Важно не то, что видишь, а то, во что веришь Боб Гарсиа, “Завещание Шерлока Холмса” Я опустился на стул возле больничной койки, на которой она лежала, прямо во вливающуюся сквозь окно широкую полосу солнечного света и стал терпеливо ждать, когда действие снотворного прекратится, и она проснется. . Ее грудь, прикрытая сверху одеялом, едва уловимо вздымалась. Дыхание по-прежнему было тяжелым. Но теперь , слава Богу, все самое страшное было уже позади. Сейчас Настя спала, а врачи до сих пор никак не могли поверить, в то, что ей все-таки удалось выжить, после того, как она упала с крыши девятиэтажного дома. Более чем вероятно, что любой другой человек на ее месте разбился бы насмерть в ту же секунду. Иногда мне кажется, что у меня за спиной есть крылья, вспомнил я ее слова. Как знать, быть может, эти самые крылья смягчили каким-то образом ее падение. Но в этом я сильно сомневался. А все потому, что, как мне казалось, никаких крыльев не могло быть и в помине. Напрасно я тогда сказал ей об этом, нужно было держать язык за зубами. С моей стороны это было чистой воды предательство. Над ней и так постоянно почти все смеялись, и дело было не только в этих крыльях, но и в том, что она была… ну, не совсем ординарной сексуальной ориентации, и ни от кого не скрывала, что ей одинаково нравятся как парни, так и девушки. Когда я с ней впервые познакомился, мне еще не было об этом ровным счетом ничего известно, и я даже как-то не сразу понял ее ответ, когда спросил, не хочет ли она со мной встречаться. Она сказала, что согласна, но только при одном условии, что помимо меня так же будет встречаться еще и со своей девушкой. Тогда я подумал, что речь идет о какой-нибудь подруге и, конечно, был не против этого. Только впоследствии выяснилось, что это не просто обыкновенная подруга. Это ее девушка, в прямом смысле этого слова. И все же, несмотря на это, я не бросил Настю. Глубоко в душе я надеялся, что по истечению какого-то времени это у нее пройдет. По правде сказать, мне даже казалось, что она все придумала про свою эту ориентацию, как и про свои крылья. Насколько мне было известно, после того, как один за другим ее бросали парни, она в них просто-напросто разуверилась, подумала, что все они одинаковы, а когда согласилась встречаться со мной, то она создала себе опору в лице той девушки (к слову сказать, которая вообще терпеть не могла представителей мужского пола) на тот случай если я поступлю точно так же, как те парни, что были у нее до меня. Наверное, поэтому за все то время, пока мы с ней встречались, у нас не было с Настей никаких интимного рода отношений. Да что там, мы с ней даже не целовались! Но я не жалуюсь, вовсе нет. Конечно, в отличие от своих ровесников, которые уже успели в свои годы (а они, как и я, еще не достигли совершеннолетия) расстаться с девственностью, я не имею возможности этим похвастаться. Однако, по тем не менее, Настя всегда поверяла мне свои самые сокровенные секреты, которые не решалась рассказывать никому больше, даже своим собственным родителям, а это многое значит. Правда, так было раньше. Сомневаюсь, что теперь все будет по-прежнему. А все из-за того, что я по какой-то мне самому неведомой причине не смог удержаться, что бы не засмеяться, когда она впервые завела разговор про свои крылья, будь они неладны! Я подумал, что это всего-навсего невинная шутка, не более того. Как шутил я, когда говорил, что, мол, я - инопланетян, который прибыл на планету Земля с целью установить, что представляет собой чувство, кое люди прозвали любовью. Я же говорил это несерьезно, и Настя это прекрасно понимала, но, тем не менее, подыгрывала мне в этом, делала вид, будто верит моим словам, и принималась доходчиво объяснять мне, так называемому “инопланетянину”, что, по ее мнению, можно отнести к чувству любви и что это значит любить… Любить – значит верить, так говорила Настя, выражаясь словами известного английского писателя-романтика Николаса Спаркса. Она верила мне, следовательно, можно предположить, что и любила, хотя никогда не говорила мне об этом лично. Верила… а я взял и предал ее чувства. Тот случай, когда я над ней посмеялся, вероятно, стал последней каплей. Здесь уже и Рита (так звали девушку Насти) бессильна была чем-либо помочь, а все потому, что в последнее время Настя все больше и больше проводила времени со мной, чем с ней и начала ощущать, что способна самостоятельно встать на ноги, при этом, не боясь того, что вдруг не сможет удержаться. Она мало-помалу переставала испытывать необходимость в Ритиной опоре, так как знала, и я не давал ей ни малейшего повода сомневаться, что всегда может опереться на мое плечо, и я его не уберу и не дам ей упасть. Но вышло все как раз вопреки ее ожиданиям. Она упала, упала, причем из-за меня. Ну не стала же Настя, в самом деле, прыгать только затем, чтобы убедиться, есть у нее и вправду крылья или же их нет. Когда мне стало известно, что стряслось с Настей, я в тот же миг бросил все и помчался к ней в больницу, в которой уже находились ее родители. Не имеет никакого смысла описывать то состояние, в котором они находились, так как, думаю, вы и сами себе представляете, что могут испытывать родители, чей ребенок находится на границе между жизнью и смертью и может в любой момент умереть. Доля мгновенья – и его уже нет, хотя еще только какую-то секунду назад, его сердце билось. Врачи и те против своего обыкновения утешать словами, что все обязательно будет хорошо, главное только – верить в это, не скрывали, что шансы на то, что Настя все же выкарабкается очень и очень малы, и нужно морально готовиться к худшему исходу. По их словам, они сделали все возможное, и в данном случае остается лишь одно: уповать на чудо. И оно свершилось! Сперва в это даже трудно было поверить, таким невообразимым оно казалось, словно событие, описанное в книге мифов. Ведь как-никак любое чудо – тоже миф, о котором мы можем прослышать из чьих-либо уст, но не всегда нам доводится стать свидетелем его появления. И пока мы сами с ним не встретимся и не убедимся в том, что оно на самом деле существует, это чудо, мы в него ни за что не поверим, но, как ни странно, постоянно возлагаем на него большие надежды. Помнится, после того, как ошеломленные таким поворотом событий врачи, с трудом веря, что произносят такие слова, сказали, что опасность миновала, и жизни Насти совершенно точно ничто больше не угрожает, я подумал о том, что, наверное, все-таки где-то есть Бог, хотя, признаться, до этого случая я считал совсем иначе. Однако к ней по-прежнему так никого и не пускали. Исключение составили разве что ее родители, да и те пробыли у нее в палате, по моим меркам, не больше минуты. Ведь Настя все еще находилась в тяжелом состоянии, и лишний раз ее было лучше не беспокоить, поэтому, что касается в данном случае меня, то здесь я, как говорится, “пролетел”. Каждый день, после того, как школе кончались занятия, или даже раньше, если последние уроки были настолько бесполезными, что на них не имело особого смысла оставаться, я отправлялся в больницу, надеясь, что вот сегодня мне таки разрешат к ней пройти, но каждый день я получал отказ. Так продолжалось на протяжении недели, пока в один прекрасный день врач, кроме тех заученных назубок слов, которые он обычно механически повторял, словно голос, записанный на автоответчик, стоило мне только показаться ему на глаза, неожиданно прибавил к ним, что, возможно, завтра я, наконец, смогу навестить Настю, и если мне особенно повезет, и в тот момент она не будет спать – чего он гарантировать никак не может – то вдобавок еще смогу с ней и поговорить какое-то время. Сперва, надо думать, я несказанно обрадовался этому. Еще бы, ведь я столько этого ждал! Я не видел ее ровно с тех пор, когда во время нашей последней прогулки по городскому парку, я посмеялся над ее “крыльями”. Стоило мне об этом подумать, как тотчас же на мои мысли, освещенные радостным солнечным светом, упала тень сомнения. Я начал сомневаться, хорошая ли это была идея добиваться того, что бы мне, в конце концов, разрешили пройти в палату к Насте? Захочет ли она вообще со мной разговаривать после того случая? Что если я стал для нее ничуть не лучше всех тех, кто смеялся над ней? Эти вопросы, что роем кружили у меня в голове, не давали мне никакого покою. Хуже все то, что были одни только вопросы, но хоть бы один был ответ. Ни одного. Ответы станут известны лишь тогда, когда я увижу ее. Не раньше. А до тех пор мне оставалось только и делать, что выстраивать предположения. Накануне того дня я лежал в кровати без каких-либо признаков сна и ежесекундно ворочался с боку на бок. Хотя, почему накануне? Часы, стоявшие на прикроватном столике, показывали, что время давно уже перевалило за полночь, а, следовательно, наступил новый день, день, когда я войду к Насте в палату. Но даже если она захочет меня выслушать, что я скажу ей тогда? Прости меня, я был не прав? А где доказательства того, что я ей верю. Без них это всего лишь слова. Пустые, ничего не значащие слова. Я должен был хотя бы попытаться ей поверить, ведь это меньшее, что я мог для нее сделать. Поверить… Но как? Немного поразмыслив над этим, мне в голову пришла, а вернее будет сказать, вошла, точно гром средь ясного неба, стоящая, на мой взгляд, мысль, и, так как мне определенно не суждено было уснуть, я решил, не теряя времени даром, претворить ее в жизнь. Я встал с кровати и, как есть, в одних только подштанниках и майке, потихоньку, чтобы ненароком не разбудить родителей, которые мирно похрапывали (во всяком случае, за папу ручаюсь точно) в соседней комнате, перебрался за свой письменный стол и зажег настольную лампу. Лимонный свет сверху донизу залил мою комнату, оставляя лишь нетронутыми дальние ее уголки. В одном из ящичков стола я обнаружил то, что мне было нужно: старый альбом для рисования. Он сохранился у меня еще с тех пор, когда я был маленьким и учился только в классе, кажется, втором. Но рисовал я тогда мало, а потому большая часть листов в альбоме были такими же чистыми, как первый снег. Хотя, скажу без ложной скромности, рисовал я достаточно неплохо. Конечно, не Рембрандт и не Пикассо, но, по крайней мере, хоть что-то. Больше всего мне нравилось рисовать картины природы, особенно час заката, когда оранжевый солнечный диск, похожий на гигантских размеров фрукт сицилийского апельсина, катится, будто этакий плоский мячик, объятый пламенем, в сторону запада с пригорка неба, на котором уже становятся видны первые звезды, отливающие металлическим светом. С земли их можно было бы принять за небесных светлячком, если бы только такие существовали на самом деле. Но, повторяю, рисовал я совсем немного. Так, для души, когда она того требовала. Когда мне было грустно или одиноко. Когда я весь внутри себя плакал, и мои невидимые для окружающих слезы выливались потом в то, что способен был разглядеть любой зрячий человек: в мои рисунки. Как ни странно, но почему-то меня никогда не тянуло рисовать в те моменты, когда я находился в приподнятом настроении. Кто-то, прежде чем начать творить ожидает прихода музы, а кому-то, как и мне, просто нужно “разрядиться”. Словно аккумулятору у сотового телефона. Ведь, если подумать, когда он полон и не нуждается в подзарядке, мы, как нам заблагорассудится, тратим его энергию, а когда приходит время, и он, что называется, “садится”, мы ставим телефон заряжаться, чтобы восполнить ее первоначальный запас. Точно так же и я расходую своего рода энергию хорошего настроения на то, чтобы шутить, смеяться. Но потом, как это обычно водится, место радости и веселью уступают, казалось бы, взявшиеся ниоткуда грусть и тоска. Тогда я и начинаю рисовать, тогда я будто бы “заряжаюсь”. И теперь, несмотря на то, что мне не было грустно, я не испытывал чувство одиночества, и душа моя не требовала от меня ничего другого, кроме как вздремнуть часик-другой, пока еще есть время, и не прозвенел будильник, свидетельствующий о том, что пора собираться в школу, я, тем не менее, собирался рисовать. Посмотрим, не утратил ли я еще свои способности, ведь я так долго этим не занимался. А зря… Как знать, вдруг если бы я еще мальчишкой всерьез увлекся рисованием, из меня в будущем мог бы выйти неплохой художник. Во всяком случае, так говорила моя мама. Ее отец, мой дед, был художником. Но теперь мне уже поздно учиться. К тому же меня никогда не привлекала собой профессия художника. Просто я не творческая личность, и все тут. Рисунок сам по себе не занял у меня много времени. Я заранее знал, что в результате на нем должно будет получиться, и мне достаточно было срисовать его с того образа, что прочно засел у меня в голове. Получилось, на мой взгляд, даже лучше, чем я ожидал, или наоборот… Не знаю. Как говорится, творец – худший судья своему творенью. Правда, это была уже не картина природы. Ее, быть может, я нарисую как-нибудь потом, если у меня возникнет такое желание. На этот раз я нарисовал портрет, а если быть точнее, то это был портрет Насти. Она давно уже просила меня, что бы я нарисовал ее, но я постоянно отнекивался. Мне не хватало уверенности в своих силах. Почему-то я заранее был уверен, точно я какой-нибудь человек, наделенный сверхъестественной способностью видеть будущее и предсказывать его, что у меня непременно, как пить дать, ничего не выйдет. В отличие от меня, Настя верила, что я отлично рисую, и что все у меня получится, хотя сама она при этом не видела ни одного моего рисунка. Я практически никому их и не показывал. Разве что своему учителю по рисованию в те далекие времена, когда я был совсем еще ребенком. Первое время, пока я занимался у него, он всячески поощрял мои начинания, говорил, что у меня без сомнения есть талант, которому следует дать раскрепоститься, и тогда он подобно искре вспыхнет настоящим пламенем гения. Конечно, чертовски приятно было слышать такое, если бы не тот факт, что эти слова он неизменно повторял всем своим ученикам, даже тем, кто, рисовал, спустив рукава. После этого, вопреки уговорам мамы, я бросил свои занятия по рисованию. Мне как-то враз это стало неинтересно, а какой смысл заниматься тем, чем тебе неинтересно? Пустая трата времени, да и только. В школе, до тех пор, пока у нас был предмет изобразительных искусств, я предпочитал больше особо не усердствовать, в результате чего я стал самым последним в классе по этому предмету, хотя раньше был одним из лучших. Но меня это ничуть не волновало. Напротив, я даже чувствовал себя счастливым оттого, что вовремя проснулся и открыл глаза. А вдруг я и вправду стал бы художником, что тогда? Чтобы ответить на этот вопрос, мне уже не нужно был обладать никакими сверхъестественными способностями. Достаточно было вспомнить, какая незавидная судьба была у моего деда, а он, напомню, был именно художником. Не стану отрицать, он превосходно рисовал, некоторые его картины даже выставлялись напоказ на выставках и у них находились покупатели, которые давали за них приличные суммы. Но в тоже время, мой дед был несчастным человеком, и он осознал это не раньше, не позже момента своей смерти. Всю жизнь его никто не понимал, почитали его за человека с “приветом”. А все потому, что он, как Пушкин, который любил только свои стихи, был страстно влюблен в свои картины. Даже моя мама – а ведь она его родная дочь – вынуждена была признать, что это ненормально и перестала сердиться на бабушку за то, что та еще в молодости ушла от моего деда. Теперь она ее прекрасно понимала и даже сочувствовала ей. Тем не менее, моя мама все равно ждала от меня, что когда-нибудь я тоже стану художником, правда, по ее словам, “не таким сумасшедшим, как твой дедушка”. Да, дед был несчастным человеком. Смерть застала его внезапно, но, по крайней мере, он не мучился. Вот только умер он, когда рядом никого с ним не было, никого, чьей руки он мог бы напоследок коснуться. Видно, и вправду, одиночество – вот жребий выдающихся умов. Не знаю, насколько выдающимся можно считать мой ум – к слову сказать, надеюсь, не то что бы слишком, а то я отнюдь не горю желанием под старость лет остаться совершенно один, как мой дед, - но, что касается того рисунка, на котором я попытался изобразить портрет Насти, то, пускай это и не шедевр и до “Джоконды” ему так же далеко, как, в сущности расстояние от нашей планеты до звезд, но, зато радовало то, что Настя на нем была похожа на саму себя, а не какую-нибудь там бабу Ягу или еще кого похуже, чего я имел все основания опасаться. Ведь как-никак раньше я никогда не рисовал ничьих портретов. Настин оказался первым. На нем она упиралась локтями в невидимую плоскость, подперев руками подбородок. Волосы с грациозностью стремительно падающего с высоты водопада ниспадали потоком волнистых линии до самых плеч, а ее лицо озаряла сияющая, точно солнечный лучик, улыбка. Да, улыбка… Настя так редко улыбалась в жизни, что мне захотелось изобразить ее счастливой хотя бы на рисунке. На первый взгляд могло показаться, что портрет уже закончен, но все же по-прежнему еще кое-чего недоставало. Одной маленькой детали. Я нарочно оставил эту, как говорил мой дед, щепотку соли, которая довершила бы приготовление блюда, под конец, как последний штрих. Иногда мне кажется, что у меня за спиной есть крылья… Вроде, так говорила Настя. Что ж, почему и не быть этим самым крыльям? В мгновенье ока из-за спины Насти выросли два крыла – два ангельских крыла. Но не только крылья были такие же, как у ангелов, она и сама была похожа на ангела, как в жизни, так и на рисунке и, кто знает, быть может, это сходство отнюдь не случайно? Этот самый рисунок лежал у меня на коленях, когда на следующий день, вернее, в тот же день, только уже днем, я сидел на стуле рядом с больничной койкой на которой лежала Настя, и терпеливо ждал, ждал, когда она проснется. Она была, словно спящая красавица, которая только и ждет того, когда же ее, наконец, разбудит поцелуй прекрасного принца. Но даже если бы я и был тем самым прекрасным принцем (относительно чего меня гложут сомнения), то все равно не позволил бы себе этого, как бы мне ни хотелось ее поцеловать. Однажды я как-то раз уже попытался это сделать, когда Настя подошла ко мне чуть ли не вплотную, заботливо, в точности, как моя мама, поправляя мне воротник рубашки, но тогда она ясно дала мне понять, что не желает целоваться. И хотя меня это нимало смутило, я все-таки не стал с ней спорить и спрашивать почему. Как известно, на “нет” и суда нет. К тому же Настя была не первая, кто отказала мне по этому поводу. А значит, проблема явно заключалась во мне. Вопрос только, в чем заключалась эта проблема? Но об этом я еще обязательно как-нибудь подумаю, а пока я сидел рядом с ней и беспокойно перебирал пальцами рук уголки вырванного из альбома листа с моим рисунком. Все мои мысли оккупировали те же вопросы, которые неотступно преследовали меня с минувшей ночи. С одной стороны я очень хотел, чтобы Настя сейчас проснулась, а с другой молил Господа Бога, чтобы этого не произошло, пока я нахожусь в ее палате. Даже если мне не доведется застать тот момент, когда она проснется, то ничего страшного. В любом случае, я оставлю свой рисунок, и, я уверен, взглянув на него, Настя тотчас же поймет, кто здесь был. И вот, когда я уже собирался уходить, неожиданно она проснулась. Словно что-то вовремя щелкнуло у нее в мозгу, и Настя открыла свои глаза и увидела меня. - Юра?... – я с трудом узнал ее голос. Он лишь отдаленно напоминал тот, каким она говорила прежде. - Привет, - удивительно, но мое сердце с такой бешеной силой колотилось в груди, что на секунду я даже допустил как весьма вероятное, что оно вот-вот прорвется через плоть и вырвется наружу. Последний раз я испытывал что-то подобное, когда впервые в жизни я решился-таки признаться Насти в любви, но вся беда была в том, что я не знал, с чего следует начать. И, не долго думая, я решил начать издалека. Вот только немного не рассчитал, и мое признание затянулось на добрых два с половиной часа. К тому времени мы стояли около ее дома, и на улице давно уже сгустились сумерки. В результате, я так и не смог сказать ей “Я тебя люблю”. Вышло все какими-то полупрозрачными намеками, по которым, конечно, можно было догадаться, что я хочу ими сказать, но все же, это было не то. Не то, что ожидала услышать от меня Настя. А потому, как только я закончил свою речь, она, не высказав по этому поводу ровным счетом ничего, коротко попрощалась со мной, развернулась и пошла домой. После этого я думал она обидится на меня, однако, мы и дальше продолжили, как ни в чем не бывало, с ней встречаться и уже ни я, ни она не касались этой темы. Сейчас я ожидал, что Настя набросится на меня с вполне справедливым обвинением в мой адрес, что это моя вина в том, что с ней случилось, и я был внутренне к этому готов. Однако этого не произошло. - Медсестра рассказывала мне, что какой-то мальчик то и дело рвется изо дня в день меня навестить, а врач ему не разрешает. Я так и думала, что это ты, - уголки Настиных губ дрогнули и, казалось, что в этот самый момент она улыбнется. Но нет, не улыбнулась. Возможно, сперва хотела, но потом передумала. Я молчал. До того, как она проснулась, я точно знал, что собираюсь ей сказать, но теперь… Теперь, как назло, все слова разом вылетели у меня из головы. Я не знал, что говорить. Вернее, знал, “что” не знал, как это говорить. И тут на помощь мне пришла Настя. Она постоянно выручает меня в таких случаях, когда видит, что я хочу что-то ей сказать, но мне не хватает решимости это сделать, не хватает трамплина, благодаря которому я мог бы оттолкнуться с места. На этот раз таким трамплином пришелся мой рисунок, о существовании которого я вообще уже забыл и, сам того не замечая, от волнения невольно свернул его таким образом, что он стал похож на подзорную трубу. - Что это у тебя? – спросила Настя, указав на него легким кивком головы. В первый момент я даже сам удивился, обнаружив его в своих руках, и готов был задать себе тот же вопрос: “Что это у меня?” Затем я наконец-таки сообразил, что к чему, и почувствовал, как томатная краска смущения заливает мое лицо. Примерно так же мне было неловко, когда во время одной из наших с Настей прогулок, когда уставшие, мы брели, чуть ли не с другого конца города и решили присесть отдохнуть ненадолго на лавочке, попавшейся нам по дороге через детскую площадку, я, недолго думая, предложил ей тогда повозиться в песочнице вместе с прочими малышами, вспомнить, так сказать, детство, на что Настя сказала, что пора бы мне уже было повзрослеть и принять как непреложную истину тот факт, что детство безвозвратно кануло в Лету, и его не вернешь, как бы я ни пытался. Этими словами в тот момент она заставила меня густо покраснеть и почувствовать себя полным идиотом, каких еще не видывал белый свет. Тем не менее, при этом я все-таки нашелся, что ей ответить и процитировал перефразированные мною слова Аслана из “Хроник Нарнии”, сказав: “единожды побыв в детстве, навсегда сохраняешь в себе его частичку”. Помню, после этого Настя как-то странно посмотрела меня. Но в ее взгляде не читалось: “Боже, какой он все же идиот!” Нет, там было что-то другое. Что-то, что заставило ее улыбнуться. Но, улыбнулась она тогда, я уверен, не моим словам, а тем воспоминаниям, что они навеяли на нее. Воспоминаниям того, что было когда-то давным-давно, и что не повторится больше вновь. А это грустно. И улыбка ее тоже была грустной. - Это… это тебе, - сказал я едва слышно, таким же тоненьким голоском, как у Насти, и протянул ей свой рисунок. Настя, не скрывая любопытства, развернула “подзорную трубу” и посмотрела на то, что бы на ней изображено. Видно, я настолько внушил себе мысль, что моя работа совершенно точно не понравится Насти, что мне даже показалось, будто я слышу ее презрительный смех в свой адрес, мол, что это за такое убожество ты здесь нарисовал и только не говори мне, что это я. Но этого никак не могло быть, и я это прекрасно знал. А все потому, что Настя ни за что бы так не сделала, даже в том случае, если портрет ей бы и впрямь не понравился. А он, вопреки всем моим опасениям, ей все-таки понравился. Для меня это стало ясно в тот момент, когда ее лицо озарила улыбка. Не та грустная улыбка, что появилась в тот день на детской площадке. Вовсе нет. Это была именно та улыбка, которую я всегда хотел увидеть, та улыбка, которую я изобразил на своем рисунке. И когда затем Настя подняла на меня свои широко распахнутые глаза, которые так и светились, в них я отчетливо прочел благодарность. Причем благодарность это была не столько за то, что я нарисовал, сколько за то, что она поняла, что я ей верю. Любить – значит верить, разве нет? Думаю, это тоже может считаться как признание в любви. И хотя, я так и не сказал ей трех заветных слов: я тебя люблю, мне кажется, она все поняла и без них. А к тому времени моя нерешительность больше уже не сковывала меня. “Трамплин” Насти как всегда вовремя подоспел мне на выручку. И как только, я почувствовал себя, наконец, свободным, меня, словно прорвало, как это бывает у человека, который длительное время переживал творческий кризис, а когда тот внезапно прекратился, начал стремительно наверстывать упущенное. Я говорил без умолку и не всегда моим мыслям удавалось опередить мой язык. Я говорил о том, что скоро Настю выпишут из больницы и снова все будет по-прежнему. Мы снова будем с ней вместе гулять, и, после того, как я сдам все выпускные и вступительные экзамены этим летом, мы с ней обязательно съездим в зоопарк. Я сам там не был уже, по меньшей мере, как сто лет. А она все слушала меня, но без особого на то энтузиазма, и улыбка ее как-то заметно начинала меркнуть. Я знал, в чем дело. Ведь, что бы я ни говорил, все равно ничего уже не будет по-прежнему. Настя никогда уже не сможет ходить – такой вердикт ей вынесли врачи. Она до конца своей жизни останется прикована к инвалидному креслу. Но, по крайней мере, она осталась жива, а это главное, думал я. Теперь ей как-никогда необходима была моя поддержка, мое плечо, на которое она могла бы опереться. Теперь я точно ее не оставлю, и мне все равно, что ее родители думают совсем иначе. - Ты только свистни, тебя не заставлю я ждать, - сказал я ей, повторив название рассказа Монтегрю Роудса Джонса, которого я лично не читал, но узнал о нем из творчества совершенно другого писателя, и вскинул на уровень груди кулак с оттопыренным кверху большим пальцем и заговорщицки подмигнул. Едва я только произнес эти слова, как тут же, как всегда не вовремя, зазвонил мой телефон в кармане брюк. Даже тогда, когда я впервые признавался Насте в любви, родители то и дело названивали мне, спрашивая, где я нахожусь, и не проголодался ли я ненароком. Однако на этот раз причина для звонка была более весомая. Звонила моя мама. Оказывается, с ней связалась из школы моя классная руководительница и сообщила ей, что я убежал с последних двух уроков истории (и что это, между прочим, отнюдь не в первый раз), а в этот день в классе разбирали весь тот материал, что потребуется вызубрить наизусть, чтобы как следует написать административную контрольную работу, которая состоится уже в конце этой недели. На время разговора, который затянулся в силу очередной маминой лекции, я вышел в коридор, чтобы Настя не слышала, о чем мы разговариваем. Не хватало еще, что бы она подумала, что это якобы из-за нее у меня в школе возникли неприятности. Но, перед тем, как выйти, готов поклясться, я почувствовал дуновение ветерка, хотя при этом единственное, чуть ли не во всю ширину стены окно, было плотно закрыто. Такое дуновение, словно… словно взмах гигантских крыльев, подумал я, но на этой мысли особо задерживаться не стал, так как мама была все еще на проводе и уже, наверное, в тысячный раз говорила мне о том, что в этом году мне поступать в университет (как будто я сам этого не знаю), и пора мне было бы уже взяться за ум, иначе, если я и дальше буду проявлять наплевательское отношение к учебе, буду продолжать прогуливать уроки, то о нем можно просто-напросто забыть, а без высшего образования я вряд ли добьюсь чего-нибудь в жизни. С этим, безусловно, не поспоришь, вот только, по правде сказать, я до сих пор еще даже не определился, на кого бы мне пойти учиться, когда я окончу (надеюсь, что окончу) школу. Все зависело от того, кем я хочу стать. Или в моем случае вопрос лучше поставить так: кем я могу стать? Ведь я практически ничего толком не умею делать, да и знания мои не столь обширны, как мне того хотелось бы. Но в этом, кроме как меня самого, больше винить некого. В действительности, у меня никогда не было в школе любимого предмета. Хотя, нет, был один. Всего один-единственный предмет. Пускай он и недолго вызывал к себе мой интерес, но все же он был. Рисование. Да, это не то, что какая-то там математика, с которой с детства мы не пришли к взаимопониманию. А что если… Сомневаюсь. Не думаю, что у меня что-нибудь получится. Но можно хотя бы попытаться! В конце концов, попытка - не пытка. Вдруг все-таки мне удастся. К тому же, то впечатление, которое произвела на Настю моя работа, вселило в меня уверенность в себе, я бы даже сказал, окрылило. Я мог бы попытаться стать художником. Конечно, не таким, как мой дед. Не таким гениальным, но, по крайней мере, и не таким одиноким. Насчет первого я был уверен полностью (рисовал я, может, и неплохо, но гением меня уж никак нельзя было назвать), а вот относительно последнего, то здесь не совсем. Невозможно наперед предугадать, как повернется жизнь. Может, я навсегда останусь холостяком, а, может, нет. Так или иначе, надо помнить, что во всем нужно знать меру и не сходить с ума по картинам, как это делал мой дед. - Хорошенько подумай над тем, что я тебе сказала, - мама устало вздохнула, а затем, подводя черту нашему с ней разговору, добавила: – Ты уже не ребенок, так что тебе, а не мне с твоим отцом решать за тебя, что ты хочешь, - следом за этими словами в трубке что-то клацнуло и раздались прерывистые гудки. Да, мне определенно было о чем подумать. Следовало окончательно все для себя решить. Когда-то давно сгоревшее во мне дотла желание рисовать и быть художником теперь, точно птица Феникс, вновь во мне воскресло и овладело мной. Кажется, я таки нашел то, что хотел. Но вот готов ли к этому? Интересно было знать, что скажет Настя на это. Я уже открывал дверь ее палаты, как неожиданно на поверхность моего подсознания всплыло ужасное предчувствие чего-то, и тут же мне в лицо ударил холодный пронизывающий порыв ветра. На этот раз уже не приходилось гадать, откуда он взялся. Первое, что бросилось мне в глаза, едва я только шагнул на порог, это было немалых размеров отверстие в оконном стекле, сквозь который ветер и получал свободный доступ внутрь. Охваченный все более и более нарастающей паникой, я бросил стремительный взгляд в ту сторону, где должна была лежать на больничной койке Настя, и… Ее там не оказалось. Именно, не оказалось! Хотя этого в принципе никак не могла быть. Настя чисто физически не могла подняться на ноги без чьей-либо помощи, а за все то время, что я разговаривал в коридоре по телефону с мамой, к ней в палату никто не проходил. Тем не менее, отверстие в окне поневоле наводило меня на кое-какие мысли, которым я старался не дать проникнуть в глубь моего сознания и пустить там корни, но сколько бы я их не гнал, а они все время возвращались. Но даже если так. Хорошо, даже если предположить хотя бы на минуту, что мои мысли не лгут и несут в себе ту истину, которая имела место быть, то тогда зачем? Зачем она это сделала? Какой смыл ей был в этом как раз тогда, когда все, вроде, только начало налаживаться? Нет, я не верю. Отказываюсь верить, пускай другого объяснения тому, что произошло, я найти не могу. Хотя нет, почему же, очень даже и могу. Это сон. Да, точно, и как это я сразу не догадался? Это всего-навсего сон! Сейчас я проснусь, открою глаза и обнаружу, что сижу в своей комнате за письменным столом, за которым под утро я задремал и мне приснился этот кошмар. А значит, ничего этого не было, и Настя не прыгала с семнадцатого этажа из окна своей палаты. Я всячески старался себя в этом убедить, но все мои старания были напрасны. Будь это сон, я давно уже проснулся бы. Но это не было сном, как мне того хотелось бы. Выходит, Настя… она и вправду прыгнула, и не трудно было догадаться, что за картина предстанет перед моими глазами, стоит мне только глянуть вниз. Там, небось, собралась уже целая толпа зевак… Так думал я. Но если бы все было на самом деле так, как я думал, то мой рассказ получился бы, как это говорится, без изюминки, без той щепотки соли, которая завершила бы приготовление блюда. А вся эта щепотки соли заключалась в том, что, как бы это странно ни звучало, но, тем не менее, мои худшие опасения в результате так и не оправдались. Конечно, Настя все-таки выпрыгнула в окно, вот только она не упала и не разбилась. Она вообще не падала на землю. Но куда же тогда она подевалась, вероятно, спросите вы? Черт побери, не могла же она… Иногда мне кажется, что у меня за спиной есть крылья Нет, могла. Еще как могла. Настя таки расправила свои крылья. Она так долго этого ждала, и вот, наконец, почувствовав, что может лететь, она полетела. Интересно, где она теперь? Этим вопросом я задаюсь даже сейчас, когда пишу эти строки. Но почему-то я уверен, что все у нее хорошо. А как же может быть иначе, если расправились крылья? Внезапно в моей памяти всплыли такие строки из одной песни: “I will come back when you call me/ No need to say goodbye”, и я даже не сразу заметил, как по моим щекам потекли слезы. Капля за каплей. А ведь мы с ней даже и не попрощались. Раз так, значит, когда-нибудь мы обязательно еще встретимся. Когда-нибудь. Я в это верю, ведь я по-прежнему ее люблю. А любить – значит верить. Но даже если этого не случится, я все равно никогда уже ее не забуду. К тому же у меня кое-что сохранилось на память о ней… Крылья. Да-да, не удивляйтесь. Настя помогла мне их обрести. Ведь если бы не она, вряд ли во мне вновь ожило бы желание рисовать. Стоя тогда возле отверстия в оконном стекле и подставив себя на растерзание холодному ветру, который понемногу начинал уже сбавлять темп, я думал о том, что, нет, все-таки это как-то несправедливо смеяться над людьми, чей образ мыслей отличается от наших и за одно только это называть их сумасшедшими. По сути дела, Настя тому живой пример. Ведь кому бы она ни рассказывала про свои крылья, ее все тотчас же поднимали на смех. Никто не верил. Не поверил сначала даже я. А вот видите, как, в конце концов, все вышло. Никакая Настя и не сумасшедшая. Такие люди, как она, напротив нуждаются в нашей поддержке, в общем, в таком чувстве, когда за спиной словно есть крылья и тебе кажется, что вот-вот взлетишь, и когда это, наконец, случается, ты уже не боишься упасть, потому что знаешь, что чья-то вера в тебя не позволит этому случиться. И ты летишь… Летишь, хоть на край света, когда спиной есть крылья.