Бархатный сезон. Менуэт Andante cantabile Соло крымского петуха больше похоже на колыбельную. Он не кричит - лениво, не напрягая связок, пропевает несколько нот, как стареющий итальянский тенор, распеваясь перед благотворительным концертом, за который ему не заплатят. Эта странная ария, - единственное напоминание, что я проснулся и это уже не сон. От этого бесхребетного завывания умудрился проснуться самый большой лентяй во всём Крыму - облезло - грациозный кот Марсело, похожий на Цезаря, встречающего варваров хлебом-солью. Его бархатное урчание укутывает в махровый халат, не отпускает. Хочется тереться носом о пушистые щеки персика, а потом, как в сладкий поцелуй южной нимфетки, впиться в него. Не хочется откусывать. Оторвёшься, а она уже не так свежа, порочна. Вдруг, слащавому дыханию персика не находится строчки в партитуре ароматов парка. Вдох. Резко и примитивно - наверное, лиственница? Вдох. Четко очерчен запах мохнатой сосны. Вдох. Ивы плачут, как старое танго на расстроенном аккордеоне. А это секвойя с кожей удивительно нежной, как прикосновение мамы в далёком детстве: "Вставай, уже утро". Это утро плещется в волнах меж двух до зависти стройных кипарисов, как недопитое шампанское на дне бокала. Море чешуится сквозь сомкнутые ресницы. Когда плывёшь к солнцу, оно хлещет нежными пощечинами, такими, после которых женщина бросается на шею и сама ищет твои губы. Тень на дне большой черепахой пробирается меж подводных камней с развевающимися зелёными прическами, и вот уже волны закапывают ноги в мелкую гальку, и тут же сами её слизывают. После бесконечного плавания так долго не можешь отдышаться, а дрожание раскаленного воздуха так не хочется нарушать, что невольно сдерживаешь дыхание, целуя солёное загорелое плечо, с которого лёгкий ветер только что убрал нежные ладони солнца. Плечо, с родинкой, тёмной, как молодое каберне, которое совсем не пьянит. Удивительно, но голова кружится совсем от другого: от запахов парка, от ленивого покачивания на волнах, от одной мысли, что можно забраться на одну из кажущихся огромными гор. Редкие облака цепляются за их вершины, придавая этим кудрявым от зелени холмам вид вполне солидных круч. Издалека они выглядят набросками кого-нибудь из импрессионистов, особенно на закате, когда солнце скрывается за Медведь - горой. Жаль, но это зрелище длится какие-то мгновенья: солнце, целый день лениво скользившее над морем, быстро скатывается за правую медвежью лапу, и уже ночь переодевает всё вокруг в черный бархат. Пушистые тучи трогают улыбающийся месяц мохнатыми лапами. Ночь, влажная и густая, лежит на плечах; её, как боа, можно поправить, чтобы ей было удобнее. Бледные фонари подчеркивают окружающий мрак. Им не надо ничего освещать, - они персонажи этой ночи. У каждого из них начинаются тропинки, неинтересные днём, но такие манящие в темноте. Эта неизвестность вдыхает вас вместе с запахами моря, не переставая удивлять. Сверчки, замолкая, прислушиваются к шагам, мягкие кипарисы нежно гладят кожу. Легко, не встретив преград, прохладное лезвие, даже не блеснув в лунном свете, скользит под лопатку и останавливается в сердце. - Странно, почему это время называют Бархатный сезон?