Я была в душе и мне показалось, что за шторкой кто-то стоит. Я отодвинула шторку, за ней стояла Ты. Я удивилась — что Ты тут можешь такое делать, и спросила: — Оля, Ты что здесь делаешь? А Ты подняла на меня свои круглые зеленые глаза (Ты всегда была ниже меня, а тут я еще в ванне стояла) и сама удивилась: — А что я тут делаю? Тебе становилось смешно, я поняла — еще немного, и Ты начнешь хохотать, как всегда. Ты улыбалась и все смотрела на меня снизу. А помнишь, Ты всем подряд говорила про свои глаза, что они у Тебя, как киви — зеленые с черными точечками? Но я все никак понять не могла, что Ты у меня в ванной можешь делать. Я думала-думала и села на дно ванны, а душ все так и работал. Вроде-бы так и есть, вроде-бы я ничего не путаю, я сказала: — Оля, так ты же умерла! Теперь уже я смотрела на Тебя снизу, потому что сидела в ванне, положив подбородок на край, и видела твою спину в зеркале, позади Тебя. Ты была в своей белой кофточке с орнаментом «под зебру». «Зебра» была в виде переплетающихся неровных спиралей. И тут Ты выпучила свои глаза-киви и с удивлением сказала: — Да?! Я еще раз хорошенько подумала, не перепутала ли чего. Нет, вроде так и есть — Ты умерла: — Да, точно умерла... Уже месяцев восемь, как умерла... В ответ Ты начала заливаться своим смехом, как всегда. Сначала с хохотом откинулась назад, так что Твоя светлая макушка чуть не ударилась о свое отражение в зеркале, потом начала опускаться на корточки, закрыла рот рукой и, посмотрев на меня широко открытыми глазами, сквозь смех сказала: — Т-точно! Я же умерла! Ты замолчала, перестала смеяться и, глядя мне в глаза, отвела со лба свою короткую светлую челку. Ты немного растерялась, но потом снова начала хохотать, закрывая рот рукой и раскачиваясь на корточках. Тут я и сама поняла, что ситуация действительно смешная. Ты так заразительно смеялась, что я тоже начала хохотать, не поднимая подбородка с края ванны. Мы с Тобой очень громко смеялись, так громко, что я проснулась. Крокодилы Что бы такое Тебе хотелось вспомнить про нас? Я долго думала — выкурила много сигарет и, даже, поспала минут двадцать. Обычно помогает, но сегодня в голову так ничего и не пришло. Конечно, там много наших историй, только они все какие-то бледные, неинтересные. С другой стороны — для меня они бледные, а Тебе, может быть, очень хотелось бы их вспомнить. Я хорошо помню старые истории, в основном те, когда мы вместе учились в школе, а вот из последнего ничего не запомнилось. Я тут подумала, а может, что-то Тебе совсем не хочется вспоминать? Тогда получается совсем сложно. Получается, мне одной нужно найти то, что хотелось бы вспомнить и Тебе, и мне. Думаю, это должна быть более-менее веселая история, там мы не должны ссориться или грустить, мы должны смеяться. Я нашла такую историю. Обычно ее и искать нечего. Когда речь заходит о Тебе, я в первую очередь вспоминаю этот день. Странно, что в этот раз вспомнила не сразу. Может быть, Ты бы тоже в первую очередь вспоминала первое апреля, не помню какого года. Хотя, подожди. Мы учились в десятом классе, значит это был 2002 год. На весенние каникулы Ты ездила с нашими одноклассниками в Питер. Наверно, Ты можешь много чего вспомнить про Питер, только я с вами не ездила, поэтому тут нам вместе вспомнить нечего. Ты должна была вернуться утром первого апреля. Я ждала Тебя в школе, но на занятиях Ты так и не появилась. Когда я пришла домой, Ты позвонила и сообщила, что по дороге домой, каким-то удивительным образом, упала и сломала ногу, так что сидеть теперь Тебе дома, с ногой, еще долго. На моей памяти Ты уже два раза подряд ломала одну и ту же руку, поэтому, ничуть не удивившись, я пообещала навестить Тебя. Моя мама, весь разговор сидевшая рядом, засмеялась, назвала меня «дурындой» и сказала: «Посмотри, какое сегодня число!» Как раз перед моими глазами, на стене, висел календарь, я посмотрела и поняла — Ты меня обманула. Было Первое апреля. Ты ликовала и смеялась в трубку, а я пообещала как-нибудь отомстить. Естественно, мстить я собиралась не как-нибудь и когда-нибудь, а в самое ближайшее время — в этот же день. После двух кругов по квартире в глубокой задумчивости, на высокой скорости, в голову пришла идея. Я резко остановилась в коридоре, развернулась и побежала к шкафам — искать подходящие для маскировки вещи. Пока я, судорожно роясь в шкафах, находила их, в голове окончательно созрел план мести. Из вещей я отобрала: мамину старую шапку — большую, круглую, меховую и такую нелепую, что мама никогда ее не одевала; огромные круглые очки, вернее коричневую широкую оправу, с пластмассой вместо стекол; губную помаду неизвестного происхождения, ярко-морковного цвета. Оставалось найти папку для бумаг посолиднее и сообщника. Сообщник нужен был, чтобы помочь маскироваться, чтобы одолжить свою куртку, в которой Ты бы меня не узнала, ну и вообще, чтобы чувствовать себя уверенней. Я страшно волновалась. С одной стороны, никто из моих знакомых таких розыгрышей не устраивал, и я не могла предположить, что получится в результате. С другой стороны, всегда, когда ко мне в голову приходит идея — что-то новое и, по моему мнению, удачное, или, когда кажется, что в моей жизни происходят яркие события, я начинаю страшно волноваться. Мне хочется быстро ходить, хватать все подряд в руки. Я начинаю много разговаривать, ронять то, что схватила в руки, сваливать то, что попадается на пути. В такие моменты мне кажется, что я вот-вот взлечу, а если взлететь не получится, то скорее всего взорвусь. Сообщника я нашла. Помнишь, это была наша одноклассница Лена. Лена была отличницей, как и мы с Тобой. Только если, услышав, что мы с Тобой отличницы, люди начинали хохотать, думая, что мы шутим, услышав такое о Лене, никто и не думал смеяться. Обладающая красивыми черными локонами, черноглазая, она казалась всегда и во всем аккуратной и правильной. В ее крепком женственном телосложении всегда чувствовалась какая-то устойчивость. Помнишь, как частенько, разрезвившись до безобразия на перемене, я с разбега прыгала на Лену и повисала у нее на шее. Мне сейчас страшно вспоминать, а тогда Лена не только удерживала меня, но и, даже не покачнувшись, поднимала наверх, несмотря на наш одинаковый рост. Еще не встречала человека на шею которого, меня настолько же сильно тянуло бы прыгнуть. Мы с Леной всегда были в отличных отношениях. Трудно найти, что в ней было не так. Всегда идеальная кожа, ни грамма лишней косметики, отличное чувство юмора, удивительно взрослый вкус в одежде, единственное — через некоторое время с ней становилось скучно, хотя, возможно это зависело не только от нее. Во всяком случае, даже Ты признавала все эти достоинства, несмотря на свой характер и ваши, в то время, далеко не безоблачные отношения. Правда, с кем у Тебя отношения были безоблачными, вспомнить трудно... Кажется, я отвлеклась. Так вот. Я позвонила Лене и попросила помочь разыграть Тебя. Она сомневалась. Я говорила тысячу слов в минуту, так что, в конце-концов, Лена сдалась. Она согласилась только одолжить свою куртку и морально поддержать, но не участвовать. А мне ее участие было и не нужно. Мне нужна была ее куртка и мысль о том, что Лена где-то рядом. Моя дурацкая серая дутая куртка соответствовала нашему возрасту, Ты бы сразу ее узнала, а у Лены куртка была «для тех кто постарше», даже взрослые женщины носили такие. Я с трудом представляла себя в этой одежде, поэтому поняла — с выбором сообщника не ошиблась. Таяли последние остатки снега, был солнечный весенний день. Не то что сейчас — тяжелое серое небо. Сегодня оно прямо повисло на крыше той шестнадцатиэтажки, в которой Ты жила. А первого апреля 2002 года, меня ослепляло солнце, я неслась к твоему подъезду. Спотыкаясь, за моей спиной интеллигентно возмущалась Лена, которую, схватив за руку, я протащила по всем лужам на нашем пути. На двенадцатом этаже Твоего дома я одела меховую шапку, которая оказалась мне велика. Одела огромные очки, надвинула их ближе к глазам, а шапку поближе к очкам. Затем накрасила губы морковной помадой и одела прямую свободную серо-фиолетовую куртку Лены. Я вовремя заметила два недостатка своей маскировки: из-под шапки торчала челка, а из-под куртки выглядывала клетчатая юбка. Юбку Ты бы сразу же узнала, поэтому пришлось поднять ее наверх. Я осталась в сапогах, черных колготках и куртке выше колена. Мало кто видел меня без челки, поэтому лучше было бы ее убрать. Посмотревшись в маленькое зеркальце, я убрала челку под шапку и испугалась. Всегда пугаюсь, когда вижу себя без челки, а тут я еще в очках была и с морковной помадой на губах. Проработав эти детали, я достала папку с бумагами, ручку, посмотрела на Лену и, попытавшись изобразить «взрослый» голос, сказала: «Ну как?» Если Ты помнишь, голос изменить не удалось, это было больше похоже на сильный насморк. Засмеявшись, Лена ответила: «Классно! Ну просто не узнать...» Я доверяла ей. Ты сама знаешь, такие вещи Лена просто так не говорит. Поднявшись на тринадцатый этаж, я долго не решалась позвонить в Твою квартиру. А когда собралась, настроилась, вздохнула и поднесла палец к кнопке звонка — открылся лифт. Из лифта вышла Твоя соседка. Последовала немая сцена. Твоя соседка, держа в одной руке пакет с продуктами, в другой связку ключей, внимательно смотрит на меня. Прижав к груди папку с бумагами, расплываясь в морковной улыбке, я шепчу: «Здрасьте...» Шапка съезжает на глаза, а точнее на очки, на секунду задержавшись, шапка продолжает съезжать вместе с очками к кончику носа. Указательным пальцем я возвращаю на место шапку с очками, думая, что сейчас лучше всего было бы сбежать к Лене. Кстати, Лена морально поддерживала меня этажом ниже. Я так и не нашла, что сказать Твоей соседке. Правда, она ничего и не спрашивала. С легким недоумением на лице, она изучала меня подозрительным взглядом. Возможно, она думала, что нужно такому чучелу около вашей двери. Я была близка к тому, чтобы действительно сбежать к Лене, но тут твоя соседка узнала меня. Она улыбнулась, пожелала удачи и спросила, как лучше — закрыть дверь или оставить открытой. — Конечно лучше, если будет закрыта. — с улыбкой ответила я, в очередной раз возвращая на место шапку с очками. Я снова вздохнула и позвонила. Щелкнул замок, открылась дверь Твоей квартиры. Ты крикнула: «Кто?!» Я ответила с сильным насморком: «Э-э-э...Социологический опрос. М-м-э-э-э... не могли бы вы ответить на несколько вопросов?..» В этот момент меня осенило: а с чего это Ты должна отвечать на какие-то вопросы, и почему бы Тебе не послать меня, вместе с социологическим опросом, на все четыре стороны, как и поступает большинство нормальных людей. Детально проработав свою маскировку, об этом я даже не подумала. Но все сложилось удачно, Ты тоже не подумала об этом. Заскрипел пол в общем коридорчике. Ты открыла дверь. Перед Тобой предстал «социологический опрос» в большой меховой шапке, предательски сползающей вместе с очками к кончику носа, с ядовито-морковными губами, в куртке и колготках, с открытой папкой и ручкой в руках. У этой странной личности периодически дергалось лицо. Меня разбирал смех, но я очень старалась выдержать и не расхохотаться. У меня почти получилось, несмотря на то, что в твоем прищуренном взгляде читалось что-то вроде: «Господи, вот это гуманоид!» или «Вот это тетя!» Ты была сонная. Короткие светлые волосы взлохмачены, глаза заспанные. Ты медленно завязывала халат и вопросительно смотрела на «тетю». Я повторила свой вопрос. Ты закивала головой, казалось, еще немного и Ты, просыпаясь, начнешь причмокивать. — Э-э-э...мы проводим опрос... ответьте пожалуйста на э-э-э... на несколько вопросов о животных. Ты снова прищурилась. Твой, и без того немаленький, нос подался вперед. Я подумала — ну вот меня и разоблачили, но Твой нос, внимательно изучив мое лицо, вернулся на место. Ты утвердительно покачала головой. — М-м-э-э-э...как вы относитесь к животным? Вот уже целых две минуты у меня не было приступов смеха. За это время я вжилась в роль гуманоида, поэтому «тетя» выразительно сжала и вытянула губы, чтобы «освежить» морковную помаду. Ты ответила «тете»: — Ну как... ну не знаю, хорошо отношусь...ну люблю их очень... — Э-э-э... а-а... а какие у Вас любимые жи... животные?!.. — приступы смеха возобновились. Я задержала дыхание, смех вплотную подобрался к моему горлу. Больше всего мне хотелось в прыжке выкинуть папку и, нависнув над Тобой, присевшей от неожиданности, истошно орать на весь подъезд, глядя на Твое ошарашенное лицо выпученными глазами. Воздух заканчивался, я знала — стоит только моргнуть, как мое желание осуществиться. Нужно было немного переждать, но смех предпринимал отчаянные попытки вырваться наружу. Я боролась как могла, если помнишь, со стороны это выглядело, как будто я, выпучив глаза, икаю, затем подпрыгиваю на месте. Вот тут Ты насторожилась — «тетя» была явно со странностями. Сначала Ты непринужденно положила пальчики на дверную ручку. Окинув дверь совершенно незаинтересованным взглядом, Ты притянула ее к себе, как бы просто невзначай покачнув. Я ждала, что, для убедительности, Ты зевнешь, слегка закатив зеленые глаза, но вместо этого Ты ответила: — Н-ну кошек, собачек люблю...еще львов. — и все-таки, в твоем голосе чувствовалась некоторая настороженность, даже враждебность. Возможно, Ты боялась, что твой ответ может обидеть странную «тетю». Но «тетя» уже плохо понимала, что происходит. В ее выпученных за очками глазах все плыло, вокруг Твоей лохматой головы появился светлый ореол, поэтому «тетя» решила сразу перейти к крокодилам. Вообще-то задумывался длинный диалог, но, от того что мне приходилось задерживать дыхание, я его напрочь забыла. — Э-э-э... э-э... — я снова икала, прыгала, выпучивала глаза, наконец, собралась и выдала на одном дыхании, — А-а как Вы относитесь к крокодилам?! Ты опять выставила свой нос вперед и прищурилась так, что вместо обычно больших глаз, у Тебя были две непонятные щелки, но так и не поняла, почему гуманоидоподобная «тетя» со своими странными вопросами, кажется Тебе чем-то очень знакомой. Подняв глаза к потолку, Ты немного обдумала вопрос и ответила: — Ну как... к крокодилам я не очень хорошо отношусь, не люблю их... Мне казалось, что я медленно падаю в обморок. Твой ответ был последней каплей, никак не ожидала, что Ты настолько серьезно относишься к крокодилам. Руки задрожали, я с трудом выдавила: — О..оч-чень жаль, ведь специально к... к Первому апреля н-наша к-компания заготовила партию о-о-отличных кро-ко-дилов!!! — последние слова я кричала сквозь слезы. Твое лицо медленно вытягивалось. Отпустив дверь, Ты провела руками по своим белым взъерошенным волосам. Я стояла опустив руки и очень широко улыбалась. Не то чтобы совсем не хотелось смеяться, просто мне было настолько хорошо, что улыбки было более чем достаточно. Ты вышла из-за двери и подошла ко мне близко-близко. Я сняла очки, скинула шапку и вернула челку на лоб. Ты беззвучно открыла рот, попятилась назад, закрыла рот руками и зашла в коридорчик. Как всегда, когда Тебе было ну очень смешно, Ты упала на пол, и, лежа на спине, закрыв лицо руками, хохотала на весь подъезд, стуча ногами в пол. Ты была единственным человеком, из всех кого я знала, который при сильном приступе смеха падает на пол и хохочет именно там. Причем, из любого положения: будь то сидя, Ты падала со стула и смеялась у меня дома, или стоя, как в этот раз. Тем временем к нам поднялась Лена, она тоже смеялась. А я все также широко улыбалась, хотя, понемногу начинала нервно посмеиваться. Не задержавшись надолго, Лена забрала куртку и ушла. Мы зашли к Тебе домой. Ты была в восторге, смеялась, говорила о том, как я все замечательно придумала, и что меня было просто не узнать. Ты звонила друзьям и рассказывала, как тебя разыграли. Сейчас мне кажется, Ты сказала, что так Тебя еще никто не разыгрывал, и Ты запомнишь моих «крокодилов» на всю жизнь. Но я в этом не уверена. Возможно, мне просто очень хотелось, чтобы Ты это сказала — было бы приятно. Хотя, я и так ужасно гордилась собой, когда Ты осыпала меня и моих «крокодилов» комплиментами, правда, все на что я была способна в тот момент — нервно посмеиваться. Скорее всего, я слишком часто задерживала дыхание, поэтому, когда, развив бурную деятельность, Ты носилась по квартире в поисках подходящих для маскировки вещей, я с ошалевшей улыбкой слонялась за Тобой. Тебе самой хотелось замаскироваться и также кого-нибудь разыграть. Ты прыгала перед зеркалом в коридоре, примеряя старый мамин плащ, как вдруг, дверь квартиры распахнулась и перед нами, с криком: «Ага-а!!!», предстал мужчина. Мы замерли от страха. У мужчины были густые черные волосы, неестественно большое лицо с черными бровями и здоровыми бородавками, он расплывался в ехидной улыбке во все тридцать два огромных желтых зуба. Оторвав глаза от его лица, мы заметили, что ужасный мужчина одет в женское пальто и сапоги на шпильке. Твоя мама сняла маску. Таких масок мы еще не видели — настоящее лицо, только все черты раза в три увеличены. Мы даже сфотографировались на память: Твоя мама в маске, посередине, обнимает нас за плечи. Эту фотографию я так никогда и не увидела. Веселенькое и не веселенькое Ну вот, хотелось вспомнить веселую историю, а получилось, по-моему, как-то не весело. Эту историю я рассказывала всем кроме Тебя, столько раз, что мне она кажется порядком обтрепанной и выцветшей. А может просто вспоминать солнечный весенний день во время ноябрьских дождей — дело неблагодарное. Ты должна помнить, просыпаешься однажды утром, где-то в конце октября, смотришь в окно, а сверху нависло беспросветное серое небо. Так оно и висит, весь ноябрь то ледяной дождь, то какая-то морось, пока не ляжет снег. Сегодня, не смотря на выходной, я встала в шесть и все утро собиралась рассказать Тебе что-нибудь веселенькое. Сначала вроде бы получалось, пока не рассвело. Тогда я собралась, вышла на улицу, думала на свежем воздухе будет веселее. Стою напротив трех одинаковых, обдуваемых всеми ветрами, шестнадцатиэтажек. Та, в которой жила Ты, ничем не примечательна, просто крайняя справа. Тринадцать этажей я отсчитала, а вот какие из этих окон Твои — не помню. В голове, вот уже больше недели, маячит что-то смутное и не веселенькое. Забралось оно туда в самом начале ноября. По старой привычке, в начале ноября я вспоминаю, что у Тебя скоро день рождения. Именно с этой мыслью я вышла вечером с работы. В голову ударила большая ледяная капля воды, потом вторая, потом третья, а потом сразу четвертая, пятая и шестая. Зонтика у меня не было. Сначала я заспешила на остановку, но уже через минуту это потеряло всякий смысл. Стемнело, черную улицу заливал, расплывшийся по мокрому асфальту и лужам ледяной воды, оранжевый свет фонарей и фар машин, из-под колес которых на тротуар летело море брызг. Насквозь промокнув, уставившись на красный свет светофора, я думала о том, что хотя на мой день рождения можно замерзнуть в сугробе, это все-таки лучше, чем ледяные потоки, стекающие по волосам, пропитывающие одежду, и пронизывающий насквозь ветер. Удачно втиснувшись в маршрутку, целую остановку стоя, я втягивала сопли, которые в тепле решили просто хлынуть из моего носа. На следующей остановке освободились места, я села, а маршрутка встала в пробке. В салоне было душно, влажно и не слишком чисто. У водителя играло дурацкое радио. Напротив меня сидели влажные люди, освещаемые одной-единственной желтой лампочкой. Я, как всегда, выделялась из общей массы. Я была самой влажной, к тому же, похоже только в моем носу было столько соплей. Сильнейшим образом ощутив собственную индивидуальность, я отвернулась в окошко. Окошка не было... Нет, оно конечно же было —полностью запотевшее. Мне захотелось распахнуть дверь и рвануть из маршрутки. Дверь я не открыла, но нога, подпрыгнув, дернулась в сторону двери. Мужчина и девушка напротив покосились на мою ногу. Вместе с ними на свою ногу покосилась я. Маршрутка не двигалась, зная, что дальше последует паника или приступ клаустрофобии, я полезла за плеером, но так и зависла над открытой сумкой. Перед моими глазами мелькнула Ты, в бежевой дубленке, сидящая на корточках посреди моего подъезда. Ты сидела на корточках, уткнув локоть одной руки в правое колено, потирая ею висок; другой рукой Ты разглаживала белую вязанную шапку по левому колену. Надув губы, Ты смотрела на шапку, щеки слегка повисли вниз. Мне стало интересно: что Ты делала у меня в подъезде и почему казалась такой не веселой, но, как я уже говорила, «из последнего» — только неясные воспоминания. Я попыталась напрячь память. Память со скрипом поддалась. Это была зима, после Нового года. Мы редко виделись. С тех пор как мы поступили в разные университеты и не пересекались в одной компании, Ты каждый год неожиданно появлялась перед моей дверью, где-то за неделю до моего дня рождения с какой-нибудь из своих подруг. Но в тот раз Ты зашла одна — поболтать и покурить. Я накинула пальто, мы поднялись на лестничную площадку. Маршрутка то и дело дергалась, практически не двигаясь с места. Меня укачивало. Люди выходили, салон пустел, передо мной появлялись серые засаленные сидения. А мне было слишком далеко идти под дождем. Собравшись над стеклом, по запотевшему окну сползали капли. Уставшие глаза слипались от сумрачного света. Я закрыла глаза. Ты взяла шапку в руки и, не поднимая глаз, зашевелила синеватыми губами. С лева от Тебя была лестница на четвертый этаж, справа замороженные окна лестничной площадки. Над Тобой на сквозняке колыхалась, оторвавшаяся от потолка, пыльная паутина. Я курила, стоя около мусоропровода. Ноги в тапочках начинали замерзать. Скручивая шапку в руках, глядя в пол, Ты шевелила вытянутыми вперед губами. Оставив шапку в левой руке, правой Ты провела по лбу, подняв челку наверх, затем заправила выбившиеся из хвостика волосы за ухо. Челка снова упала на лоб. Ты подняла на меня не накрашенные глаза, которые от этого были слишком светлыми, развела руки в стороны и, поджав губы, отвернулась. Ты смотрела на лестницу и молчала. Не прошло и минуты, Ты снова принялась бормотать, сминая в руках шапку. Ты вздохнула, опять посмотрела на меня, опять заправила волосы за ухо и, скривив губы, медленно покачала головой из стороны в сторону. Вновь разложив шапку на колене, Ты достала сигарету. Ты говорила, что Тебе плохо. У Тебя вдруг не оказалось друзей. У Тебя нет друзей. То есть, нет, они конечно есть, но все стало не то и как-то не так. Все разбиваются по каким-то группкам и так общаются, а Тебе нигде нет места. Что-то не так с Твоим парнем. Твоя лучшая подруга встречается с Твоим лучшим другом, и там Тебе тоже нет места. Недавно Тебе пришлось освободить память для sms, и каждую sms Тебе было очень жаль, потому что все так изменилось, ведь такого больше не будет никогда. Все стало не то. У Тебя теперь как-будто нет друзей, нигде нет места и хочется чего-нибудь другого. Еще в школе Ты любила рассказывать мне о том, как Тебе плохо, чаще всего устраивая показательные рыдания. То ли чтобы интереснее себя подать, то ли чтобы привлечь к себе внимание, а может еще за чем-нибудь. Ты никогда не оставляла меня равнодушной к своим концертам. Либо я приходила в восторг, как однажды, когда Ты настолько талантливо закатила истерику по телефону о том, что Тебя ненавидит весь класс, да и вообще никто Тебя не любит. Мне казалось, Твои горючие слезы, преодолевая все каналы связи, вытекают из трубки и капают на мое плечо. Я хохотала и с удовольствием признавалась Тебе в любви. Бывало, что я раздражалась, когда Ты не особенно утруждала себя, изображая великую трагедию. Однажды, Ты просто довела меня до бешенства, целое утро ноя на одной ноте. Я вскипела и попросила не скулить на ухо. В ответ Ты в истерике, фальшиво затягивая все ту же ноту, упала на парту. Вся женская половина класса кинулась Тебя успокаивать, укоризненно глядя на меня. Тогда я вскочила, раскричалась, наговорила кучу гадостей, сказала все, что думала о Твоем спектакле, расшвыряла учебники с парты и, хлопнув дверью, вылетела из класса под изумленным взглядом нашей классной руководительницы. Только в туалете, подставив руки под кран с холодной водой, я поняла, что за истериками и криками мы пропустили звонок. Таким образом, однажды мы сорвали урок истории. Но в этот раз Ты не изображала великой трагедии. Ты не рыдала, Ты просто бормотала, поднимая на меня бледные не накрашенные глаза. И в этот раз я Тебя не понимала. У Тебя всегда была такая светлая голова, Твоя голова была намного способней и сообразительней моей. И хотя в школе, каждый даже просто намекнувший на это, рисковал стать объектом моей ненависти, к этому моменту я спокойно признавала Твое превосходство. В школе мы все время соревновались, иногда мне удавалось одержать над Тобой верх, но я было готова просто провалиться, когда видела, как Ты сама за пятнадцать минут можешь разобраться в целой теме по алгебре, над которой я могла кряхтеть часами; когда видела, как на перемене Ты щелкаешь задачи по геометрии, от которых я приходила в ужас; когда наблюдала, как в течении десяти минут удивительно слаженно работала Твоя голова, решая в уме очень сложную задачу по физике далеко не школьного уровня, над которой моя голова вообще не могла произвести никаких действий. Я злилась и восхищалась Твоей головой. У Тебя всегда была куча друзей и знакомых. У Тебя были друзья детства. В классе Тебя могли ненавидеть, но никто не избегал, никогда Тебя не считали в чем-то ущербной. С самого детства у Тебя был свой круг общения, в котором Ты совершала свои милые подростковые свинства вместе со всеми, практически не задумываясь о том, что делаешь. Не думаю, что когда-нибудь Тебе приходилось совершать сознательные свинства, чтобы приобрести этот круг, а потом по-дурацки оправдываться перед собой в течение нескольких лет. Тебя всегда сопровождали люди. Ты всегда плыла вместе с людьми и знала, как с ними нужно плавать. В отличие от меня, Ты училась на дневном отделении. У Тебя была целая группа, а может и целый поток, чтобы, заскучав, бесцельно убить время. Ты могла провести этот вечер в кафе со своей соседкой и ее друзьями, просто там, все, что рассказывала мне, Ты бы говорила про себя. Но, Ты пришла ко мне, и я не понимала — зачем? Ты сидела на корточках у стены и без конца мяла шапку в руках. Без истерик, возгласов и нытья, просто грустная, спокойно рассказывала мне о том, как Тебе плохо. Я стояла напротив, у другой стены. Замерзая, я куталась в пальто, старалась «да-кать» там, где нужно, вздыхать там, где следует. Я прекрасно знала, о чем Ты говоришь, только не понимала, зачем Тебе эти чувства. Но больше всего я не понимала, чем я могу Тебе помочь. В этот раз Ты не вызывала восторга, но и раздражения я не испытывала. В этот раз мне было холодно и скучно. Я отвернулась и посмотрела на вымерзшие окна. С внутренней стороны, по краям окон белыми, искрящимися на свету буграми намерз иней, оставив в центре небольшой кружок стекла, который уже начинал подергиваться тонкой пленкой узорчатого льда. Моя голова запрокинулась, вздрогнув, я открыла глаза. Маршрутка проехала пробку. Сощурившись от желтой лампочки, я окинула глазами салон. Кроме меня, в самом конце маршрутки, сползая по сидению, спал мужчина. Я попросила остановить на следующей остановке. Я забежала в магазин, а затем снова остановилась на светофоре. Дождь усилился. Я шла по бульвару, слева от меня чернели шестнадцатиэтажки. Я не спеша пошла дальше, среди рядов круглых белых фонарей, расплывающихся во влажном воздухе, собираясь глазеть на них до самого поворота в свой двор. Я вспомнила самый последний разговор. Минут пять, не больше. Мы случайно столкнулись на улице летом. Ты шла с работы, выкрашенная в светло-рыжий цвет. Ты рассказывала про новую работу, говорила, что устаешь, но собираешься продолжать работать, даже когда начнутся занятия в университете. Ты была очень загорелая. Загар прилипал к твоей коже быстро, придавая ей красно-коричневый оттенок. Я назвала Тебя индейцем, мы попрощались. Вот и весь разговор. «Вот и весь разговор... Вот и весь разговор...» — повторяла я про себя, остановившись на повороте вполоборота к белому фонарю, опутанному ветками опавшего дерева. Моя промокшая голова замерзла до такой степени, что фразы заедали, а фонарь, опутанный мокрыми ветками, преобразовывался в сказочную мерцающую полную луну, обвитую стеклянной паутиной. Впервые голова промерзла так, что я чувствовала ее ледяную кость. Не в состоянии решиться и повернуть, мне показалось, что я слышу неприятный монотонный звук. Он напоминал затянутую ноту расстроенной скрипки, такие звуки часто используют в фильмах, когда нужно нагнать мрачности или усугубить безысходность ситуации. Он начинался на низкой ноте в мокрых пальцах моих ног и тянулся вверх. В области живота кто-то закручивал звук смычком, сделав стремительный круг, он тянулся дальше, становясь все выше и тоньше, в районе ушей истончаясь настолько, что у меня появилась аскома и показалось, будто бы я подросла на несколько сантиметров. Именно тогда я решилась поговорить с Тобой. Я и раньше думала, что не мешало бы нам с Тобой поговорить, но постоянно сомневалась. Вновь обретя способность принимать решения, я развернулась и пошла домой. Светящаяся Кажется и сейчас мне тоже пора домой. Шатаюсь по улице с утра, причем кругами, а веселее явно не становится. Зато становится холодно от поднявшегося ветра. Порывы настолько сильные, что тяжело идти, как-будто ветер хватает меня под мышки и останавливает. Чтобы преодолеть сильный ветер, я, сложив руки в карманы пальто, наклоняюсь вперед и втягиваю шею в плечи. Со стороны, должно быть, выглядит смешно. Нет, все-таки я остановлюсь около того самого фонаря и закурю. В голове еще что-то маячит. Сначала я не хотела говорить Тебе об этом, потому что и не знаю, что конкретно хочу сказать. Это про Твою учебу, точнее про университет. Ты поступила на какой-то технический факультет, если честно, никогда не интересовалась — на какой. Помнишь моего брата? Он старше нас на шесть лет. Всегда такой умный и очень несерьезный. По-моему всем моим подругам он кажется очень умным. Помнишь, он все твердил, что Тебе нужно обязательно поступать в театральный, якобы это Твое призвание, и не сделав этого Ты совершишь чуть ли не фатальную ошибку в своей жизни. Тогда я свято верила во все, что бы он ни сказал, а Ты, по-моему, никогда не относилась серьезно к этим словам. Он до сих пор так считает. Более того, он считает что это имеет прямое отношение к Твоей смерти. А я и не знаю, согласиться с ним или нет. Я слишком долго и хорошо Тебя знала, чтобы вот так — взять и сказать. Затягиваясь с закрытыми глазами, я собираюсь увидеть Тебя с ног до головы, неподвижную, замершую посреди тишины в одной позе. Вместо того, чтобы, прислонившись к стенке, запрокинув голову и страдальчески закатив глаза, стоять молча, Ты начинаешь переминаться с ноги на ногу, разговаривать и хохотать, умудряясь в это время постоянно менять одежду, цвет волос и губную помаду. Я начинаю видеть Твои родинки, широкие поры на носу и малярию около губ. Все, совсем холодно. Пошли домой. Когда закипает чайник, на кухне становится намного теплее. Окно, а вот кирпичный дом напротив. Пока не стемнело, Ты еще можешь увидеть дорожку между этим домом и детской площадкой. На детской площадке есть деревянная беседка, раньше вечерами там собиралась компания: несколько наших бывших одноклассников, немного общих знакомых и много тех, с кем мы никогда не общались. Кажется, это был август. Поздно вечером я шла по этой дорожке домой, из темноты ко мне выбежала Наташа — маленькая, светленькая, наша одноклассница, обладающая привычкой радостно откуда-нибудь выбегать. Глядя на меня широко распахнутыми голубыми глазами, улыбаясь, Наташа выпалила с одышкой: «Ты уже знаешь, что Оля умерла?!» Как и следовало, я не сразу поняла, что речь о Тебе. Когда Наташа объяснила мне, что умерла именно Ты, я подумала: наверняка как всегда бывает, с Тобой что-то случилось, возможно что-то серьезное, может Ты даже в больнице, а через пятых-десятых уже говорят, что Ты умерла. Наташе все же удалось меня убедить, что прошлой ночью Тебя сбила машина. Как и следовало, я почувствовала, что мне нужно сесть. Взяв за руку, Наташа увела меня в темноту, из которой выбежала две минуты назад, и посадила в беседке. — Привет всем. — сказала я нашим бывшим одноклассникам, общим знакомым и закурила. — Знаешь? — спросил меня из темноты мужской голос. — Я? Я — да, знаю... это какой-то, а может... — залепетала я в ответ, и хорошо что было темно — никто не увидел моей улыбки. Сидящие рядом могли чувствовать только мой озноб. Все молчали, только Наташа без умолку что-то лепетала и носилась по темной беседке, напоминая ночное насекомое. Крепко выругавшись, кто-то рявкнул на Наташу, за то что она смеется, когда все молчат с серьезными лицами. Не думаю, что Наташе было весело. Я хорошо знаю ее и, мне кажется, от таких событий она испытывает то же, что и я. Ума не приложу, как описать Тебе это состояние. Одно можно сказать точно — это не та реакция, которую ожидаешь. Думаешь, все потому что мои ожидания основаны на прочитанных книгах и просмотренных фильмах? Нет, вот тут Ты немножко ошибаешься. Я не раз видела других людей в такие моменты. Я видела кричащих, бьющихся в истерике, захлебывающихся слезами, видела просто опущенные вниз глаза, видела окаменевшие лица, и всегда мне казалось, что люди устроенны немножко сложнее, чем я. Мне кажется, что-то в моей голове не справляется, поэтому мои эмоции напоминают расслабленную надорванную мышцу. Вместо эмоций появляется это состояние, напоминающее эйфорию. Появляется легкий озноб. Можно совершенно не к месту залиться смехом, а в совсем крайнем случае — схватить какую-нибудь вещь и запустить со страшной силой или, неожиданно для себя и окружающих, вскочить и куда-нибудь убежать. Конечно, такие крайности удается сдерживать. Наблюдая за другими людьми, я научилась изображать уместное поведение, только вот сдерживать улыбку не научилась до сих пор. Мне не так уж часто приходилось сообщать о чьей-то смерти, но, когда сообщала — улыбалась, а если меня начинали расспрашивать, я чуть ли не хохотала. На самом деле, мне никогда не было смешно. Просто так со мной всегда — ужасно нелепо и неудобно. Я уже сказала, что это похоже на эйфорию, только чувства, которые я испытываю, не связанны ни с радостью, ни с горечью, их как-бы и нет. Знаешь, это похоже вот на что: как будто в очень жаркий день Тебя с ног до головы окатили ледяной водой. С одной стороны, нет ничего приятного в том, что Тебя, вот так, взяли и окатили, с другой, в очень жаркий день от этого можно испытать удовольствие. А может быть и так: было жарко до помрачения рассудка и Тебя настолько неожиданно окатили ледяной водой, Ты даже не поняла что произошло, и теперь Тебе ни холодно, ни жарко — теперь Тебе все равно. «А что произошло? И откуда все, откуда вы вообще это узнали?» — спрашивала я, закусывая уголки губ. Тогда еще никто ничего не знал, кроме того, что Тебя сбила машина. Уже потом все узнали, что Ты и три твои подруги на выходные поехали в деревню. Вы часто вместе туда ездили. Ночью вы пошли гулять. Вас было много — целая толпа твоих друзей. Зачем-то вы остановились на обочине дороги. В этот момент, одна из твоих подруг сидела в своей машине на противоположной стороне и все, что происходило, наблюдала со стороны. На дорогу вылетела машина. Вы стояли на обочине, но машина зачем-то начала резко тормозить рядом с вами. Ее занесло на вашу толпу, возможно, она еще и перевернулась — этого точно не знаю до сих пор. Говорили, кого-то «отшвырнуло» ударом, кому-то задело ноги, встречала тех, кто говорил, что «это было месиво» — не могу знать. Умерла только Ты. Как я понимаю, кого-то задело не сильно, кого-то сильнее, а наехала машина только на Тебя. Потом, Твои родственники сказали, что от удара у Тебя разорвалась какая-то артерия, Ты сразу умерла. Про двух Твоих подруг говорили, что они стояли рядом с Тобой и чудом остались живы, потому что их отшвырнуло в стороны. Правда, у одной из них что-то было с ногой, она лежала в больнице. А третья видела все из своей машины напротив. Это она вызывала скорую и все остальное. Через несколько месяцев я встретила ее около своего дома. Она рассказала мне, как всех живых уже забрала скорая, уже рассвело и никого не было на дороге, а Ты так и лежала там одна. Никогда не могла понять и представить, как эту машину занесло и как именно она сбила только Тебя. Нет, конечно же, представить — это я всегда могла. И вот что у меня получается. Темнота. Трасса, вдалеке темнеет лесопосадка и высокое темно-синее небо. Толпа в темноте. В самом центре, впереди всех, стоишь Ты. Ты смотришь вперед и что-то с улыбкой говоришь. Внезапно появляется яркий свет, он Тебя ослепляет. Одни только глаза, зеленые с черными точечками, в ярком желтом свете. Все происходит очень медленно и беззвучно. Тишина. Широко раскрыв глаза, Ты смотришь на яркий свет, рот приоткрыт — Ты не успела договорить и замолчала. Та, что сидит в машине напротив, видит Тебя, всю светящуюся. Беззвучно открыв рот, она медленно подается вперед и видит, как на Тебя надвигается что-то массивное и черное. В одну секунду выключается свет. Там, где стояла Ты, уже ничего нет, а она все сидит и смотрит туда. Все происходит медленно, затянуто, беззвучно. Тишина, и у нее в машине, и там, где раньше стояла Ты. Слушай, это такая гадость... Я думала, Ты поморщишься от такого рассказа. А Ты не морщишься, просто сидишь поджав губы и смотришь куда-то сквозь стену. Ладно, хочешь молчать — пожалуйста, молчи сколько влезет. Но вот та, что сидела в машине напротив, не то чтобы поморщилась, ей бы, наверно, захотелось хорошенько мне врезать. Вы обе знаете — там все было не так. Не было там медленного поворота Твоего лица в свете прожектора. Не было декораций яркого неба и лесопосадки вдалеке. Никто не наводил крупный план на Твои зеленые глаза, и уж точно все происходило быстро. Очень быстро и со звуком. Еще с каким, наверно, звуком, от самого начала до самого конца, и там, где стояла Ты, и в машине у той, что потом ждала, когда за Тобой приедут, когда уже рассвело. В тот вечер я еще немного посидела в беседке. Тогда никто ничего не знал, поэтому все молчали. Периодически кто-нибудь вслух вспоминал, что Тебе не исполнилось и двадцати лет. Тогда я так и не поняла, что Ты умерла. Перебрала в голове других с Твоим именем, вот их я могла представить мертвыми, а Тебя не получалось. Вообщем, я немного посидела и пошла домой. Дома была мама. Как и следовало, я зашла с таким лицом, что она спросила: «Что случилось?» Рассказывая, я, как и следовало, расплакалась. Я плакала, а мне было ни холодно, ни жарко — все равно. Потом, как и следовало, я достала фотографии, пересмотрела и нашла ту, на которой Ты больше всего мне нравишься. Кроме меня и Тебя на фотографии две подруги: та, что сидела в машине напротив, и та, что была рядом с Тобой. Пойдем в зал, я Тебе ее покажу. Так и знала, что Ты, вопросительно посмотрев на меня, начнешь смеяться. Нет, я над Тобой не издеваюсь. Конечно, это не самое лучшее фото, трудно сказать, что здесь Ты хорошо получилась, а мне нравится. Мне нравится, потому что здесь Ты «светящаяся». Видишь, нам в лица светит солнце. Я хмурюсь, а одна из Твоих подруг сощурилась. Всем троим солнце светит в лицо, а светишься только Ты, особенно Твои волосы, зеленые глаза и губы, накрашенные светло-розовой помадой. Я всегда думала, что на этой фотографии Ты похожа на льва. Не знаю почему, просто всегда так казалось. Стоят две Твои подруги, Ты — светящийся лев, и я с не расчесанной челкой, опустив голову и вытянув губы. В тот момент я что-то говорила, кажется я была против бьющего в глаза солнца, от этого и вытянулись губы, а вместе с ними лицо, поэтому фотография лежала среди «смешных и очень неудачных». В тот вечер я, как и следовало, присоединила фотографию, на которой Ты светишься, к «очень важным и удачным». ...