От уксуса, добавленного в пищу, холодел затылок, словно волосы поднялись и начали раскачиваться, создавая ветреную прохладу. Эдакий естественный веер ощущал я у себя на голове. Маруша, тутошняя прислуга, колыхалась по кухне взад-вперед, истошно приговаривая: «И чего это вы, батенька Петр Петрович, не кушаете? Кушайте, кушайте, ишь отощали совсем!». Я находился в состоянии крайнего удивления – в этом доме, где обедывал я частенько, такой кислятиной отродясь не потчивали. У меня уж и зубы поскрипывали, да не просто поскрипывали, а, я бы даже сказал, вопиюще скрежетали, словно раскусывал я ими железнодорожную рельсу, и они от перегрузки готовы были вот-вот раскрошиться. Я уж было подумал невзначай опрокинуть тарелку, но снова вплыла Маруша: «Кушайте Петр Петрович, кушайте, негоже хозяйку обижать, для Вас старались.» И новая ложка отправлялась в мой сварившийся от кислоты рот. Вот уже и нос онемел, и глаза стали как-то по-особенному чувствоваться в глазницах – словно стеклянные шары – вот-вот выпадут, успевай, лови. Уши окаменели и отяжелели, они, обычно шевелящиеся при движении челюстей, перестали выказывать какие-либо признаки жизни. «Кушайте Петр Петрович, кушайте!» - гудел откуда-то издалека Марушин пароходный гудок. Мозг становился хрустальным и звенел, мне казалось, что его звон отражался от стен, раздваивался, множился, заполняя все вокруг, и лейтмотивом во всей этой какофонии звуков, было «Кушайте Петр Петрович, кушайте…» Я тупо глядел на поднесенную ко рту ложку… «Последняя…» - счастьем пронеслось где-то глубоко во мне, и, вторя моему счастью, Маруша радостно загудела: «Ну, молодцаааа, молодцаааа…все до последней капельки!» И началась вокруг меня какая-то непонятная суета…Но происходящее уже мало волновало меня…сознание уплывало, словно кто-то невидимый проделал отверстие в моем черепе, и, приложившись губами, отсасывает его через макушку…Я почувствовал, как Марушины руки подхватывают меня и погрузился в темноту. «Готов, голубчик, готов…Микола! Помоги запихнуть барина в банку, больно скользок! Вот так, хорошо, хорошо…» - приговаривала Маруша, закрывая крышку и лепя этикетку, которая гласила «Петр Петрович. Друг»