухмыляешься! Представила себе мое просветленное лицо? Да-да, такие лица нередко встречаются на улице. Они неожиданно подлетают именно к Тебе и, ни с того-ни с сего, излучая дикое счастье, начинают рассказывать удивительные истории. Например, как они продали все свои книги президенту, из-за этого их покусал сосед, поэтому Ты в том сквере не ходи, потому что там уже ходит Катя, а у нее нож и она Тебе все расскажет. В мечети из-под платка светилось пожизненное просветление, а дома это лицо никак нельзя было назвать просветленным, скорее много курящим, перекошенным, злобным лицом. Мое хорошо все чаще и дольше оставляло меня. Ничего не помогало: ни слова на арабском, ни тишина, ни свет, ни полумесяц. Веселишься, про носки вспомнила? Нет, ни ноги, ни носки тоже не помогали. Хотя, конкретно с носками я не пробовала. Я отчаянно цеплялась за свое хорошо, но однажды оно так далеко и надолго ушло от меня, мне было очень плохо, я обернулась и увидела это хорошо издалека, полностью и совсем по-другому. Вот этого, я наверно просто не смогу рассказать. Никогда не смогу рассказать, что я там увидела. Только от этого мне стало так скользко и так мерзко, наверно, как раз поэтому у меня не получается рассказывать нормально. Я верчусь в кресле, как уж на сковороде. Вот уже в течение часа у меня такое ощущение, как-будто кто-то похлопывает меня по обгоревшей на солнце спине. Интересно, Ты еще помнишь эти ощущения? Вот на этом и закончилось мое просветление. Началась паника. Самый кошмарный сон, который мог присниться в то время — случайная встреча с кем-нибудь из тех людей, что были рядом со мной в мечети. Так как мечеть находится в двух шагах от Твоего дома и немного подальше от моего, вероятность встретить этих людей была высока. Тебе смешно, а я старалась вообще носа в эту часть района не показывать. Первое время, если я и оказывалась в радиусе тридцати метров от мечети, то только с наступлением темноты. Нет, не думаю, что люди прямо кинулись меня искать. Я исчезла никому ничего не сказав, попросту сбежала, хотя, никто меня и не держал. А ведь были люди, которые мне и правда нравились, например, моя учительница, а еще основательница медресе... Вот их я больше всего боялась встретить: мне было ужасно стыдно. Ну да ладно, сейчас я спокойно стою на остановке напротив и глазею то на полумесяц, все также сверкающий на верху, то на людей, входящих в ворота мечети. Ты еще не уснула? А я вот страшно хочу спать — растягиваю слова, глотаю окончания. Да. Последнее, что хотела рассказать Тебе об этом. Была зима. День, я была в медресе. Занятия закончились, я медленно шла по коридору, среди пустующих классов. Низко опустив голову, я пыталась ступать только по узкой полоске орнамента по краю темно-красного ковра, устилавшего пол коридора. Иногда полоса прерывалась, ее засвечивало бледное зимнее солнце из приоткрытой двери какого-нибудь класса. Уже два часа, как мне хотелось курить, чего, естественно, там никто не должен был знать. Поэтому, для всех окружающих, просветление на моем лице было усиленно раза в три. Но в коридоре никого кроме меня не было, поэтому мое напряженно следящее за орнаментом лицо было перекошено. Перешагнув через прервавшийся участок орнамента, я заметила колышущуюся юбку и, мягко ступающие по ковру, быстро приближающиеся ко мне ноги. Навстречу мне двигалась Гульфия — высокая черноглазая девушка в платке кофейного цвета. В коридоре был полумрак. Длинные худые руки ее силуэта плавно переходили в струящуюся и шуршащую при каждом шаге, длинную юбку. На моем лице срочно включилось просветление. Еще месяц назад мне нравилась Гульфия, мы часто разговаривали, сидя на коврах в мечети. Теперь мне было как-то неудобно смотреть на Гульфию, мне хотелось смотреть на полоску орнамента. Но Гульфия остановилась слишком близко и, хоть от моего просветленного лица в коридоре светлее не стало, могла заметить мой бегающий взгляд, поэтому я из последних сил старалась смотреть если не в ее черные глаза, то хотя бы в их сторону. Поинтересовавшись моими делами и успехами в учебе, Гульфия спросила про нашу общую знакомую, которая давно не появлялась ни в медресе, ни в мечети. Гульфия думала, что я поддерживаю с ней связь. А я ничего не поддерживала, ничего я про эту девушку не знала, я из последних сил давила просветленную улыбку. Гульфия поинтересовалась моим мнением: как я считаю, может как-нибудь о ней разузнать, может что-то случилось? — Не знаю. А стоит ли? Может ей просто не хочется приходить. Если бы что-то случилось, мы бы узнали...наверно... Если она захочет с нами поговорить, то сама свяжется. — Ну как-то это странно. Ведь она приняла ислам, ходила в медресе... Она занималась этим. Я не удержалась и отвела глаза на ковер, а когда подняла, просветление исчезло с моего лица. На Гульфию смотрело перекошенное, злобное лицо, откровенно мечтающее о сигарете: — Знаешь... — заговорила я приглушенным, сдавленным голосом, что усиливало драматизм ситуации, — Знаешь, сейчас много кто занимается исламом... именно занимаются. По-моему, в этом то и проблема. По-моему, слишком многие этим занимаются. Гульфия удивилась: — А что с тобой случилось? С натянутой улыбкой я что-то ей наплела, затем попрощалась. Мне было жарко и нечем дышать. Я сбежала по лестнице, одела трясущимися руками сапоги, чуть не сломала замок. Не застегнув пальто, выскочила на улицу. На холодном воздухе я остыла и замедлилась. Прошагав, рассматривая выложенную плитками дорожку, мимо входа в мечеть, я пошла дальше, к воротам. Я понимала, что выхожу из них последний раз. В воротах я вспомнила, что нужно застегнуть пальто. Я остановилась, застегнула пальто, но оборачиваться не стала. Вот видишь, как эффектно у меня все заканчивается? Одна фраза, один взгляд... Эффектные нелепые концовки — моя маленькая слабость. Так бывало с самого детства, со всем, что я бросала: с музыкальной школой, и с художественной, и с университетом... Вот и с Тобой, я хотела чтобы все также закончилось. Поэтому я пришла посмотреть на Тебя в тот день, мне нужно было найти что-то подобное. Только, знаешь, давай я немножко посплю. Уже ночь и что-то я вымоталась. Проснусь и расскажу про этот день, осталось совсем немного. Я остановилась в дверях комнаты, уперев руки в косяки. Вздыхаю. Все потому что Ты сверлишь мою спину своими зелеными глазами. Я поворачиваюсь, а Ты сидишь в кресле и щуришься. Присматриваешься? Хоть бы слово за весь вечер промолвила. Только смотришь и смотришь, а теперь еще и сверлишь сощуренными глазами. Наверно, Ты хочешь знать: верила ли я? Ну ладно, сама нарвалась. Сейчас получишь. Я хочу спать, сдерживать высокопарность нет сил, поэтому отвечаю, повернувшись к Тебе спиной: — А я всегда верила! Во что-то... Может в этом вся и проблема... Новая песня Я открываю глаза, передо мной кусок подушки с красным цветком на наволочке. Я спала уткнувшись носом в подушку. Где-то в области коленей, на мне растянулась кошка, из-за нее, где-то в области коленей, мне ужасно жарко. Под одеялом просто печка, а уши замерзли. Надо же, уши просто ледяные. Ну правильно, я же забыла распустить волосы. Тишина, на часах — четыре тридцать три. Я уже начала натягивать одеяло на уши, но вспомнила, что Ты меня ждешь. Поднявшись на руках, я села на кровати и привалилась к стене. Недовольно потоптавшись, моя сонная кошка предприняла попытку залезть на колени. Получив тычок в нос, она нисколько не расстроилась, завалилась прямо на подушку и, свернувшись клубком, подергивает ушами. Комната темно-синяя. Я бы даже сказала — неестественно синяя, как будто за окном горит огромная газовая горелка. Потерев кулаками глаза, я проморгалась и посмотрела в зал. Мне видно кресло. Как хорошо, что Ты отвернулась в окно. Терпеть не могу просыпаться под чьим-то взглядом. Не буду включать свет. Еще три-четыре часа будет темно, потом начнет по-тихоньку светать. Хорошо бы все это время просидеть в темноте. Только, что Ты в этом окне увидела? Оно почти полностью зашторено, а ты все смотришь и смотришь... Ах, ну да, между шторками видно два черных дома и темнеющее небо между ними. Я сама люблю смотреть туда, когда небо только начинает светлеть. В тот день, чтобы пойти к Тебе, мне пришлось немного договориться с собой. По правилам, приходить к мертвому человеку, мне было не желательно. А мне очень хотелось и я договорилась, что «не желательно» не значит «запрещено». Я разговариваю, а Ты даже не смотришь в мою сторону. Уставилась в это окно! Да, именно поэтому я пнула кресло. Так, мне нужен чай и чего-нибудь сгрызть. Я на кухню. Между прочим, зря Ты каждый раз отказываешься от чая — с жасмином. Вот Тебе чашка с чаем. Хочешь — пей, хочешь — нет, а мне надоело носить чай только себе. Пускай просто стоит вот тут, только вот печенья я Тебе не взяла. В зале слишком светло для пяти утра. Идет снег? Ах, вот чего Ты туда уставилась! Я оставлю окна расшторенными. Снег уже не первый, может и не растает... Я сижу в кресле, обхватив руками горячую чашку, перед окном. Снег уже прилично покрыл землю и подсвечивает небо. Небо за окном матовое, и не светлое, и не темное... Падают здоровенные серые хлопья. Мокрый снег не кружится, а сыпется вниз. С детства мне такие снегопады за окном, в темноте, напоминают сыпящейся сверху бумажный мусор. Нет, правда! Как будто кто-то сверху вытряхивает мусорную корзину. На кухне включился мой старенький холодильник, теперь будет не так тихо. Сколько ему лет — представления не имею, знаю только, что он намного старше меня. По-моему, для холодильника это много, и что-то он сегодня сверчит, как сверчок. Может сломаться надумал... Слушай, а вот как ты думаешь, сколько может человек прожить без холодильника?.. Кажется, мне снова нужен пендель. Просто я грызу печенья, в голове такой треск стоит, вот и несу что попало. Все, догрызаю последнее. Так вот. Тот день. Утром я созвонилась с нашими бывшими одноклассницами и договорилась пойти к Тебе. Тогда же, утром, мне захотелось подарить Тебе цветы. Обязательно розы и обязательно белые. Мы встретились на бульваре, рядом с Твоим домом. Я заранее договорилась со всеми, что мы купим цветы. Представляешь, никто и не подумал заранее: какие цветы нужно подарить. А я уже все решила и объявила, что мы должны купить Тебе много белых роз. Никто и не думал мне возражать. Мы сложились, посчитали деньги и пошли в магазин. Был август, забыла какое число... На улице градусов тридцать жары. Сейчас представить сложно — на улице минус два, а в зале холодина, как будто все минус двадцать. Вечно здесь холодина. Хочется вот в это закутаться... Что это вот, на кресле, клетчатое — плед или покрывало? Вообщем-то, какая разница! Сейчас, секундочку, я закутаюсь... Да, а тогда целую неделю стояла душная, жаркая погода. Ни ветерка — полный штиль. Я, как и следовало, была в черном: черная кофта с длинным рукавом, черные брюки и, даже, взяла с собой что-то похожее на черную накидку. Забыла всех, кто был со мной. Точно помню — была Лена, которая морально поддерживала меня, когда я Тебя разыгрывала. Была Наташа, которая первая сообщила о Твоей смерти. И еще два человека. Кажется, Таня, в школе она сидела с Тобой за одной партой и жили вы в одном подъезде. Ну конечно, Ты ее помнишь! Маленькая черненькая, голос резкий и неприятный, повизгивающий. По крайней мере, у меня всегда было такое ощущение, да и разговаривала Таня почти всегда очень громко. Еще была одна моя хорошая подруга. Она не была нашей одноклассницей, но вы были знакомы. Она просто пошла вместе со мной. Черной толпой мы надвигались на цветочный магазин. Эйфория, о которой я тебе рассказывала, никак не проходила. Я чувствовала легкое раздражение, мне казалось, все идут слишком медленно. А мне хотелось, если не лететь, то, по крайне мере, бежать. Внутри меня все летало, прыгало, вертелось и звенело, как будто внутри меня находился целый магазин детских заводных игрушек. Нет, с пищеварением у меня все в порядке. Хватит ухмыляться, сейчас как запущу печеньем! Я все съела?.. Тогда запущу чашкой. В магазине было прохладно и сумрачно. Пахло преющими в воде стеблями цветов. К этому запаху примешивалась навязчивая смесь ароматов лилий и роз, которые были там в большом количестве, разнообразных сортов и расцветок. Я еле сдерживала свою идиотскую улыбку. И все-таки, я ее не сдержала, когда продавец отобрала нам небольшую охапку роз. Может помнишь, они были такие нежные, такие красивые. полураскрытые и ароматные. Вот я и расплылась в улыбке — была рада, что мы подарим Тебе эти цветы. Наверно, я была бы еще больше рада, если бы у меня одной было столько денег, чтобы купить эту охапку и лично подарить Тебе. Цветы несла Наташа. Теперь наша черная толпа мучительно медленно, шаг за шагом, надвигалась на Твой подъезд. Я то и дело косилась на цветы. Практически оторвав от сердца, около магазина я отдала розы Наташе. Я опасалась, что если буду нести цветы, то не сдержусь, сообщу всем с радостью и, непременно, с идиотской улыбкой, о том, какие замечательные розы мы купили; начну их нюхать и рассказывать, как великолепно они пахнут. Дарить цветы я тоже не стала. Кто-то из них шепотом спросил: куда положить цветы. Кто-то шепотом ответил: положить в гроб. Туда их и положили, Тебе в ноги. Я сидела около Твоих ног, на стуле, рядом с гробом. Напротив, на диване, кроме Твоих мамы и сестры, сидели люди, которых я не знала. Когда мы заходили, Твоя мама плакала, Твоя сестра держала ее за плечи. Ты лежала головой к балкону. Было видно только лицо — очень серьезное и серое. То есть, конечно, сидя я видела только нос, подбородок и скулы, но, когда садилась на стул, я заметила, как сурово опущены уголки Твоих губ. Такой серьезной я видела Тебя в первый и последний раз. Ну а так, вообщем-то, ничего не изменилось — это было Твое лицо с закрытыми глазами, правда, слишком серое. Волос не было видно, потому что Тебе на голову одели белую фату. Кто-то из многочисленных людей, с которыми я, меньше чем за сутки, успела поговорить о Твоей смерти, сказал, что Тебя будут хоронить в свадебном платье. Представляешь, это такая традиция — девушек, которые не успели при жизни выйти замуж, кладут в гроб в свадебном платье. Вот и Тебе одели фату, а тело до самой шеи было закрыто плотной белой тканью. В ногах лежали розы. Вообще, вокруг было много цветов. Люди заходили и клали их рядом с гробом или еще куда-нибудь, поближе к Тебе. Сложив ладонь к ладони между коленей, я смотрела как Ты лежишь там. Все вокруг Тебя было таким нежным, бежевым. Тонкая фата на голове, светлая ткань, закрывающая тело, и розы. Белые, полураскрытые, в Твоих ногах, они тянули свои нежные бутоны к Твоему суровому лицу. Глядя на Тебя, я почувствовала — еще немного и нежно улыбнусь. Вот этого никак нельзя было допустить. Резко дернув головой, я уставилась в пол. Ладони вспотели, руки дрожали. Впечатлившись, по-началу, я не обратила внимания на запах, хотя, его трудно было не заметить. Когда же я, опустив голову, сжимала свои противные влажные ладони, запах резко ударил в нос. Теперь мне жарко, слишком теплый плед. Пройдусь до окна... Нет, знаешь, похоже снег растает. Такой рыхлый, набухший, как вата пропитанная водой. Кажется, он уже тает. Запах. Когда мы заходили к Тебе домой, и я в предпоследний раз проскрипела полами в Твоем коридорчике... Я никогда не говорила об этом, но (Ты уже поняла) мне ужасно нравилось, как скрипят полы в общем коридорчике, ведущем от входной двери в Твою квартиру. Это был такой сочный звук, это даже не скрип. На небольшом участке, шагов в пять-шесть, слегка постанывая, под ногами хрустел пол. Да, хрустел как снег, только сильнее. Как очень плотный снег. Столько привычных, запомнившихся с детства, ощущений, связанных с Твоим домом. Мне и в голову не могло прийти, что в этот раз все будет немного по-другому. Нет, конечно же, я понимала что произошло, но такие ощущения, Ты сама понимаешь, это вот как сейчас: я подхожу к креслу и, не глядя, нащупав пачку, вытягиваю оттуда сигарету, особо не размышляя, как и что делаю. Вслед за хрустящим полом, обычно я ощущала запах Твоей квартиры. То едва заметно, то сильно, у Тебя дома всегда пахло свежей выпечкой. Как-будто где-то на кухне остывает куча пирожков и булочек. Возможно, так казалось только мне... В любом случае, если я долго находилась в Твоей квартире, у меня просыпался зверский аппетит. В этот день пахло совсем не выпечкой. В этот раз пахло ужасно. Даже и не знаю, как это описать, поэтому стучу пальцами по темному окну. Запах был едким, но не таким, как хлорка или какой-нибудь... Хотя нет, едкий — не то слово, там было что-то другое. Скорее, вкрадчивый. Я стою, уткнувшись лбом в холодное стекло, и молчу. Снег за окном просто валит. Молчание опять затягивается. Никогда не пыталась вспомнать этот запах. Смотри-ка, стекло запотело. Давно не дышала на окна... Что-бы такое теперь на нем написать? Вкрадчивый. Он был отвратительным настолько, что волосы на голове шевелились. У него как-будто были руки. Как-будто запах мог проводить невидимыми руками по моему лицу, по моим волосам, по моим ладоням, оставляя за собой след, такой же невидимый, но ощутимый. Запах обволакивал, и это вызывало во мне животный ужас. Дома с Тобой наверняка сделали все, что делают в таких случаях, чтобы запах не появился. А я и не знаю, что обычно делают. Видела только тазики под гробами, знаю, что в них наливают воду, делают какой-то раствор — вот и все, что знаю. Скорее всего делают что-то еще, но в такую погоду, наверно, ничего от запаха не спасает. Душная и жаркая погода. Да, в зале была духота. Окна зашторены, полумрак. Под гробом стоял большой серый таз, в нем темнела какая-то жидкость. Мне казалось, что жидкость темно-красного цвета. В голову пришла заведомо бредовая мысль, что в таз из гроба стекает Твоя кровь. Потом, дома, мне конечно объяснили, что в тазе была марганцовка, но тогда, в полумраке, это произвело на меня сильное впечатление. Под сильным впечатлением я бессмысленно уставилась в темнеющее пространство между табуреток, на которых стоял гроб. Я начинала привыкать к запаху и старалась не смотреть на таз, но все равно видела его краем глаза. Мое воображение разыгралось. Минуты две, и вот, я уже наблюдала, как из гроба в центр таза медленно падают капли. Капли падали редко, но были достаточно крупными, темно-красная жидкость в тазу расходилась кругами. Ого, какой пыльный подоконник! Смотри, только положила на него ладонь, и что с ней стало. Даже в темноте видно. Это уже не пыль, это уже прямо земля какая-то. Вот это подоконник! О его существовании я вспоминаю раз в год, когда идет снег, и я подхожу к этому окну. В начале зимы, пока снег не надоел. А так, обычно я смотрю в окно с того кресла, на котором сейчас сидишь Ты... Да! А я ведь что-то хотела сделать... Вылетело из головы. Думаешь, протереть подоконник? Ну нет, это потом, пыль ведь никуда не убежит. Точно, вспомнила! Я опять за чаем. Снова я, и снова с чаем. Сейчас, только заберусь в кресло с ногами. Я опять замерзла, здесь и правда холодно. Со временем, я настолько привыкла... Черт! Слушай, ну что же за!.. Пролила пол чашки на кресло! Какая...подлость! Теперь в кресле уже не посидишь, придется слоняться по комнате. Так, ладно, дальше... Со временем, я настолько привыкла к тому ужасному запаху, что почувствовала, как откуда-то справа, позади меня, пахнет горящей свечкой. Я повернулась. На небольшом столике стояла фотография, с нижнего уголка перетянутая черной ленточкой. Как раз перед ней и горела тоненькая серая церковная свечка. Это была та фотография, что нам сделали перед окончанием школы. Помнишь, нам сделали такую папку: с одной стороны фотография всего класса, а с другой — крупным планом тот, кому должны были ее отдать. Вот эта Твоя фотография, крупным планом, стояла перед свечкой. А я свою папку потеряла. Вчера весь вечер искала, все перерыла — нигде нет. Нас фотографировали на фоне бежево-серой ткани. На фотографии у Тебя светло-пепельные волосы по плечи, длинная челка. На Тебе одета кофта, тон в тон совпадающая с фоном. Из-за всего этого на фотографии у Тебя серое лицо и бесцветные глаза. Рассматривая фотографию, я подумала, что на ней у Тебя такой же цвет лица, как и сейчас. Поэтому, я слегка вытянула шею — собралась посмотреть на Тебя и сравнить. В этот момент, сидевшая справа от меня, неподвижно, с отрешенным лицом, Твоя лучшая подруга, та что видела все со стороны, из своей машины, начала раскачиваться вперед-назад. Обхватив живот руками, медленно раскачиваясь, она постепенно сгибалась и беззвучно шевелила губами. Другая, которая была в ту ночь рядом с Тобой, взяла ее за руки, потом за плечи. Она успокоилась и сидела согнувшись, а та, что была рядом с Тобой, обнимала ее за плечи. Все это время я старалась не смотреть на Твою маму. У нее тоже было отрешенное лицо. Мне казалось, Твоя мама посмотрит на меня и вспомнит, как мы учились в школе. Как, однажды, Ты, я и Наташа, после занятий, решили обедать в трех домах: первое у Тебя, второе у Наташи, а десерт у меня. Помнишь, тогда мы так объелись, что на десерт «у меня» нас уже не хватило. Я боялась, что Твоя мама вспомнит такие истории и что-нибудь об этом скажет. Но Твоя мама сначала нас даже не заметила. Только потом, словно очнувшись, она подняла голову и не узнала нас. Она беспокойно спросила: «Что это за девочки?» Твоя сестра объяснила — это все Твои подруги, бывшие одноклассницы. Тогда Твоя мама сказала Тебе, что пришли попрощаться бывшие одноклассницы, и начала даже не плакать, а кричать. Слушай, я совсем замерзла. Я, можно сказать, уже бегаю по залу, а все равно не помогает. Предлагаешь мне взять плед с Твоего кресла? Ага, представь себе, на кого я буду похожа, слоняясь по залу с длиннющим пледом на плечах, волочащимся за моими ногами. Нет, спасибо. К тому же, осталось совсем немного... Когда Твоя мама спросила — кто мы такие, я опустила глаза в пол. Когда обратилась к Тебе, я ссутулилась сильнее обычного. Когда Твоя мама закричала, мои глаза расширились, не отрывая глаз от пола, я резко выпрямилась и сразу же снова ссутулилась. Я потерла одну ладонь о другую, начала поворачиваться на право, чтобы посмотреть на Твоих подруг, но сразу же передумала. Хотела повернуться на лево, чтобы увидеть Наташу, только я и так видела ее ноги. По-моему, на ее ногах были тапочки, которые дали одеть в Твоем доме. А может мне показалось, или я уже придумываю, но смотреть на Наташу я не стала. Вряд ли эти движения были кому-то заметны. Их замечала только я, мне хотелось какого-нибудь резкого быстрого движения. Мне хотелось резко встать и быстро уйти. Я подумала: зачем я сижу здесь и не плачу. Я сижу, периодически вытягивая шею, пытаюсь увидеть Твое лицо, чтобы что-то в нем уловить. И тут мне стало очень неудобно и стыдно, теперь мне по-настоящему захотелось уйти. Никто не уходил. Я рассуждала про себя о том, что так можно делать, что просто встать и уйти — в этом нет ничего особенного. Я выпрямилась, но на большее оказалась не способна. В последний раз вытянув шею, я посмотрела на Тебя — ничего не изменилось. Я опустила глаза. Снова уставившись в пространство между табуреток, я ждала, когда Твоя мама закричит, а та, что видела все со стороны, начнет беззвучно плакать, сгибаясь и качаясь вперед-назад. Нужно было, чтобы в этот момент мне показалось, что в таз из гроба падают капли. А еще, я старалась думать, что действительно вижу Тебя в последний раз. Когда все это, наконец, совпало, из моих глаз брызнули слезы, я вскочила и выбежала из зала. Вот, наверно, и все. За мной вышла Наташа... Ах, ну да, последний эпизод, такой неприятный, что я его благополучно забыла. Помню, что передо мной в коридоре стояла Твоя сестра. Больше всего мне хотелось идти и идти куда-нибудь, не останавливаясь. Я не знала, что ей сказать. Все эти стандартные фразы я выдавливала из себя с трудом, но все-таки я что-то подобное сказала, и, к счастью, сразу же забыла. А вот, что взяла ее за руку — к сожалению, не забыла. Теперь все. Наташа ушла вместе со мной. Все. Смотри, снег точно растает. Светает, начинает клубиться туман. Будет сильный туман. Мне очень нравится. Любишь туман? Я даже не знаю, какая у Тебя любимая погода... Не сказала бы, что нам всегда было о чем поговорить, но про погоду мы никогда не разговаривали. Черт возьми! Так и знала — под конец забудусь и плюхнусь в кресло, прямо на самое мокрое! Ну, теперь все, можно так и сидеть. Этот поход, чтобы увидеть Тебя мертвую, так ничего и не дал. Чем больше я репетировала наш разговор, тем меньше значило для меня то время, что я провела около Твоего гроба. Теперь, это все напоминает мне такую милую пантомиму. Раньше я даже больше понимала Твою смерть, потому что чаще вспоминала об этом. Да, а вот и оно — странное свойство нашего разговора. Все, что я собираюсь рассказать Тебе о воспоминаниях, через несколько дней либо ничего не значит для меня, либо вовсе исчезает. Я хотела сказать, что почти каждую ночь вижу Тебя во сне. Прошло совсем немного времени, я поняла, что просто привыкла к этому и отношусь к Твоим появлениям очень спокойно, тем более, в последнее время, Ты только и делаешь, что молча бродишь где-то в стороне. В последнее время из Тебя слова не вытянешь, я даже не сразу вспоминаю, что Ты мне снилась. Я собиралась сказать, что встречаю Твоих друзей, они напоминают мне о Тебе. Если честно, сейчас уже не каждый вспомнит об этом при встрече. А еще, не каждый узнает меня, не каждого вспомню я. Ну а Твои лучшие подруги, те что были в ту ночь вместе с Тобой — их я вижу от силы раз в год или в два. Случайные встречи. На одной из последних репетиций, я хотела сказать, что помню одну Твою любимую песню. Собиралась сказать, что никогда не переключаю канал, когда слышу эту песню или вижу клип, потому что вспоминаю Тебя. Не прошло и двух дней, я также грызла печенья утром, перед телевизором. С первыми кадрами я переключила этот клип. Оказалось, эта песня надоела, тем более, она никогда мне не нравилась. Пожалуй, осталось одно-единственное. Когда я слышу новую песню какой-нибудь Твоей любимой группы, думаю: вот странно, у них новая песня, а Ты ее уже не услышишь; интересно, понравилась бы она Тебе или нет; еще интересно, спрашивала бы Ты, с такими круглыми глазами и восторженной улыбкой, слышала я их новую песню или нет. Только, знаешь, боюсь это тоже скоро пройдет. Ты даже не представляешь, сколько новых песен появилось за эти три года. Вот. Кажется, сказать мне больше нечего... Смотри, рассвело. Я же говорила, будет густой туман. Домов теперь не видно. Окно серое, как выключенный телевизор. Пойду куда-нибудь... Спать? Да ладно Тебе, поспать всегда успею, а вот такой густой туман — часа два и рассеется. Давно мечтала побродить без дела утром в густом тумане, но, как-то все, не решалась или спала.