Когда я пытаюсь описать Ее, у меня получается только: «Она». На листе красуется одно единственное слово, пальцы левой руки нервно скребут по столу, а в голове заедает и повторяется: «Она, Она, Она, Она...» Мне всегда трудно ответить на вопрос о человеке: «Какой он?» Сначала я с большим энтузиазмом открываю рот, в голове столько всего вертится и мне кажется — вот сейчас я столько всего расскажу. Но, чаще всего, я так и остаюсь с открытым ртом, потому что все, что вертелось в голове секунду назад, рассыпалось и разлетелось. Там осталась только пара сухих бесцветных определений. Вот и сейчас я могла бы сказать: у Нее темные волосы, карие глаза, слегка смуглая кожа, родинка... Но это — все не то. Из-за этого я нервно скребу ногтями по столу. Мне бы хотелось вытащить Ее прямо из своей головы, как бы при этом Она не сопротивлялась. Я бы посадила Ее на стол перед собой. Конечно, Она бы сразу же начала ворчать, а я бы не удержалась и дала Ей пару щелбанов, в качестве пинков под зад. Потом, пока Она пытается пнуть мой указательный палец, я бы этим пальцем слегка приплющила Ее лицо. Возможно, у Нее бы получилось цапнуть меня за палец. В ответ на это я бы, засунув в рот сразу три ментоловых леденца, набрала воздуха и со всей силы выдохнула на Нее. Сидела бы и хохотала, над тем как Она, растянувшись на пустом листе бумаги, чихает и утирает слезящиеся глаза. Переходя все границы, я бы могла распустить волосы и щекотать Ее кончиками своих волос. Вообщем, я бы, как всегда, делала все возможное, только чтобы Она, немного в нос, закричала: «Я тебя ненавижу! Как же я тебя ненавижу!», а потом еще, может: «Дура какая! Ну какая же дура, вы только посмотрите!» Фотография Я зажмуриваюсь, пытаюсь представить Ее лицо. А перед глазами всплывает черно-белая фотография Ее мамы. Эту фотографию я увидела, когда в первый раз была у Нее в гостях. Мы еще плохо знали друг друга, поэтому обе вели себя прилично, конечно, насколько это у нас получалось. Пили чай, разговаривали. Сидели на разложенном диване. Сначала аккуратно, потом обе залезли с ногами и, привалившись к стенке, курили. Я рассматривала стену напротив. На светло-зеленых обоях висела маленькая мрачновато-коричневая икона. Уже тогда я знала, что это — икона Ее мамы. Ближе к полуночи стало совсем ясно, что мы за люди на самом деле. В зале стало так накурено, что у нас заслезились глаза и запершило в горле, а вокруг тускло светившей люстры слоями лежал дым. Нам пришлось героически жестикулируя, закрывая глаза и нос, пробраться сквозь пелену дыма и открыть балкон. Немного отдышавшись около двери свежим зимним воздухом, мы вернулись на диван. Между нами стояла пепельница. Не помню, кто из нас начал этот разговор, но всю оставшуюся ночь мы проговорили о Ее маме. Думаю, не я. Я знала, что мама умерла, и не успела обнаглеть настолько, чтобы заговорить об этом. Скорее всего, разговор завязался сам по себе, из-за какой-нибудь случайности, как если бы я взяла в руки какую-то вещь, которая принадлежала Ее маме, и Она сказала бы мне об этом. Она много рассказывала, но больше всего о болезни и о том, как мама умирала. Она рассказала о том, как мама, уже сильно больная, заснула здесь, в кресле (в ту ночь это кресло стояло рядом со мной), а Она (тогда Она была еще маленькая) пошла спать к себе в комнату. Утром оказалось, что мама уснула и умерла, вот здесь — в этом кресле. Зал проветрился, стало прохладно, на улице лаяли собаки. И то ли от холода, то ли от нашего разговора, у меня по спине побежали мурашки. Я попросила закрыть балкон и показать, какой была мама. Она придвинула стул к шкафу, залезла на него и, откуда-то сверху, достала темно-синий фотоальбом с шершавыми картонными листами, в которых были прорезаны уголки для фотографий. У Мамы были красивые тонкие черты лица, черные волосы и большие грустные карие глаза. Альбом был увесистым, фотографий много, а мне запомнилась только одна. Она напомнила мне фотографии Анны Ахматовой, что я видела в учебнике по литературе, когда еще училась в школе. На этой фотографии Мама в три четверти крупным планом, грустно смотрит куда-то вдаль, выше объектива. Из-за этого голова чуть приподнята, волосы забраны наверх и она мягко, едва заметно, улыбается. Я взяла фотографию в руки, долго рассматривала и сказала, что Ее Мама очень красивая. Она рассказала мне, что на этом снимке Мама хочет спать. Они с папой только поженились, работали и еще учились (кажется, на вечернем). В ту ночь они готовились к экзаменам, а Мама засыпала над книгами. Тогда папа взял фотоаппарат и стал фотографировать Маму, чтобы она не засыпала. История показалась мне замечательной. Не выпуская из рук фотографию, я сказала, что Она очень похожа на Маму. Мне кажется, я чуть-чуть обманывала Ее, когда говорила что Она очень похожа на Маму. Совсем немного, чуть-чуть — но, все-таки, обманывала. Совсем немного, потому что Она действительно «копия» Мамы, только черты лица у Нее не такие тонкие. То есть Она как будто слегка увеличенная «копия». И Ее взгляд. Глаза точь-в-точь Мамины: большие и карие, вот только я никогда не могла понять — какой у Нее взгляд. Возможно это вообще неверно — рассматривать отдельно глаза и взгляд, но, что поделаешь, я всегда так вижу человека. Иногда грустные глаза совпадают с грустным взглядом, а иногда нет, и тогда для меня глаза и взгляд — две совершенно разные вещи. Каким только не казался Ее взгляд. Первое время он совпадал с глазами и был просто грустным. Потом, какое-то время мне казалось, что у Нее обреченный взгляд. Однажды, я где-то там откопала холодную расчетливость. Совсем недавно я случайно встретила Ее на улице. Задумалась и прошла бы мимо, если бы Она не окликнула меня. Думала я как раз о Ней и Ее взгляде. Светило яркое вечернее солнце. Оно сильно бликовало на лобовом стекле проезжавшей рядом с нами машины. Машина неуклюже подпрыгнула на кочке, в Ее светло-карие глаза ударил солнечный зайчик. Посмотрев в них, я подумала, что у Нее потерянный взгляд. И только на следующий день, утром, меня осенило — это самое точное определение. Не в том смысле, что Она как будто бы не здесь или не знает что Ей делать, а в том смысле, что у Нее просто нет взгляда. Она — первый человек, про которого я могу сказать: взгляд у Нее никакой. Она смотрит на меня Мамиными глазами, как будто смотрит с фотографии. Однажды летом мы встретились на улице. Был поздний вечер, конец августа. Она только что приехала от бабушки. На Ней была легкая черная блузка в мелкий белый горошек, с воротником вроде жабо. Мы сидели и курили около моего подъезда. Я обратила внимание на Ее блузку. Она сказала, что это блузка Ее Мамы. Она рылась в Маминых вещах, которые остались у бабушки, и взяла себе несколько. Кажется, Она жаловалась, что Ей нечего одеть. Присмотревшись, я заметила, что блузка старая, но хорошо сохранившаяся, и только белый горошек слегка пожелтел. Было темно и тепло. Я старалась не смотреть на Нее. Я смотрела себе под ноги и думала, что на той единственной запомнившейся фотографии Мама была в этой блузке. Я понимала, что могла увидеть на фотографии только воротник и попыталась вспомнить его. Ничего не вспомнив, я затушила сигарету. Мы обе молчали. И все-таки, я была уверенна, что на Маме была именно эта блузка. Моя уверенность показалась мне очень милой и, совсем немного, странной. Кто такой Подздригуз? Когда мы встречаемся, я достаю Ее своими просьбами: «Посмейся как гиена! А ты изобразишь Графа Дракулу?! Тогда станцуй космические танцы!.. Ну ладно, тогда только Графа Дракулу... Ну разочек, ну пожа-а-а-луйста!..» И, хотя Она не особенно любит исполнять свои лучшие номера по заказу, иногда мне удается Ее уговорить. Я являюсь самым благодарным и преданным поклонником Ее творчества. Мне нравится практически все, не зависимо от того, к какому периоду творчества принадлежит тот или иной номер. Мне нравится, даже когда Она просто манерно разговаривает (это у Нее замечательно получается), но вершиной Ее творчества я считаю гениальное исполнение фразы: «Я тебя ненавижу!» Исполняется этот номер только в подобающей содержанию фразы ситуации. К примеру, я у Нее в гостях, прошу принести чашку чая. Она устала. Ей совсем не хочется идти на кухню, наливать и ставить чайник, мыть для меня чашку, а потом еще и нести горячий чай в зал — это Она недвусмысленно дает мне понять, сказав стандартное «потом» или «попозже», подразумевающее «отвяжись». Но я замечаю, что где-то далеко-далеко, под толстым слоем наплевательского отношения, Ей чуть-чуть стыдно, ведь я же какой-никакой, а все-таки — гость. Я начинаю ныть, просить чай, сыпать упреками, что я — гость, а Ей трудно поднять свой зад и принести мне чай. Ей становится немного больше, чем «чуть-чуть» стыдно. Она злится и раздражается, а я продолжаю ныть: «Вот и приходи к Ней в гости, сдохнешь от жажды, и все потому что Ей лень!» Наконец, Она вскакивает, направляясь на кухню, резко останавливается и, воздев руки к небесам, вскрикивает: «Я тебя ненавижу!», еще несколько раз повторяет фразу в коридоре. Выразительно погремев посудой на кухне, Она внезапно взвизгивает: «Ненавижу!», затем по очереди кидает три-четыре вилки в раковину. Я хохочу в зале, лежа на диване. Или в такой ситуации: на улице зима, Она закутана в шарф и шапку так, что видны только глаза. Ей очень-очень холодно. Она просит идти побыстрее, потому что ужасно замерзла, а я иду очень медленно, потому что под ногами лед. Я очень боюсь льда, вернее, боюсь поскользнуться и упасть. Она тащит меня вперед, начинает злиться, что я так медленно передвигаюсь по обледеневшей дороге. И тут, из-за того что Она меня подгоняет и тянет вперед за руку , случается то, чего я так опасалась. Поскальзываясь, я начинаю танцевать на льду, размахивая в разные стороны руками. Мои ноги, взлетая вверх, выбивают Ее ноги, мы обе падаем и медленно разъезжаемся в разные стороны. После секундного молчания я не вставая начинаю хохотать, а Она, совсем замерзшая и злая, издав жалобный стон, кричит: «Я тебя ненавижу! Как же я тебя ненавижу!» «Я тебя ненавижу!» — каждый раз, импровизация с разнообразными акцентами, интонациями и сопровождением. Наиболее общий, классический, вариант выглядит так: чаще всего сидя, Она начинает метаться из стороны в сторону, откидывается на спинку (если она есть); изображает крайние мучения, хватаясь за голову руками, запуская скрюченные пальцы в волосы, затем следует какое-нибудь движение, в результате которого темно-каштановые волосы падают на лицо. Уставившись из-под них, Она оскаливает рот и сквозь зубы, немного гнусаво, вскрикивает: «Я тебя нена-ви-жу!» От «я» до слога «ви» Ее голос стремительно взлетает вверх. Слог «ви» Она берет высоко, иногда очень высоко, так что уши закладывает. Бывает, что после пронзительного «ви» Она начинает сопеть, Ее голова падает вниз и безвольно болтается на шее, в качестве коды Она достаточно продолжительно хрипит последний слог «жу-у-у-у». Возможен еще один вариант коды: запрокинув голову и расплостав левую ладонь на лице, Она продолжает повторять, умирающим голосом с придыханием, переходя на шепот: «Я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу, я тебя ненавижу...» — и в завершение глубоко и тяжело вздыхает. Какой бы ни была кода, каким бы ни было исполнение, каждый раз, эти три слова произносятся с такой богатой и глубокой палитрой чувств, что, кажется, в эти три слова Она вкладывает всю дурную истеричную женскую ненависть этого мира. Есть еще два номера, два признанных шедевра, к которым я испытываю особую слабость — это «Смех гиены» и «Граф Дракула». В отличие от «Я тебя ненавижу!», эти номера относятся к раннему периоду Ее творчества. «Смех гиены» представляет собой звуки, напоминающие те, что издают гиены. Только издает их Она, с закрытым ртом, хитрыми глазами, растянув губы в улыбке, потряхивая плечами в такт «Смеху». «Смех Гиены» выражает либо глубокую самоиронию, либо наше совместное злорадство над кем-нибудь или чем-нибудь. Для исполнения «Смеха» не нужно ничего, кроме повода для самоиронии или злорадства. Я часто наслаждаюсь этим номером, потому что при наших встречах поводов для глубочайшей самоиронии оказывается в избытке. Крайне редко удается лицезреть «Графа Дракулу», так как для исполнения этого номера требуется обязательный реквизит — плащ, причем с достаточно высоким воротником. Однако, если приготовить реквизит заранее и вручить Ей при встрече, номер получается скучным, исполнение натянутым и неестественным, а может даже не получиться совсем. Как и любой творческой натуре, Ей необходима некоторая спонтанность. Поэтому, «Граф Дракула» исполняется только когда на Ней, с самого утра, одет Ее собственный плащ с высоким воротником. Тогда Она расстегивает плащ, поднимает воротник и становится почти спиной ко мне. Я замираю и жду, когда Она резко повернет голову так, что из-за воротника будут видны только два дьявольски сверкающих глаза. После продолжительного зловещего взгляда Она в прыжке разворачивается в мою сторону и замирает, затем, немного сгорбившись, начинает крутиться на месте мелкими шажками, перебирая перед собой полусогнутыми как лапы руками. Постепенно, скорость «кружения» на месте возрастает, плащ, развеваясь на ветру, начинает крутиться вместе с Ней. При таком быстром кружении на месте Она умудряется, сверкая глазами, держать голову в зафиксированном первоначальном положении. До недавнего времени наши встречи проходили так, что в какой-то момент, не справившись с потоком Ее безудержной творческой энергии, моя голова «улетала», а утомленные мышцы лица наотрез отказывались улыбаться. Возможно, с Ее головой происходило то же самое, потому что, когда я растерянно ощущала пустоту в своей голове, мы начинали обходиться бессмысленными обрывками фраз. Я сидела на стуле, запрокинув голову на спинку, и безуспешно пыталась собрать в «улетевшей» голове: Ее, развалившуюся в кресле напротив, сигарету в моих руках, которую давно нужно было прикурить, и пасмурный осенний день. Наконец, мне удалось сообразить — чтобы прикурить нужна зажигалка, которая лежит рядом с Ней. Двигаться мне не хотелось. — Надо... дай! — не поднимая головы сказала я. В ответ Она, сверкнув глазами, нервно треснула руками по коленям. — Д-д-а-а-а-ай! Это! — повторила я свою просьбу. Она резко выпрямилась, подалась вперед и взволнованным, предупреждающим тоном крикнула: — Лиля! — А-а! — перед моим лицом маячили Ее огромные озверевшие глаза. — Подстригусь! — угрожающе закричала Она, завертев головой из стороны в сторону. — Ага... — Подстригусь-подстригусь! Лиля! Подстригусь! Лиля! Подстригусь! Ли-и-ля! — мое имя Она кричит, а на слове «подстригусь» визжит и фальшивит, — Подстригусь! Подстригусь! Не прекращая вопить, Она резко вертит головой, так что слышно, как волосы хлестают Ее по лицу. — Под-Стри-Гусь!!! — очень громко провизгивает заветное слово, замирает и с претензией смотрит на меня. Мне смешно, но смеяться я уже не могу. Покусав нижнюю губу, я глубоко вздыхаю. Неожиданно в моей голове формируется законченная фраза, я подпрыгиваю от радости на стуле и озвучиваю ее: — А кто собственно такой, этот самый Подздригуз?.. Она не отвечает, все также, с претензией, смотрит на меня. Мне становится нехорошо, от того что никак не получается засмеяться. Закрыв глаза рукой, я медленно сползаю со стула. Глубокий декаданс Она сидела на кресле в комнате моего брата. Кажется, была осень. Вечер. На улице темно и сыро. Комната была погружена в полумрак. Света настольной лампы, стоявшей на подоконнике, хватало только на Нее и угол между креслом и окном. Ее левая рука расслабленно свисала с деревянного подлокотника, пальцы едва заметно подрагивали в воздухе. Свет лампы падал слева, делая Ее кожу желто-серой, похожей на воск. Я сидела напротив. Мы докуривали очередную «последнюю» сигарету и уже устали друг от друга. Она рассказывала о том, как вчера у Нее ночевала Наташа. Я задумалась. Голос у Нее был как всегда, то ли немного в нос, то ли слегка сдавленный, и я, как всегда, не могла определиться — какой именно. Я рассматривала фильтр. Она говорила, что сейчас позвонит Митя, сегодня они должны куда-то пойти. Теперь Ее голос доносился до меня откуда-то издалека, отдаваясь звонким эхом в голове, как будто Она сидела в ванной. «А может быть и в туалете» — затянувшись подумала я. Мы молчали. Запрокинув голову на спинку стула, я смотрела в потолок и скребла пальцем по пластмассовому подлокотнику, думая о том, почему раньше нам было так интересно и весело вместе, а теперь, все чаще, каждая наша встреча — это так нудно, уныло, противно, скучно... Я подняла голову и посмотрела на Нее. Свет лампы, как прожектор, выхватывал Ее из темной комнаты. Она сидела и скучала в кресле, похожая на мрачную картину, написанную в коричневых и желто-серых тонах. Пришел мой брат. Я подумала, что Ей пора домой. Я подбирала в голове синонимы к слову «противно». Ей позвонил Митя. Митя сказал, что все отменяется, сегодня они никуда не идут. Мне показалось, Она немного расстроилась, сказала, что сейчас пойдет домой, вот только последний раз покурим... Я была на слове «мерзко», когда Она сказала: «Пойдем ко мне.» Я отказалась, мне не хотелось. А еще, у меня было ощущение, что Она, на самом деле, тоже не хочет. Но Она настаивала, пребывая в лихорадочном веселии, описывала фееричную ночь у Нее дома. Под конец, Она даже применила свое секретное оружие — свой талант. После каждой фразы Она издавала звуки, напоминающие призывное мяуканье старого кота под окном. Плохо помню, как я согласилась. Должно быть, как всегда: — Ну-у-у... Нет, не хочу — будет скучно... — Лиля! — Она сверкает глазами — Пойдем! — произносит чрезвычайно мягким шепотом и издает горловой мяукающий звук в вопросительной интонации. — Уа-ур-р-р? Я улыбаюсь: — Ну а что мы будем делать? — Все мы будем делать! Лиля! Пойдем! Уа-ур-р-р? — снова сверкает глазами и призывно мяукает. — Напьемся?.. — Да! Напьемся. — ... Хм-м, а после уйдем в глубокий декаданс... — Да! Ли-ля! Пойдем! Уа-ур-р-р? Уа-ур-р-р-уа-у-р-р? Уа-ур-р-р?.. — следует целая серия неоднозначных завываний, на последнем Она плавно ведет головой в сторону двери. — Нет. Че то я не хочу... пить... скучно... — на самом деле, мне уже все равно, просто лень вставать, собираться и выходить на темную сырую улицу. А вредничаю специально — новый номер с призывным мяуканьем старого кота пришелся мне по душе, я хочу послушать его еще раз. — Не будем пить! Пойдем! — к моему великому сожалению в этот раз Она не мяукнула. — Просто так уйдем в глубокий декаданс?.. А, точно! Фильм! Может фильм посмотрим?! — Посмотрим! Да! Да! Да! Посмотрим! Лиля, пойдем! Уа-а-ур-р-р? — исполняет «Призывное мяуканье старого кота» на бис. — Пойду фильм возьму... Вот как-то так. Я вприпрыжку побежала брать фильм, мы шумно собрались и пошли к Ней. Мы зашли в квартиру. Было очень тихо. Она ушла по своим делам, то ли на кухню, то ли в комнату. Я сняла сапоги и прошла в зал, остановившись на входе. Если у Нее дома бывает тишина, то это всегда особенная, какая-то уютная тишина. Тишина кажется осязаемой, от этого ощущения я всегда замираю где-нибудь посреди Ее квартиры. За моей спиной, закрывшись, хлопнула дверь. Дверь в зал тоже особенная — непривычно тонкая, она всегда закрывается медленно и плавно, но хлопает громко и всегда настолько неожиданно, что мне становится жутко неудобно перед кем-то, как будто меня застигли врасплох или поймали на месте преступления. Вздрогнув, я подалась вперед, словно кто-то пихнул меня рукой в затылок, затем прошла в центр зала и села на диван. Я сидела на самом краю, обхватив руками колени — мне все еще было жутко неудобно непонятно перед кем. В зале были старые бледно-зеленые обои. В углу, у двери, стояли два заброшенных кресла и столик, над которыми обычно возвышалась гора самой разнообразной одежды. Напротив горы располагалась низкая кровать. Я всегда подозревала, что на самом деле это просто высокий матрац. Около него, на полу среди мусора, однажды я обнаружила книгу, которую подарила Ей на день рождения. Тогда я очень развеселилась по поводу того, что книга заняла достойное место в Ее квартире. Она же убеждала меня: ее местонахождение напрямую говорит о том, что книга является «настольной». Слева от меня, на стене у двери, темно-красной краской было нарисовано сердце, с надписью внутри: «Лиля я тебя люблю!», ниже еще что-то про день рождения. Хотя надпись была посвящена совершенно другому человеку, иногда мне казалось забавным сидеть напротив нее. Справа от меня был балкон и что-то вроде большого стола с полками, где были: куча дисков; телевизор, который никогда не включали; журналы; лак для ногтей; компьютер (по-моему он не работал); расчески; вилка; два ножа; пустые пачки сигарет; стаканы (обычные и фужеры); полиэтиленовые пакеты; пепельница и, кто знает — что там еще могло скрываться. Не вставая, я дотянулась до пепельницы, поставила ее на диван и закурила. Я сидела среди бардака средней степени, напротив серванта с зеркальной стенкой, рассматривая кусочек своего мутного отражения. Под моими ногами был ковер. Я не понимала — зачем я здесь. Меня преследовала мысль, что Она не хотела приводить меня к себе. Я предчувствовала препротивнейшую ночь... Мои предчувствия меня не обманули. Сначала Ее ноутбук зависал через каждые пять минут, демонстрируя фильм по кадрам. Потом ноутбук стал зависать через каждую минуту, а затем и вовсе отказался воспроизводить фильм. Она пыталась его заставить. Ноутбук не поддавался. Она нервничала, но делала это как-то вяло. Не помню, был ли у нас алкоголь. Во всяком случае, либо его было слишком мало, либо пить совсем не хотелось. Наблюдая как Она разговаривает с ноутбуком, я захотела спать. Я тоже пыталась с ним поговорить: сказала пару слов, после чего Она запретила обзываться на Ее личный ноутбук. Он был непреклонен, я предложила посмотреть другой фильм, который взяла с собой как раз «на всякий случай». Это была «Персона», поэтому я сразу предупредила — фильм «тяжелый». Она ответила, что любит смотреть «тяжелые» фильмы, особенно вместе со мной, но, уже после двух-трех кадров, решительно запротестовала, сказав что показывают «какой-то ужас и Ей сейчас станет плохо». Мы выключили фильм. Я с облегчением вздохнула, потому что после первых двух-трех кадров поняла: «Персона» относится к тем фильмам, которые хочется смотреть в полном одиночестве. Стало невыносимо скучно. Слушать музыку не хотелось, смотреть клипы было утомительно. Она периодически разговаривала с кем-то по телефону, причем, когда Ее телефон звонил, на экране высвечивалась фотография — чья-то крайне глупая лошадиная женская физиономия. Физиономия разговаривала очень громко. При желании я могла бы слушать их разговор. Но даже пропуская мимо ушей истории из жизни лошадиной физиономии, я слышала как она смеялась в трубку — как конь... Она болтала с кем-то по аське. Не отрываясь от ноутбука, периодически извинялась и говорила, что Она «сейчас». «Ага» — отвечала Я. Мне было уже все равно, я спала с открытыми глазами, окруженная дымом постоянно тлеющей сигареты, уставившись на все тот же кусочек своего мутного отражения в зеркальной стенке серванта. Когда в зеркальной стенке мне мерещился десятый сон, Она разбудила меня, чтобы показать какую-то «Социальную сеть», не помню — какую именно. Я вдоволь насладилась Димонами, Серыми, Лехами и тому подобными. Но больше всех запомнилась некая Наташа, которая выложила в сеть свою, наверно, самую лучшую фотографию, судя по хорошему освещению, сделанную в фотосалоне, где Наташе приклеили пушистые белые крылышки на спину. Прижав грудь руками, с экрана на меня натужно смотрела полуобнаженная Наташа. Насколько мне удалось понять идею, в своем лице и позе, она пыталась изобразить одновременно невинность и соблазнительность. Надо отдать должное — Наташа очень старалась... Видимо спросонья я была слишком впечатлительна. Наташа с крыльями за спиной, среди облачков из фотошопа, подействовала на меня удручающе. Мы пытались разговаривать, но разговор не клеился. Я капризничала, ныла, вела себя очень плохо и говорила всякие гадости. Она отвечала мне что-то тоже очень скучное. Еще полчаса в том же духе и мы решили: раз все так плохо, нужно ложиться спать. Она предложила постелить мне «нормальную» постель, но только в том случае, если я соглашусь одеть какую-нибудь из Ее ночных рубашек. Я ответила, что хочу спать просто на диване и в своей одежде. Она переодевалась, а я, не в силах преодолеть свое занудство, размышляя почему все так противно, склонялась к тому, что причина этому — я. Подпирая ладонью правую щеку, я рассматривала ковер. Перед моими глазами протопали две голые ноги в желтых резиновых сланцах. Откуда-то издалека донесся голос, слегка в нос. Я не расслышала, что Она сказала, наверняка что-то вроде: «Я сейчас...». Хлопнула дверь. Я вздрогнула и, повернувшись, осмотрела диван, на котором предстояло спать. На диване была большая подушка, теплое шерстяное одеяло и пепельница. Я убрала пепельницу и легла, натянув одеяло на ноги. Мне стало интересно — с чего вдруг, один человек, ни с того ни с сего, решает вести себя «так как есть» и говорить только то, что хочется, не спросив при этом другого, хочет ли он все это слышать и наблюдать. Например, этот человек вдруг запросто выкладывает другому свои очень личные ощущения от прослушивания какой-нибудь музыки. Мне показалось, что ситуация очень похожа на то, как где-нибудь на остановке или в транспорте перед тобой вдруг возникает подвыпивший человек. Вечер обязательно пасмурный, моросит мелкий противный дождь, а подвыпивший человек стоит, покачивается, и что-то тебе втирает. Смотришь на него — с виду вроде приличный человек, не алкаш какой-нибудь. Наверно, у кого-то в гостях выпил. А может и не в гостях, может просто так выпил... Вообще-то не так уж это и важно, как и где он выпил, дело не в этом. Дело в том, что этот человек заливает тебе в уши какую-то ахинею, как правило очень личного характера, а потом, прямо-таки засовывая туда свои лапы, делает из своей личной жизни какие-нибудь умозаключения вселенского масштаба. Стоишь, улыбаешься и киваешь головой, с одной стороны просто, чтобы человека не обидеть. И с другой стороны, чтобы не обидеть, только уже в целях собственной безопасности. Человек, покачиваясь, дышит в лицо перегаром и с удовольствием все активнее приседает на уши, а ты думаешь: «Наверно, лицо у меня такое глупое и доброе, да и вообще, надо ж так напиться, чтоб так нагло себя вести...» Еще, приходится следить, чтобы он тебя не трогал, как обычно пьяные любят, ведя задушевную беседу с незнакомцем, проникновенно глядя в глаза, с глубоким вздохом, водрузить на плечо собеседника свою руку. Минут через десять начинает раздражать этот пьяный козел, вместе со своими трогательными рассказами, а еще эта дурацкая морось... Когда, через двадцать минут, ему все-таки удается шлепнуть руку на твое плечо и потрепать так, как будто вы сто лет знакомы, отскакиваешь в сторону, вне себя от возмущения, и с раздражением думаешь: «Какого черта? Чтоб ты провалился, урод!» Есть два варианта. Первый — послать урода подальше, но только если сможешь за себя постоять, потому что пьяный урод может оказаться обидчивым и крайне эмоциональным. Второй — стоять себе дальше под моросящим дождем, улыбаться, про себя покрывая его всеми известными ругательствами в разных вариациях, и ждать, когда наконец он наговорится. И хорошо, когда выпивший человек, наговорившись, с детским восторгом благодарит тебя и, все также покачиваясь, уходит, полный безграничного, неподдающегося объяснению, счастья. Самое ужасное, если тебе попался такой тип пьяного козла, у которого, не смотря на количество выпитого, не отключилось полностью чувство собственного достоинства. Оно как бы в режиме ожидания — позволяет человеку вести себя по-свински, но в середине задушевного разговора может внезапно включиться. И вот тогда, где-то далеко, этот человек начинает осознавать, что ведет себя как полный идиот. Очень часто, из-за этого человек начинает ныть и занудствовать. А если, к своему несчастью, этот человек оказывается еще и способен понимать, что ноет и занудствует — вот тут начинает разыгрываться целый спектакль. Сначала, ощущая глубокое душевное томление, он начинает капризничать и говорить гадости. В это время, в голову к нему закрадывается подозрение, что ты все понимаешь, да и вообще, как-то ты не искренне улыбаешься. Человек присматривается к тебе и с каждой секундой все больше убеждается, что ты: черствый, злой, нехороший и совсем не друг. Разобидевшись, выпивший человек может стать либо буйным и опасным, либо просто ужасно нудным и прилипчивым — тут уже все от темперамента зависит. В любом случае, приятного мало. Настроение испорчено на час, минимум. Мы курили перед сном. Человек лежал на диване, повернувшись на бок, положив левую руку под голову. Она стояла рядом в дурацкой длинной майке и желтых сланцах. Когда сигарета была докурена до половины человек не выдержал (нужно заметить — он не особенно старался выдержать), слегка приподнялся и, упираясь локтем в диван, спросил: — Слушай, только честно, зачем ты меня к себе привела? Ты же не хотела, чтобы я пришла... На секунду повисла тишина. За это время человек успел понять, что вопрос получился риторическим. Она выпустила дым и вяло округлила глаза: — Нет. Раз я тебя позвала, значит хотела... Такой ответ человека не устроил, поэтому он не унимался: — Да ладно тебе, я не обижусь. Вчера была Наташа, сегодня должен был быть Митя... Просто не хотелось оставаться дома, ты не хотела оставаться одна... Тебе просто хотелось, чтобы здесь кто-нибудь был. Я не обижаюсь, я все понимаю... Просто, знаешь, как-то мне отвратительно. Не делай так больше. Человек замолчал и, прищурившись, покосился на Нее. Она смотрела в сторону двери и, опуская вниз руку с почти докуренной сигаретой, начинала медленно мотать головой: — Нет. Ты с ума сошла. Я же тебе сказала... — человеку не запомнилось, что Она говорила дальше. Он был очень удивлен. Человек предполагал два возможных варианта реакции на свои слова. Первый — Она начнет яростно протестовать, опровергая гнусную клевету; второй (не далеко ушедший от первого, но менее зрелищный) — попытается превратить все в шутку. Вместо того чтобы воспользоваться двумя, заранее подготовленными вариантами, Она выдала свой собственный, третий. Затушив сигарету, Она, спокойно и даже немного вяло, простыми обыкновенными словами объяснила человеку, что все на самом деле не так. Она замолчала, человека осенило, он, наконец, понял насколько неприлично вел себя все последнее время. До него вдруг дошло — минуту назад, он ляпнул такое, что могут ляпнуть разве только дети и то, потому что им еще никто, вот так спокойно и вяло, не объяснил, что говорить об этом неприлично. Она выключила свет и легла на низкую кровать — высокий матрац. Человек лежал на спине и глядел в потолок. Ему было не хорошо. Ужасно хотелось ворочаться, но человек лежал не двигаясь, потому что не желал производить ни малейшего шороха. Комната растворилась в кромешной темноте дождливой осенней ночи. В Ее квартире осталось только то, что издавало звуки. Было слышно дыхание — Она уснула. Человек тихонечко сплел руки на груди, получилось практически беззвучно. Через полчаса он услышал, как кто-то из Ее соседей сверху сонно прошаркал на кухню, включил воду, выключил и что-то уронил, судя по звуку — вилку или ложку, затем прошаркал обратно. Человек подумал, что ему должно быть стыдно, но, почему-то, ему было просто не хорошо. Этот человек лежал и, не двигаясь уже около часа, ждал, когда под Ее окнами пройдет первый трамвай. Когда в темноте проехал первый трамвай, человек уснул. ...