1. Небо может быть издано в любом печатном формате. Когда мы приехали в Харьков, стояла глянцевая погодка: припухшие, как губы, облака, корректные церкви в кепи, солнечные зайцы, прыгающие из окон. А на второй день небесная типография сверстала канатный дождь, изрубленный автографами молний. Мой попутчик, второй том Мандельштама, утверждал, что по Сумской можно добраться до Невского проспекта. Нет, не получилось. 2. Сон, как разболтанная лодка, внёс меня в ялтинский троллейбус. Я украшаю крымский воздух зевками - идеальными буквами "о", простодушными лунами. Медведь-гора, режущая в клочья облачную папаху, узкие сумерки Гурзуфа, хлопотливое море. Не удаётся уснуть, пока по скалистым тропинкам ходят ангелы, освещая путь фонариками мобильных телефонов. 3. СНОВА ВЫКСА я вернулся домой к тоскливым свисткам паровозов ссыльным кастрюлям скребущимся в щелях царям клейким лентам где корчатся синие мухи рябиновому солнцу и вывескам шапито к библиотечным бабочкам обсуждающим свойства шампуней гипнотическим кошкам и сумеречным кораблям 4. Рассматриваю чугунную кошку, свисающую с карниза, каменный ковш кремля с кипящим июльским небом, золотые флажки на бочонках-башнях, сиреневую скатерть Волги с воздушными пирожными пароходов. Кладу всё это в конверт из грубой бумаги и запечатываю Канавинским мостом. До востребования. 5. Казанский кремль - белая лодка с парусом-мечетью и башнями-гребцами - плывёт в подвенечном ливне. Раскаты грома и пушечные ядра прыгают по улицам, как лягушки. Сиюминутное, беспощадное, бесконечное - кривые сабли аллаха, лопасти Лобачевского плачут в шестикрылом воздухе, как татарские принцессы на чешуйчатых берегах. 6. Петербург - суконная мастерская, прямоугольная вселенная, забрызганная кровью, линейная ночь, разрубленная каналами, плотничья логика с привидениями на чердаках. Древний змей извивается под раскалённой сковородой Исакия, замшелые айсберги дворцов шагают по набережным, на каждом углу симметричных джунглей вас может загрызть каменная химера. Хтонический подводный город, позеленевший медный динозавр, я влюбился в тебя - наверное, это смертельно. 7. Набережная - жестяной барабан, покрытый инеем, бессознатетельные улицы, вялые, как бодхисатвы, слюдяная речка, подрагивающая свинцовым раздвоенным жалом, гневливые перекрёстки и памятники-указатели, измождённая задумчивость, запаянная в капсулу трамвая, и наконец, твой взгляд, освещающий город, как лампочка - вытертые обои. 9. Алупкинская дорога выписывает каракули визуальных стихов, а море вообще сегодня ведёт себя, как юная поэтесса: вредничает, смеётся, меняет платье за платьем, вскидывает крутую бровь берега, кутается в туманы, набивается в гости и на все вопросы отвечает непробудным кокетством. 11. Огорчу своих бесплотных читателей (сейчас вы вьётесь вокруг меня - странные сизые духи, мыслящие против течения, так что я узнаю о плотине в верховьях, лишь спустившись далеко вниз по реке). Так вот, Господа Жёлтые Листья и Госпожи Живые Закладки, теперь в своём ЖЖ я буду писать, как и положено, обо всяком вздоре, интересном одному мне - и начну с красавицы кошечки, которая встретила нас сегодня возле выксунского леса - не чёрная, не серая, не фиолетовая, а как раз чёрно-серо-фиолетовая молния пролетела рядом с нами, чтобы поточить когти о трухлявый столб. Мы уже виделись, здравствуй. Полгода назад во Львове этот кэт выныривал из кубофутуристского тумана, заполненного также улыбчивыми кустами и сардоническими рыбами, на одной из чашек, которыми торговала сама художница - из числа тех милых людей, которых не смущает полосатый, как зебра, украино-русский разговор. Ту чашку выхватил у меня из-под носа параллельный покупатель - помнится, это был инопланетянин с зелёным помидором вместо головы (признайтесь, вы задремали). А я завладел другой; вообще-то я не способен разобрать, что на ней изображено: не то медвежья берлога, не то портрет поэта Максима Бородина, а может быть, просто виды Санкт-Петербурга. Тем не менее, эта вторая чашка сейчас передо мной на столе, и я прихлёбываю желчегонное варево. 12. Лучшие строчки лезут в голову далеко за полночь, когда я выплываю из дрёмы в лунатический пояс лампы за стол со статьёй по теории аппроксимации. В эти минуты голова моя - дымный лес, где бродят непуганные звери, и я уверен, что смогу до утра ловить их голыми руками и пересаживать на бумагу. Ничуть не бывало, я предпочитаю сон. "Отвяжитесь" - шепчу я, положив подушку на голову, и при приближении наиболее навязчивых образов начинаю считать от одного до ста - так можно запугать самое развязное стихотворение. А наутро вместо леса в башке опять сухая лучистая степь с необщительными и юркими зайцами. 15. Простуда гналась за мною ещё из Днепропетровска. Поначалу она крепко держала руку на моём горле, но потом начала слабеть. Я кружился, петлял, менял направление. Мы чудом разъехались с ней во Владимире. Затем в Нижнем она немного опоздала обрушить на меня ливень, и я успел, недостаточно мокрый, укрыться в Доме Колхозника. Сегодня она взяла в союзники кондиционеры Пушкинского музея. У ней почти получилось. Я потёк, как горная речка, заговорил слоновьим голосом, затрубил в ржавые трубы. Но Лена принесла из гардероба мою походную куртку, я согрелся, и простуда затаилась, как зверь в норе. Следующая встреча состоится в Санкт-Петербурге.