Глава 1 Далекая страна, хранившая в себе тайны, не раз пробуждала во мне некие воспоминания. Они остались в моей голове как осколки старого стекла, при этом ранили мою душу. Меня часто наталкивало на размышления, и я не раз задавался вопросами: Кто и кем была моя бабушка? Почему о ней всем было больно вспоминать? Почему «иные» люди говорят, что она спасла мертвых? Возможно, ли сохранить жизнь мертвым, если они мертвы?! Неужели все это – правда! Тогда существование Загробного мира есть иная параллель во вселенной,– противоположная реальному миру – то есть нашему. Наверно тяжелое бремя несла она на себе. Спасение умерших – что может быть хуже… Ей пришлось умереть, что бы ее душа могла попасть в тот Мир Мертвых, ибо телу невмоготу пронзать пространство и время. Вернулась ли она в реальный мир, после того как умерла? Хм, конечно нет. Невозможно! У нее было храброе сердце. Она готова была пожертвовать своей жизнью, своей душой! Ради спасения всего человечества, включая их души! Да, народ ее поминает добром и бессмертной славой. А что же ждет меня?.. Что можно делать, если не рассуждать обо всём, об этом. Когда сидишь часами в полном одиночестве, в глухих стенах монастыря, где повсюду восстают странные тени, подобно громадным и неподвижным фигурам. Предо мной лежал чистый лист, на который ложатся мои новые мысли. Окружают меня мириады книг – старинная литература и множество рукописей. На одной из книг тускло горела свеча, свет от которой скользил по серым закоптелым стенам подземного хранилища. Только здесь царит покой. Именно здесь можно остаться в одиночестве со своими мыслями. Да и только в этом месте можно сосредоточиться и задаться вопросом: кто же я на самом деле – монах или философ? А вдруг я должен быть кем-то другим в этой жизни? В монастырь я попал совершенно случайно, да и привязанности у меня нет к нему. Если бы не он, я бы смог быть знаменитым философом или профессором. Все же трудно определится кто ты. Конечно, имя у меня есть и сверху я монах, но в душе-то моей все по-иному. Я чувствую, что это не мое призвание. И потому, мучаясь, пытаясь найти самого себя, я не раз, бывало, заглядываю в зеркало, стараясь проникнуть в свои собственные мысли и прочитать в нем ответ на вопрос «кто ты?». Как бы не пытаясь найти ответа, я до сих пор не знаю – кто я. Мог я быть философом или кем-то еще, но не получилось, а стал монахом. Считаю, это судьба, а от нее никуда. Монахам стал довольно давно, уж минуло семь лет, с того момента, когда в моей жизни пошло все кувырком. Виной тому был мой отец, возненавидел почему-то меня еще с раннего детства. Мать была светлым и чрезвычайно добрым человеком, которая видела в человеке всё только хорошее, даже во врагах. Она меня любила больше всей своей жизни, но любовь безжалостна! Отец меня спровадил неизвестно куда. Как не рыдала, как не умоляла отца мать, чтобы он не отбирал меня у нее, но отец был хладнокровен, не щадящий никого на своем пути, отобрал меня у матери и увез. Усыновила меня семья, которая уже имела детей: маленькую семилетнюю девочку Светозару и двоих сыновей, их звали Фарфоломий и Елизарий. С тех пор я вырос без родительской опеки. Да, конечно по закону они мне родители, но в реальной жизни – они мне никто, чужие люди. Но уж как-как, а они полюбили меня, вырастили, и за это я им благодарен. Они просили меня не уходить от них, говоря, что я еще совсем юноша и нуждаюсь в опеке. « Не уходи от нас, Эмиль!»,– молили меня они. « Ты обязан кочевать по свету, чтобы тебя беспощадно сокрушали?»,– изъяснялся батюшка. «Брат, ты нам со временем стал родным, почему ты покидаешь нас?». Братья и маленькая сестренка Светозара сильно привязались ко мне, и им было так тяжко со мной расставаться. Однако неведомая сила влекла меня. Неизвестный край, где мое сердце обретет покой. Там будут вдохновенно звучать волшебные мелодии, где-то в небесных сферах. Вот так и отправился в путь. Блуждая в неизвестных странах и городах, меня прозвали Отчаянным Скитальцем, ибо я не в силах был найти свою истинную долю, приобрести себе уютную обитель. Я с трудом разыскивал работу, но так и не сыскал. Однажды вечером я проходил мимо монастыря и мне встретился один монах. Он был стар. При ярком свете уличных фонарей его длинная седоватая борода, словно переливалась, а зеницы поблескивали неким загадочным огоньком. Обратился он ко мне, будто повелевая: – Что ты делаешь здесь в столь поздний час? Я не стал лгать, и ответил ему: – А что мне делать-то, работы нет, обители нет. – Плохи твои дела, любезный мой друг, – сочувствуя, ответил он. – Тяжело у вас здесь найти какую-либо работу. Монах, поглаживая свою бороду, чуть поразмыслив, молвил: – Ежели так у тебя сложилось не хорошо, я тебя могу пристроить к нам в анахореты. Служить будешь. Хочешь, не хочешь, а другого выхода не оставалось. И пошел я в монахи. Забросила меня судьба в это место, где я покорно служу…. Не то ж то бы я хотел туда идти, просто там я приобрел покой, но и, безусловно, одиночество. Общался я не со многими. Мой излюбленный собеседник был тот самый старик, которого я встретил семь лет назад, поздно вечером у монастыря. Его имя Харитон. Умный и мудрый человек, а главное – таинственный. Я был его лучшим учеником, а он моим лучшим учителем, другом и советником. С годами он ужасно постарел; ходить становилось старику трудней. Скоро он сляг, но изредка ставал на ноги и понемногу расхаживался. Многое ему стало мерещиться; дивные галлюцинации и кошмарные сны, как будто пытали его, чтобы он раскрыл им тайну, копившуюся за долгие годы. Он просыпался с холодным потом, произнося невнятные слова, иногда на древне-византийском наречии. А говорил он примерно так: «Нет, я не могу это сделать... нет, не проси меня об этом». Смотрел я на него с огромной жалостью и с некой опасливостью. Мое предчувствие говорило о грядущей опасности, но когда она нагрянет, мне было неизвестно. Наступил холодный ноябрьский месяц; восточные ветры давненько уж поменяли свой путь и дули с севера. На ветвях деревьев кое-где шелестела листва, но затем под натиском ветра расставалась со своей ветвью, и улетала вместе с ветром. На дорогах лежала павшая листва. Ветер ее подхватывал, закручивая крохотные смерчи. Все дышало осенью и унынием. По длинной лоджии белокаменного монастыря расхаживали монахи, при этом тихо что-то обсуждали. Я в это время сидел на каменной лаве, время от времени отрывался от чтения книги, смотря на кружившие золотистые листья. Однако мой взгляд против собственной воли уплывал очень далеко, куда-то в горы, которые возвышались над темным сосновым лесом, под которым протекала черная бездна реки, где торчали обрубленные и засохшие стволы деревьев. На меня вдруг нахлынуло неведомое чувство привязанности к ним. Я почувствовал, что не могу жить без этих прекрасных просторов и необъятных гор. Как же хотелось взлететь над землей и парить, словно птица, не зная границ и запретов. Внезапно я вспомнил свою первую мать, которая появлялась в моей памяти с красными глазами и бледным лицом. Она не раз произносила мое имя, и я хотел сказать ей: «Маменька, почему ты мучаешь меня?». Силясь об этом не думать, я вспомянул о моей второй семье, а особенно я отчетливо помню сестренку Светозару – веселую и задорную девчушку. Сколь же девочке сейчас лет? Ужели четырнадцать? Как вскользь пронеслось время. Она повзрослела, наверно стала такой красавицей. Если бы я только мог ее увидеть. Предо мной вновь восстала моя мать. Она, как будто пробирается в мое сознание, что-то хочет от меня. Я не раз ее вижу в слезах, при каждом воспоминании, картина словно расширяется, я начинаю замечать странные вещи. Теперь картина становилась больше, матерь отдалялась. Я увидел ее в окружении чужих людей. Бедная матерь была в цепях, так как и все остальные люди, молящие о пощаде, но те злые люди дразнили их, затем смеялись над ними. Почти истощенные лица бедолаг были так переполнены горечью и отчаяньем, что казалось, они вот-вот не выдержат и умрут от горести. Каждый из заточенных в темницу людей не брал в рот ни крошки хлеба, ни капли воды. Вдруг все резко исчезло, и я пришел в себя. На полу лежала моя книга, о которой я давно забыл, так же как и ее смысл. Я поднял книгу, ощущая, что кружится моя голова. Я был уверен – это не какие-то воспоминания, а веденье. Пытаясь собраться с мыслями, я отправился к себе в комнату и лег на койку, размышляя о том и сем. Вскоре меня сковывала дрема, веки, словно тяжелели, в мгновенье они сомкнулись, и я заснул глубоким сном, проспав достаточно немало времени. Наступил вечер, а за ним и ночь. Лежал я в том же положении, глаза были закрыты. За дверью неожиданно донеслись чьи-то шаги, наверняка кто-то устремился к моей комнате. Я не шелохнулся, делая вид, будто крепко сплю. Скоро тихо отворилась дверь, и в светелку вошел горбатый, слегка ковыляя, какой-то старикашка. Его силуэт явственно вырисовывался при залитом лунном свете, а в руках блеснул нож. Он неспешно подходил ко мне, но я так же безмятежно лежал. Старик взмахнул рукой и хотел, было засадить мне ножом в горло. Я резво вскочил и схватил его за руку. Он задрожал и из его руки вывалился весьма длинный нож. Мигом, поймав его, я подставил старику под горло, однако мое рассерчавшее лицо переполнилось непониманием и огромным удивлением. – Харитон! – воскликнул я. Он выглядел как полоумный! Стонал и разговаривал сам с собой, переходя на общение со мной, но я ничего не понимал из того, что он бормотал. – Харитон, очнись! – теребил я старика. – Безумный человек! Это же я – Эмиль… вспомни, Харитон. Я видел, что его разум больше не принадлежал ему. Было сразу видно – старик рехнулся. С ним что-то происходит. Чего ради понадобилась ему моя смерть! Почему он хотел убить меня? Его кто-то заставил, это явно. Мне сразу было ясно, Харитона принудили. К убийству его наталкивала нечисть, но он сопротивлялся, как только мог. Ах, как я его понимаю и сочувствую. – Мне нечего на тебя злится, Харитон. Иди. И я отпустил беднягу. Он выглядел, подобно крохотному щенку: скулил бросал на меня несчастные взгляды. Старичина медленно отходил назад, дрожа и обливаясь потом, при этом, спотыкаясь, но так и не отводил после этого от меня испуганных глаз. Он с трудом удалился за дверь. Я все еще держал нож, взглянувши на него, мне бросилась в глаза некая мелкая и загадочная надпись. Что было на ней написано, я не разобрал. Ручка была исцарапана, так же как и само лезвие. «Хм, ничего особенного. Надпись и непонятные царапины – не удивительно». Я спрятал нож под койку и крепко заснул. Но ночные кошмары не давали покою. Вновь мне привиделась страдающая мать и люди. Она повторяла то тихо, то громко мое имя: «Эмиль!.. Эмиль, где ты?.. Эмиль…». – Все! Скоро я с ума сойду, как Харитон! Надо что-то делать, ибо пройдет годик и у меня окончательно сдвинется крыша. Так, надо тикать с этого треклятого монастыря. А то еще чего доброго сумасшедший Харитон меня и убьет. Он уже пытался это сделать. Дуралей, одним словом. Я сейчас же принялся собирать вещи и снабжать себя едой и питьем. Надел на себя черные сапожки; слегка расклешенные темно-зеленые штаны, чистую рубаху, а сверху длинный до пят плащ. Монашеские балахоны закинул за шкаф. Надоели. Свои длинные волосы я срезал тем самым ножом, которым меня пытался зарезать Харитон. Мои черные как смоль волосы стали длинной выше плеч. Под самим моим окном росла яблоня. Пригнув на нее, я тотчас спустился; в конце спрыгнул. Оглянувшись, я подбежал к забору и, преодолев его, я мчался по обширному степу. Кричал во весь голос, как сумасшедший: – Услышьте меня буйные ветры, моря и беспредельные океаны, необъятная Вселенная! Я свободен! Как птица, парящая в небесных и безграничных сферах! Вдоволь насладившись забытым чувством, я упал на осеннюю траву и, дыша во весь нос, я прикрыл глаза, прислушиваясь к разговору воронов. Интересно, каковы вести принесли они на крыльях? Я всегда считал воронов мудрыми птицами, ибо они часто путешествуют и больше видят, чем мы – люди. Я решил вслушаться в тишину, сквозь карканье воронов и шелест листьев. Ни звука. Я не стал слишком долго залеживаться и, поднявшись, я кинул взор вдаль, вглядываясь в окраины степа, за которым начинался широкий ручей. Стоило лишь одолеть его, как начинались скалы и крутые утесы. Что ожидало меня за ними, не известно. И вздохнувши, я не спеша, тронулся в путь, не имея ни малейшего представления, выживу ли я вообще. Но конца моей дороги, было не видать. Глава 2 Близилась ночь. Дневное светило давно скрылось за скалами, оставляя после себя багряные, затем – то янтарные, то голубоватые разводы. На востоке давным-давно воцарилась ночь. На небе загорелись первые звезды. В это время, я предпочел ночевать в скалах, да и будет безопасней, чем среди поля или в лесу – неведомо, что может приключиться. В припасе у меня имелись различные выпечки; зажаренный хлебец и пряники. Перекусив кое-что из моей провизии, я прилег и расслабился. Мои глаза сонно созерцали мерцание звёзд, которые, казалось бы, хотели мне что-то сказать. И вскоре я погрузился в размышления. Ночью я чаще мыслил, чем спал. Я настолько углублялся в свое сознание, что все вокруг происходящее для меня не существовало, а растормошить меня было нелегко. Самое удивительное то, что мысли влетали в голову сами. Еще не забрезжил рассвет, как я собрал всё необходимое в котомку и отправился на запад. Скоро я столкнулся с высокой каменной стеной. Однако оказалось, что это отнюдь не какая-нибудь скалистая стенка, а тянувшаяся гряда чудовищно-черных нависших скал, будто бы заслон мира. Поэтому, обходить ее не имело никакого смысла. Вцепившись одной рукой за выступ, приходилось взбираться по ней, и я так поступил. Вскоре был на вершине. Я поводил глазами кругозор. Куда ни глянь, всюду тянулись раскидистые холмы, среди коих пробивались серые и невзрачные валуны. Я хотел, было слазить, как неожиданно твердь под ногами рассыпалась, и я покатился вниз. Спустя некоторое время я заметил корягу, и вцепился за нее. Хотя удержатся, было не легко, потому что рука моя истекала кровью. Я почувствовал, что силы меня начинают покидать. Мне даже было невмоготу поднять вторую руку, чтобы лучше держаться. Коряга немного трещала. Не зная почему, но я отпустил руку. Наверно по глупости. И опять-таки ухнул вниз, а коряга, не отставая, неслась следом за мной. Не поспев ничего сообразить, я сразу хлюпнулся в воду. Выныривая, я потрясенно принялся смотреть по сторонам, куда приземлился. Это оказалось глубокое и страшное озеро, окруженное крутыми скалами. Должно быть, это желоб, возникший в трещине земли. Куда плыть? – подумал я. Моя рука сильно кровоточила и ее немедля нужно чем-нибудь обвязать. В глаза мне нежданно-негаданно бросился небольшой проем в скале на другом конце озера. И с последними надеждами и силами, я кинулся туда. Озеро было не такое уж и громадное, потому я скоро доплыл. Хорошенько отдышавшись, я вынул с котомки лоскут ткани и, обмотав руку, достал флягу, чтобы хлебнуть воды, она мне немного предала сил. Я оперся спиной о скалистую стену, закрыв очи, тихо запел песню. Окончив её напевать, в конце с моих уст зазвучала лишь мелодия. Скоро она утихла, и я медленно открыл глаза. Солнечные лучи выглянули из небосвода и облили своим алым цветом скалы. Поднимались надо мною тени этих могучих утесов и складчасто-бриловых гор. Солнце! Солнце! – радовался я. Мне, безусловно, хотелось выбраться отсюда. Я надел котомку и вылез со скалистого проема, зацепив одной, потом второй рукой торчащие выступы. Лезть было, вдвое тяжелей, ибо пострадавшая рука раздраженно ныла. Кое-как преодолел эту нелегкую вершину. Руку приходилось перевязывать, потому что тряпка в некоторых местах была пропитана кровью. Обвязав ее второй тканью, я оглянулся. Скалам будто не видно предела, но за ними красовалось великолепие. Иные и неведомые края. Сей раз, я без особых трудностей спустился вниз и обходил горные и скалистые лабиринты. Проведя круглый день в странствии, я решил под вечер прилечь и отдохнуть. Повторно довелось обмотать рану, боль коей помалу затихла. И я дал волю мыслям. Наконец-то, думал я. Вновь я поднимусь по кроличьей шерстинке вверх, чтобы заглянуть в глаза фокуснику, и ни за что не слезу вниз, где ютятся те самые монахи в подшерстке у кролика, извлекавшего из цилиндра Вселенной. Они замкнутый и огражденный всеми народ, не зная мира, даже не интересуясь им, они обрели иной мир, в котором нет никаких забот. Скучно. Без проблем никуда не скроешься, – они преследуют тебя повсюду. Я был в этом уверен, так же как и в побеге из монастыря. Округ меня роилось еще сотни философских мыслей, кои не имели границ, но, решив поколе с этим покончить, я поднялся, двинувшись дальше. Вскоре за невысокой скалой, я увидел мрачноватую избёнку. Отнюдь не испугавшись её, я смело подошел к двери, она была чуть приотворена. Мне это показалось диковинным. Ужели хозяину дербалызнуло смелости оставить дверь открытой! Я был ошеломлен собственной смелостью. Как же я осмелился! В общем, обсуждать это не имело смысла, чего бы и не войти, если любопытство было превыше собственного разума. Внутри было как-то темно, даже с трудом разглядишь, что находится в пяти метрах, тем не менее, из-под завес струился солнечный свет и освещал некоторые предметы. Вообще, в избушке валялся произвольный хлам, которого и не перечислишь. Пыльные полки и шкафчики были переполнены множествами книг в потертом переплете. У некоторых вырванные листы, которые разлетелись по всей комнате, наверное, сдуло ветром. Среди книг вперемешку выглядывали различные свертки и куски пергамента, исписанные не понятно чем. На средних полках лежало уймище прозрачных бутылей с каким-то веществом, в котором плавали всякие муравьи. Я поднял крышку и нюхнул одну из веществ. Пахнет отвратительно. Слева от меня стоял столик и один стул. Стол так же был в пыли, но на нем хорошо выделялся не запыленный прямоугольник. А подле стола лежали бумаги, тоже исписанные всякой ахинеей. Я изволил пройти в другую комнату. В ней уже не было никаких фолиантов и непонятных бумаг, лишь целая свалка мебели и всего прочего: поломанные стулья; старый комод; шкаф, который полопался непонятно от чего; дверца шкафа висела «на соплях», при этом она дивно поскрипывала, и сдавалось, вот-вот отвалится. На старом комоде была заметна белая простыня, которая затянута паутинами. С другой стороны стоял стеклянный шкафчик, в котором ничего не было кроме длинного полотна. На нем я заметил ларец, украшенный семью драгоценными камнями – и сапфиром, и рубином, смарагдом и гиацинтом, все камни соблазняли своим непревзойденным блеском. Самое интересное, что же было в ларце? Судя по его форме, в нем лежало что-то большое, длинное и приплюснутое. Я осторожненько открыл стеклянную дверцу, не решаясь, даже прикоснутся к нему, но неведомая сила одолела меня всего, я раскрыл ларец. В нем находился пергаментный свиток, перемотанный шнуром; с боку была распавшаяся печать с трудно различимыми символами на ней. Я взял его в руки, и казалось, эта бумага вот-вот рассыплется. На нем были не четко изображены какие-то надписи, но, присмотревшись, я заметил, что здесь совершенно незнакомые мне руны. Таковых я еще и не видывал! Рядом со свитком я заметил колчан со стрелами. А где же сам лук? Вдруг я заметил что-то под ларцом, это лежал вовсе не лук, а кое-что по прочней, это был арбалет. Взявши его в руки, я вынул одну из стрел, и, отойдя назад, прицелился в один предмет. – Нехорошо! Кто-то мне резко молвил в ухо. От неожиданности я резво повернулся, держа в том же положении арбалет. – О-го-го, только сынок без жесткостей. Это была старуха, с горящими глазами, будто нагнетали некий страх. – Оружие-то опусти, – сказала она. Поглотив страх, я так и поступил. Старуха зорко глянула мне в глаза. Ее взгляд на минуту, словно приковал, но в миг и отпустил меня. – Хм, я вижу ты хороший человек, но мудрости в тебе маловато. Но ты, я надеюсь, разумный человек, ибо разум призван, тянутся к мудрости. – Но помимо всего этого есть кое-что еще,– ответил я. – Да, помимо разума существует воля и вожделение. Ежели разум призван к мудрости, тогда воля призвана, тянутся к мужеству, а вожделение к умеренности. Разум, воля и вожделение – это части души. Каждый из части души относится к частям тела: головы, груди и брюшной полости. Третья часть человека – это мудрость, мужество и умеренность, что относится к частям души. Вот так подразделил на три части один известный философ. Говорить о нем не стану, ты знаешь о ком это. И философ был совершенно прав в своем рассуждении о соотношении между трема частями человека. – А теперь, мой милый… – ласково начала она, после чего выпалила как взрывная волна: – какого дьявола ты полез в чужой дом, особенно в чужие вещи?! Никто не смеет находиться в этих скалах, а особенно на моей территории, в сеем доме! Пойми это раз и навсегда. – Я особенно-то и не знал, что эти места проклятые. Попал я сюда, по случайности… не знал же я, что вот так все серьезно. Старуха расплылась в добродушной улыбке: – Только вот почем чужое добро тянешь? Дабы, не заполучить ли? – О нет, милая старушка, вы-то ничего лихого не подумайте обо мне, я не вор, а честный человек. – Что ж, без худа и добра нет. Случайный гость, я таких люблю, а не тех, кои с дурными мыслями на уме, я бы их быстрёхонько извлекла. А ты, видать, с добром, плохих мыслей не держишь. Ну что ж, сядь, отдохни малёк, дальний странник, чаем да медом угощайся, а арбалет со стрелой положи туда, где взял. Я так и поступил, бережно положив арбалет и стрелу на место, но, прекрасно чувствуя, что ко всему этому у меня есть некая привязанность. Как бы там ни было, я согласился на совет старушки. Она приняла меня гостеприимно, с откровенными намереньями: дать ночку вторую передохнуть, подлечится, и продолжить свой путь туда, куда подсказывает мое сердце. Далеко-далеко! В беспредельный мир приключений и еще долгих, ненасытных и изнурительных странствий. В загадочном крае, где на сегодняшний день не осталось следов нынешнего времени. Мир был загадочен! Необъяснимые явления казались знаками нечто неземного… и таинственного… Итак, продолжим..., старуха подала мне здоровую чашу, а затем глиняную мысу, в которой был наложен мед. Отпив глоток горячего чая, я закусил его медом. Старуха в это время взяла с полки какую-то бутыль, в которой имелась некая жидкость. Старуха смочила полотно жидкостью и, подойдя ко мне, сняла промокшую до нитки материю и прикоснулась к ране. По руке пробежала мимолетная боль, я даже не успел вскрикнуть. Старуха обвязала руку, затем, наложив второе полотно на рану, она туго завязала руку. После, она внимательно рассмотрела мое лицо. – Ух, парень, бледный ты совсем. Лицо какое-то изможденное, неужто ночные кошмары извели тебя так? – удивляясь, молвила старуха. Я ответил, что так оно и есть, кроме всего прочего, я признался, будто со мной что-то не так, – меня мучают веденья. Старуха прекрасно знала, что это такое, хотя никогда с этим не сталкивалась, да и у нее такого не происходило. Но признаться, не призналась. Она начала меня расспрашивать, стремясь, что-нибудь понять и разобраться. После моей речи она на мгновение призадумывалась, я замолкал, уступая ей, чтобы она могла сосредоточиться. Я окончил свой рассказ, старуха чуток задумалась и, следовательно, молвила: – По всей вероятности, это связано с твоим предчувствием, будто произошло в мире нечто ужасное. Народ разом с твоей матерью заперт в темнице. Безусловно. Однако знать бы, что за народ, где они обитают и главное – кто посадил людей в темницу!.. Воцарилось молчание. Старушонка слепо задержала на мне взгляд; я, легонько подперев палец снизу подбородка, поглаживал его, так же слепо всматривался в одну точку. Вскоре в глазах старухи загорелся огонек, – у нее явно возникла некая мысль, я это чувствовал. – Где-то лежал мой шар, но я не в силах припомнить… Она живо вскочила и, подбежав к полкам с различными бумагами, старуха приступила к поискам шара. –Он валяется где-то… где-то.… Ах, да! Вот он! В десницах она держала вовсе не шар, а маленький, черный стеклянный шарик. Сперва мне казалось, никакой особенностью он не обладал. Старуха любовно его положила на стол. Я хотел прикоснуться к нему, но старуха фыркнула: – Не касайся! От неожиданности я даже подпрыгнул, выкатив широко глаза. – Не надо, это для тебя опасно, – изрекла меня она, не отводя глаз от шара. Вежды старухи, словно поглотил необыкновенный шар, и они совсем ничего собой не выражали. Обрели совершенно другую окраску. В ее горящих очах потухли те самые безумные и неестественные огни. Глазища бабки были насквозь пронизаны бездной тьмы. Полоумная старуха обвела одной десницей шар, и он диковинно озарился ясным светом. Сияющий шар медленно поднялся в воздух, старушка, следом за этим, обводила руками его невидимую защиту, которая прикрывала шар от любых прикосновений и агрессий, подобно некой ауре. Ее вращение кругом сияющего шара, возбудил в нем мощную световую скорость. И нежданно-негаданно, шар воспламенился пронзительным жаром, я от неожиданности свалился со стула, рухнув на спину, перепугано выпучил глаза. Отползая назад, я не мог подняться, ибо внезапные сюрпризы, аналогичны этому, мне не всегда были по душе. Едва ли минуло несколько секунд, как шар остановился, в нем засеял солнечный свет. Черные глаза старухи сызнова стали такими же сверкающими и наполнены жизнью. Я внимательно посмотрел на старушенцию, – она, в нерушимой концентрации, держала невидимый шар, который окружал видимый. После, она опустила руки, и, не отводя прикованного к шару взгляда, промолвила: – Подойди. Кое-как поднявшись, я медленно подошел к столу. – Ближе, – маня его легким движением руки. Я подступил вплотную к невидимому шару, но, не коснувшись при этом его окраин, заглянул внутрь, и увидел там махонького ребенка, собиравший яблоки, сходственно рдяному оттенку. Когда это дело ему наскучило, он побежал за парящим мотыльком, который привлекал малыша всей своей расцветкой. Только ребятёнок намеревался словить мотылька, севшего на розоватый цветок, как внезапно его кто-то схватил, и дитя громко зарыдало. Поблизости на огороде трудились его матушка, старшая сестра, отец и его младший брат. Из-за холма вдруг появилось полторы сотни могучих подобных сарыней на стройных грозных лошадях, словно повелители. Папенька ребенка бросился к сыну, но похититель, посадив малыша спереди на коня, отсек отцу голову. Вслед за тем и его заарканили, громко ударяя своими дюжими копытами по твердой и не пробивной земле. Семья, лишившись отца и сына, потрясённо норовили бежать, но сарынь схватила всех и увезла. Они помчались дальше, к самому городу. Проломив городские врата, вторглись в город. Стражи, затворившие врата, были уже мертвы, блюстители же были с рассеченным горлом. Прочий люд был перебит, а жилища и поселения пребывали в разрушении. Оставшиеся люди от этого страдали и христарадничали. Сие зрелище открыло доступ к моему сердцу. Я не мог вынести этого. И поэтому со злости жаждал бросить шар, но он, словно пружина, отдал мне то, что хотел ему задать я. Отлетев в сторону, я сильно треснулся головой; перед глазами все поплыло, и я лишился сознания.