Она любила очень арабески. И на единственном в округе пианино в манере вычурной, а может быть, старинной, раздвинув вечерами занавески из довоенного не штопанного ситца, играла нам. Играла и играла. Как будто всё при этом забывала. А может музыкою воскрешала в себе своих любимых лица. О ней мы знали очень-очень мало. Да что мальчишкам знать-то полагалось? Шептали бабы, что в кино снималась и замужем была за генералом. А муж её без права переписки на десять лет был до войны посажен. А сын – герой, в плечах косая сажень, в инициалах лишь на обелиске. А дочка побывала под фашистом и, изнасилованная, тронулась умишком и вместо немца кокнула чекиста, который вёл себя при ней не слишком… Теперь в тюрьме. А может вовсе нету её в живых. Кто это скажет? А мать играет, как удавки вяжет, чтоб музыкою сжить себя со свету… Шептали это бабы меж собою. А мы, мальчишки, в музыке балдели и на окно во все глаза глядели, по возрасту понять мы не умели и не могли понять на самом деле, что в жизни называется судьбою. Раздвинув как-то утром занавески через окно открытое, соседка увидела её на табуретке с безжизненною головой на пианино. С тех пор застыли и живут незримо во мне она, её семья и арабески – синоним той страны непогрешимой, на старом сердце и зарубки, и зарезки.