Написав «Продолжение следует, может быть…» я лукавила перед собой и читателем, понимая, что недостает сил проживать прошлое вновь и вновь. Воспоминания о нем выматывают душу, сердце исходит слезами тоски, не находя утешения. Слова не желают укладываться на белые листы. Но немногочисленные на то время читатели, которых не стыдилась я приглашать в Страну Моего Детства, читая «Америку», проживая вместе со мной частичку бесконечности в путешествии по белым страницам, останавливались на этой фразе с недоумением спешащего пешехода, оказавшегося у конца внезапно оборвавшейся дороги. Их недоумение, желание читать дальше, их ненавязчивые просьбы продолжить путешествие, дали мне силы и слова. Мысли просятся на бумагу, они стучатся в кончики пальцев, умоляя выпустить на свободу. Я вновь пишу. Легко и свободно чувства ложатся на лист, не умолкая, стучат клавиши, выстраивая значки на экране. Я опять в дороге, плавно струящейся по равнинам Страны Моего Детства. Приглашаю и вас в мое путешествие. Почувствуйте эти запахи, всмотритесь в нежные акварели бесконечных картин. Вы слышите шорох теплого ветра? Это зовет вас ваше детство. Оно отличается от всех других лишь эпизодами событий и отдельными действующими лицами. Спросите у себя – что было самым дорогим в вашем существовании? Начало нашей жизни прошло в одной и той же Стране Детства, бесконечно дорогой каждому. По этой стране мы ведем за руку своих детей, проживая детство вновь и вновь. И мы с вами продолжаем путешествие вместе. Я уже не знаю, кто та золотоволосая девчонка, стоящая на пригорке среди изумрудной травы. Это я, это мои нынешние и прошлые друзья, это мой сын и будущие внуки, это мои родители и их родители тоже. Над пригорком в небе летают голуби. Их привез папа одним погожим днем. В то время и в том месте, где мы служили (именно так скажет любой ребенок из семьи военнослужащего – «мы служили») – на Кавказе, были бо-о-ольшие проблемы с продовольствием. Провожая отца в очередную командировку, на сей раз это была, кажется, Ленкорань, мать поручила ему привезти несколько десятков то – ли циплят, то – ли яиц. Почему она предполагала наличие диетического продукта именно там, не знаю. На закупку провианта были выделены деньги, скорее всего, последние, или одни из последних. Откуда быть изобилию хрустящих бумажек у молодого старшего лейтенанта? Через неделю на горизонте нашего военного городка появился довольный папа, волокущий два новеньких свежеструганных ящика. Мама тоже была довольна хозяйственностью супруга. Ишь, добытчик, сколько тащит. О, земная женщина, твои простые помыслы накормить семью яичницей до пожелтения и кудахтанья ничто по сравнению с банальной мечтой мужчины. При близком рассмотрении в ящиках обнаружились дырки, а из самих ящиков шуршало, клокотало и легонько притоптывало. Я была в восторге – отец на все полученные из семейного кошелька денежки привез прекрасных голубей. Причем не для еды, заметьте. Скандала, конечно, не было. Все – таки мои родители не зря нашли друг друга среди трех миллиардов двуногих и мыслящих. Но мама для порядка высказала все, что думает по этому поводу. И высказывает периодически до сих пор. Голуби были прекрасны. Белые и пестрые, легкокрылые, они постоянно летали над нашим домом, признав его своим. Папа поведал мне нехитрую тайну, как приручить воркующее чудо. Через двадцать минут наивного обмана голубок мирно гнездился в моих руках или, ласково покалывая плечо ювелирными лапками, задевал щеку перышками крыльев. Я вижу, как и поныне в небе над маленьким финским домом кружит легкокрылая стая, рассказывая стократ сменившимся поколениям про нас. Они долгие годы высматривают на земле маленькую девчонку, протягивающую зерна в пухлой ладони. Пикассо, перепишите своего голубя, добавьте шорох крыльев, бездонность высокого неба и легкое прикосновение свежего ветерка… Я предполагаю, что моя безграничная любовь к животным началась именно с первого касания маленькой птичьей головы моих рук. Хотя понимающие отношения между мной и живыми существами вокруг нас начали складываться несколько раньше. Впервые тесный контакт был замечен моей бабушкой, у которой я гостила в Ленинграде в возрасте трех лет. Встревоженная тишиной, сменившей шумную возню боксерши Церьки со мной, бабуля застала в столовой леденящую кровь картину – Церька делала отчаянные попытки проглотить кость, в то время, как я тащила мосол в другую сторону, погрузившись по локоть пухлой лапой, простите, рукой, в собачью пасть. Поняв, что жадничать нехорошо, боксерша выплюнула лакомство к моим ногам, глядя на соперницу влажными печальными глазами. Вторая история оказалась похлеще первой. Я и моя ровесница Лариска из соседнего домика устроили большой переполох в части, даже не подозревая об этом. Как я уже упоминала ранее, детишки в военном городке часто были предоставлены сами себе. Мы, еще плохо умея говорить, вели самостоятельную жизнь в маленьком мире. Когда было необходимо, любая мамаша находила нужного ребенка, кормила, переодевала мокрые штаны, по необходимости лупила слегка (для науки) офицерским ремнем и отпускала вновь. В нужный момент мамы не обнаружили ни, меня ни Лариску. Поиски длились часа два, набирая силу. Паника росла геометрически с каждой минутой. О попадании нас на территорию вне городка даже думать было страшно. Наши мамы, а заодно и другие женщины, периодически впадали в истерику, постепенно становившуюся всеобщей. Хладнокровие соседа спасло положение. Внимание достойного мужа привлек волкодав Тарзан, битых два часа скулящий возле будки, от которой к ошейнику тянулась тяжелая железная цепь. Тарзан в будку не лез, воду не пил, гремел цепью и обиженно ныл, глядя в черноту собачьего лаза. Как показало следствие, мы с Лариской, забравшись в логово, вытолкали кобеля на улицу, наигрались вдосталь куклами, щебеча на своем птичьем языке и сладко уснули на псиной подстилке из старого пальто. Туда и звал мечущуюся толпу здоровенный пес, один взгляд которого отбивал всякое желание приблизиться более чем на пять метров к вытянутой цепи. Обалдевшие родители нашли двух мирно сопящих карапузих. Чуткая к запахам, запоминая события более не по звукам, а по ароматам, я с тех пор, видимо, люблю запах псины. Да, безусловно, я морщу нос, если ко мне лезет вонючая собака и говорю «Фи!» для того, чтобы не выделяться из толпы эстетов, чистота носков которых, между прочим, не всегда гарантировано выше чистоты натруженных собачьих лап. Став постарше, мы получали санкцию на вылазки в близлежащие горы. Это называлось «пойти на Гомер». Гомером официально именовалась невысокая гора, на склоне которой обосновались передвижные радиостанции полка, днем и ночью собиравшие шпионские сведения из заграничного радиоэфира. Попросту говоря, наш полк занимался разведкой и был строго засекречен. Вот только мы не знали этого, бегая вдоль локаторов и мобильных электростанций. Не ведая истинного положения вещей, мы искренне завидовали соседскому ребячьему племени из пограничной части. У них был свой погрангородок и собачий питомник. Получить квартиру в вотчине погранцов было мечтой каждого из нас. Если бы соседи узнали нашу функцию по защите рубежей, они бы позеленели от зависти в тон отцовских фуражек. На гору можно было уходить, предупредив родителей. К середине лета трава на ней выгорала напрочь, и Гомер напоминал лоб старого лысого дядьки. В разломах горного тела мы находили пласты мела, слюды и еще чего –то. Отыскать большой кусок кварца считалось удачей. Найденное сокровище дружно рассматривалось с громким сопением и ковырянием пальцами. Особо ценились мелкие цветные камешки, их можно было положить в «секрет». Секрет делался обязательно втайне от других. В земле руками рылась небольшая ямка, дно которой устилалось фольгой или цветными фантиками. На эту подстилку красиво укладывались маленькие яркие предметы – цветные шарики, камешки, осколки зеркала, заспиртованная в пенициллиновом пузырьке дохлая рыбка из аквариума, сушеная бабочка и пр. .Сверху сокровища закрывались куском стекла и тщательно засыпались землей. Время от времени тайник проверялся. Охота за чужими тайниками являлась частью игры. Я представляю, как через пять сотен лет потомки найдут один из моих секретов, и будут писать археологические трактаты, подводя научную базу под причины погребения сих сокровищ. Изредка, зайдя совсем далеко в горы, мы встречали одинокие отары. В районе отары непременно шествовал пастух в бурке и с посохом. Но основную работу по выпасу овец выполняли все – же волкодавы. Их присутствие в зоне досягаемости было для нас обыденным, мы не боялись страшенных зверей. Отцы научили нас садиться на землю при их приближении и неподвижно ждать ухода отары. Современные, т.н. кавказские овчарки, в изобилии расплодившиеся в других местностях, в том числе в Санкт – Петербурге, являют, при моей любви ко всем четвероногим, жалкое подобие того, что когда – то было их предком. Дикий мощный зверь, на пару с пастухом выполняющий свою работу, неуправляемый в том смысле, в каком привыкли мы видеть подчинение собаки человеку. Конфликт с ним может закончиться только одним результатом. Щенок этого животного свободно менялся на несколько хороших овец. Такие собаки в состоянии пасти отару без человека. Они делают это грамотно от природы, умело и без устали, по несколько суток без сна. На Кавказе бытует мнение, что пастух - волкодав, умирая от голода среди попавшей в беду отары, не съест даже ягненка, до последнего вздоха охраняя свой скот, как не придет вам в голову полакомиться на сладенькое любимой канарейкой. Я пишу, пальцы не успевают за мыслью, а возле моих ног развалилось жесткошерстное существо породы миттельшнауцер. Существо двенадцать лет назад было названо Гаянэ. По темпераменту имя пришлось в точку. Сейчас у нее много имен в зависимости от настроения и очередной проделки. От Гайки до Гадюки. Сообразительное животное откликается на все из них, включая просто собаку. Главное, чтобы мой призыв не сулил трепку или заливание водки в пасть для профилактики от болезней. Псина читает мои мысли сходу. Она знает, что пишу про нее и ноет, пытаясь внести коррективы. К литературе она неравнодушна с первых минут попадания в наш дом. Будучи совсем маленькой черной бестией, Гайка полюбила чтение. До лохмотьев зачитан английский словарь, Франсуаза Саган и прочие интересные книги. Однажды сын сделал неожиданное, но потрясающее своей простотой открытие. Животное молчит на самом деле, а мы были уверены, что она болтает с нами целый день, треща, как сорока без остановки. Обмануть негодницу словами невозможно. Слопав в кустах самую противную дрянь, какую можно сыскать в округе, она ни за что не подойдет, пока я сулю ей трепку, колбаску или яркий оранжевый мячик. И только почувствовав, что я действительно смирилась с неизбежностью, и уже не хочу вмазать толстым поводком по ее спине, она, даже не утруждая себя виновато покрутить обрубком хвоста, продолжает мирно шествовать рядом. Мы живем на паритетной основе, максимально прощая друг друга. Настырности миттелей нет аналогов в собачьем семействе. Дождавшись моего отхода ко сну, собака часами может стоять у кровати, сверля в темноте мое лицо буравчиками карих глаз. Я поворачиваюсь на другой бок. Это означает, что я почти согласна пустить (о ужас, воскликнут лицемерные чистюли) бедную, несчастную, такую одинокую собаку на кровать. Она тихонько залезает, ждет минуты две и, просунув мокрый нос под одеяло, ползет к изголовью. Я делаю вид, что не замечаю происков. Она делает вид, что верит мне. Развалившись вдоль моей спины, миттельшнауцер облегченно вздыхает и спит мгновенно, дергая во сне лапами. Ей снится оранжевый мяч, скачущий по стриженной траве. Проснувшись рано, я обнаруживаю сладко сопящую морду посередине моей подушки. Это противостояние длится двенадцать лет. Будучи не в настроении, я могу гнать ее всю ночь из своей постели, и всю ночь буду вновь находить четыре лапы и хвост, развалившиеся поперек двуспальной кровати. Но умница отвечает мне заботой. В отличие от многих собак, она терпеливо ждет пробуждения хозяйки. И только если та проспала часов, этак, до двенадцати, Гадючка начинает бродить по спящему телу, ненавязчиво приглашая оклематься, в конце то концов. После чего радостно ведет меня гулять. Если мне случается подняться ни свет, ни заря, я бужу ее на прогулку, дергая за лапы и поднося к торчащему уху гремящий будильник. Обутая в ошейник собака вместо прогулки сонно бредет обратно в спальню, волоча за собой поводок, и норовит улечься в кровать. Одобрив выше написанное, мохнатое детское счастье дремлет, уткнувшись в мои тапки. Как каждый нормальный ребенок, я с раннего детства грезила о собственной собаке. Так хорошо жить, когда есть мечта – жизнь кажется нескончаемой в стремлении к этой цели. Вслушайтесь в трогательные фантазии детей, они растопят границы, в которые год за годом все сильнее загоняет нас действительность. Рассматривая простые поленья дров, которые я помогала папе складывать в поленницу, я видела скалы на их корявых неровных сколах, увенчанные неземной красоты замками. К стенам замков вели многочисленные извилистые тропы, протянувшиеся над узкими мостиками. Я прятала поленья под кроватью в небольшом чемодане с игрушками. Каждый раз мама, делая ревизию, относила ценное топливо к печке, недоумевая моей запасливости, пока однажды я не показала ей замки. Дорогая моя мама, при всей занятости, она поняла меня. У моих родителей не было времени на дотошное воспитание чада. Отец постоянно был на службе. Мама днем преподавала в местной школе, а вечерами занималась английским и русской литературой с солдатиками, учившимися в заочных институтах или готовящихся к поступлению туда. Вы можете не поверить, но среди срочников было полным – полно желающих учиться в ВУЗах. Будучи отличным знатоком русской литературы, она взяла на себя обязанность библиотекаря в клубе. Я любила вечерами наблюдать оживленную обстановку клуба, в котором посетители читали, играли в шахматы и шашки. Там всегда было весело, особенно если в этот день привозили новый кинофильм. Иногда нам устраивали вечера артистов, а за неимением таковых – самодеятельности. Наши мамы с увлечением пели, танцевали и разыгрывали сценки из репертуара Райкина. Однажды я и мой приятель Сашка сорвали выступление трио, старательно исполнявшее песенку из кинофильма «Девчата». Наши мамы пели, а мы с Сашкой выбрались на сцену и толклись позади разодетых артисток, дергая их за юбки. Мамы махали за спиной кулаками и пинались ногами. Зрители ухахатывались над сложившейся ситуацией. К моей зависти, аплодисменты сорвал все – таки Сашка, рыдая объявивший на весь зал, что хочет писать, хватит, мол, тут песни орать. Апофегей был полный. Куплет про веселых девчат не допет, а Сашка за ухо отведен в ближайшие кусты помочиться. Природа в тех местах покоряет своеобразной красотой. Военная часть была основана еще во времена совсем недружественных отношений местного грузинско – армянского населения с Османской империей. Здесь бывал молодой Лев Толстой. Юный наследник престола, будущий император всероссийский Николай Второй обучался премудростям верховой езды под руководством казаков части. Военный городок располагался на горке, и с одной стороны граничил с могучей ореховой рощей. Кругом простиралось выгоревшее горное плато. На самом высоком месте городка, в центре, когда – то находилась церковь. В советское время она была не просто разрушена, а втоптана в землю. Над поверхностью не осталось даже развалин. Просто белое пятно раной лежало средь зеленой травы. Но даже этого было достаточно, чтобы составить впечатление о былой красоте. Раздавленные камни сверкали пронзительной белизной под бездонным небом. Не задумываясь о вечном по малости лет, мы интуитивно старались не играть на бывших развалинах. Непонятное по тем временам щемящее чувство охватывало нас при ощущении под ногами живых белых глыб. Местное взрослое население традиционно уважительно относилось к военным. Иногда доходило до смешного. В поселении не было других развлечений, кроме убогого кинотеатра, почты, бани и хинкальной. Хинкали – это большие грузинские пельмени из баранины. Заведение сие в народе называли «Здравствуй, Васо». Проводя изредка время в мужской компании в хинкальной (женщинам туда вход заказан), молодые лейтенанты не всегда имели возможность расплатиться за съеденное и выпитое. В таких случаях хозяин записывал долг в затрепанную школьную тетрадь – до зарплаты в части. Наблюдая взаимоотношения между людьми, я с недоумением взираю, как принято стало не отдавать долгов. Из – за несчастных бумажек пропадают в неизвестность друзья, рушатся добрые отношения между приятелями. Хорошая репутация стала дешевле пары зеленых фантиков с иностранным мужиком на фасаде. Я же пишу свой рассказ о тех временах, когда взятый в долг рубль автоматически становился долгом чести. Одного из офицеров скоропалительно перевели в другую часть, и он не успел рассчитаться за дружескую посиделку в местном «ресторане». Через месяц после его отъезда на почту пришел денежный перевод на долговую сумму с указанием адресата одной строкой «Тетри – Цкаро, Здравствуй, Васо». Деньги доставили по назначению, и никто не удивился этому. В такую же тетрадь уважаемый всеми человек, заведующий военторгом, т.е. деревянным ларьком из одной комнаты с прилавком и весами, дядя Лева записывал строчки про хлеб и сахар. В день зарплаты он шел к начфину и получал деньги за купленное в беспроцентный кредит. Некоторые дети ходили в местный детский сад. Прогуливаясь вдоль его старого забора, я сгорала от зависти при виде играющих детей. Поистине, мы сами тянем себя за волосы в клетку, оказавшись в которой с той же настырностью стремимся обратно. Вняв моему нытью, мама отдала меня в детский сад. Нахлынувшие обязанности сразу остудили стремление к коллективизму. Во -–первых, утром приходилось являться во – время и есть вязкую манную кашу с комочками, а за обедом с завидным постоянством нас кормили супом – харчо, который повариха готовить не умела. Вечером надо было незаметно спрятать в карман два печенья и шоколадную конфету, выдаваемые к ужину, которые я с рождения терпеть не могу. Утешало отсутствие тихого часа, т.к. спальня в садике не была предусмотрена. На широкой открытой веранде стелили большие одеяла, на которых мы валялись вдоволь, слушая сказки. Здесь же я впервые столкнулась с неприязнью местных детей к чужакам, т.е. к обитателям военного городка. Это все быстро надоело. Развязка не заставила себя ждать. В садик через рощу я ходила сама. Подойдя однажды к забору из высокого зеленого штакетника, я посмотрела, постояла, подумала и дернула обратно со всей скоростью обутых в сандалии ног. Детсадовская нянька, пущенная за мной в след, догнать смогла беглянку только в нашей кухне. Поняв, что свобода дороже коллективного воспитания, в сад я больше не пошла ни за какие уговоры. Не имея достаточно времени возиться со мной, родители наняли няню Анну Иванну, приглядывавшую за мной и парой других сорванцов, пока взрослые были на работе. Дети, чем могли, старались помочь родителям. В жарком климате был дефицит воды. Драгоценную влагу в середине дня привозила машина с цистерной, которую все звали водовозкой. На каждом крыльце стояло корыто или ванна для воды, и нашей святой обязанностью было в отсутствие родителей заполнить емкости. Мы, как очумелые, бегали с бидончиками от водовозки к своему крыльцу, хвастаясь, кто больше успел набрать прозрачной холодной воды. Одеты мы все были одинаково в сатиновые шаровары. Отличие наблюдалось только в панамках или тюбетейках. К концу водных процедур все были мокрые и грязные, как черти. Я не знаю, как умудряются оставаться почти чистыми городские детишки. Мы же постоянно где – то рылись, месили лужи, что – то пересыпали, копали руками и ковыряли. В пять лет любой ребенок мог прочесть лекцию, как в земляной ямке отлить из олова пистолет, где найти это олово и как спереть его, чтобы часовой не заметил. Еще мы знали, где валяются гильзы, среди которых попадаются нестрелянные патроны, что битум воняет, когда горит, поэтому его лучше жевать, чем жечь – толку будет больше. Принципиально было знать, что на разгоревшийся в темноте костер должны пописать, как минимум двое мальчишек, пока родители не надавали по шее. Мы были в курсе многих дел, происходящих вокруг. Все знали, сколько бутылок молока ставит в шесть утра молочница тетя Паша на каждое крыльцо, какого цвета будет крем на торте в Вовкин день рождения и что дежурный по части дядя Икс сегодня поднабрался после наряда, поэтому жена Икса припрятала не уложенный в сейф пистолет подальше. Когда на горы опускалась вечерняя темнота, мы продолжали носиться или жгли костер и рассказывали страшные истории. Ночь в горах наступает мгновенно, не давая сумеркам и получаса. Темнота именно ложится на землю, заполняя собой все щелочки и закоулки. В небе яркими фонариками светят звезды. Темень настолько густа, что звездный свет застревает в ней, не освещая поверхности. Окна одноэтажных домов маяками желтеют в ночи, давая уверенность в том, что цивилизация где – то рядом. Шорохи, запахи трав, листвы и молодых грецких орехов, нежный ветерок с гор хозяйничают в пространстве, мгновенно сократившемся в размерах до расстояния вытянутой руки. Детские голоса носятся то здесь, то там. В темноте смеются взрослые – кто –то споткнулся и упал коленкой на любопытного ежа, шныряющего вокруг палисадника. Ежа поймали, и соседи в потемках дружно мастерят на скорую руку клетку для него, чтобы посмотреть на пройдоху утром и выпустить к ежатам. Пока лепили из подручного материала клетку для ежа, перевернули ящик, под которым на крыльце жила черепаха. Тортилла умчалась со скоростью света, и теперь ищут ее, ползая на четвереньках по траве. Папы и мамы, угомонившись, рассаживаются на крылечках. Где – то звучит смех, где – то в полголоса вспоминают прошлую, такую далекую в пространстве и близкую во времени жизнь больших городов. Почти все они приехали из Москвы, Ленинграда, Харькова и других центров советской цивилизации. Они совсем молоды, но жизнь обязала их нести серьезную службу вдалеке от родных. Такие юные наши папы, от них зависит то, что называется безопасностью страны. Молодые красивые мамы, окруженные почти неустроенным бытом, обеспечивая семейный тыл, с легкостью шьют красивые платья, находятся в курсе последней моды и мечтают о том, как пройдутся на высоких каблуках по Невскому проспекту (Арбату или Крещатику). Все полны грез о будущем. Сидя на темных крылечках, они еще не знают, что проживают в эти минуты самые счастливые мгновения своей жизни. Многие годы спустя, окруженные благами цивилизации больших и малых городов, проехав страну вдоль и поперек, отслужив за – границей, они расскажут нам, как были счастливы тогда, слушая ночь на краю земли. Ночь движет часы в темную бесконечность. Родители постепенно собирают детей по домам. Матери, не дозвавшись детей, посылают на поиски отцов. Те шагают в потемках, светя впереди себя квадратными черными фонарикам. Идти в сопровождении армейского фонарика почетно и интересно, поэтому вскоре вся орава растолкана по домам. Теперь начинается хождение из дома в дом, с крыльца на крыльцо. Почти одновременно мы вспоминаем, что кто – то оставил у подруги книжку, не вернул отлитый накануне оловянный пистолет, забыл спросить, как самочувствие котенка и так далее. Нас отпускают на пять минут. Через час родители идут к Сашке, Риммке, Ирке и уводят свое чадо спать. После чего Сашка, Риммка, Ирка появляются в доме отконвоированного ко сну и вместе с ним ищут якобы потерянную машинку, рогатку, катушку ярких ниток для вышивания. Потом уже их родители стучат в стенку или зовут в темноте неугомонных своих отпрысков. Так продолжается изо дня в день. Кажется, что счастью этому не будет конца. Утро наступает так же мгновенно, как накануне водрузилась на землю ночь. Солнце светит жарко, едва показавшись между гор. Роса испаряется, только увидев солнечные лучи. Орет соседский злющий петух, останки которого мы мечтали увидеть в кастрюле. Он быстро бегал и больно кусался за ноги и выше. Родители крепко спят. Не открыв окончательно глаз, я выскальзываю на крыльцо, и нащупываю спросонья зеленую бутылку с молоком. Отпив из узкого горлышка, просыпаюсь. На улице пока безлюдно, поэтому возвращаюсь в комнату думать, чем бы заняться. Заметив папину широкую чертежную линейку, засовываю один конец ее под матрас, а на другом раскачиваюсь, отталкиваясь от дощатого пола. Линейка щелкает в тишине и ломается вдоль. Папа, сев на краю железной кровати с блестящими шариками по бокам спинок, объясняет, что мой вес не соответствует содержимому мозгов, поэтому линейка не выдержала, после чего мешком валится обратно в постель. Решаю приятно удивить родителей к пробуждению, беру банку с клеем БФ и клею что – то полезное. Банка выпрыгивает из рук и заливает противным коричневым пятном белую вышитую скатерть. Нет, не мой день сегодня. Стираю клей газетой, отчего пятно расползается. От шуршания папа просыпается, и я узнаю, как долго мама вышивала скатерть, портила зрение и колола пальцы, а из меня не выйдет в жизни толку, разве, что гонять собак и кошек могу по улице, не то, что другие дети. Я мысленно возражаю. Подумаешь, другие дети. Вон Шурке не понравилась новая шуба, которую ей привезли прошедшей зимой из Москвы, она и залегла в ней в лужу у дома, прямо на глазах родителей. Так Шурке даже голову мать не оторвала, хоть обещала. Я же новой шубы не имею, конфет не ем, а то розовое в кружевах платье, от взгляда на которое из глаз лились слезы, вы мне не купили, несмотря на мои уговоры. Ну и что, трофейное и с дыркой на подоле, зато из Германии жена заместителя комполка привезла много лет назад, и красивое. Папа тихонько встает, бесшумно крадется в кладовку, пока мать не проснулась. Тоже мне, хорош гусь. Как будто я не знаю, что ты полез за банкой килек, которую вы с тетей Ниной, Вовкиной матерью, прячете в хромовом сапоге. Мама и Вовкин отец дядя Миша, терпеть не могут запаха сей плебейской закуски и норовят вышвырнуть всякий раз найденную банку кошкам. Давеча папа с сообщницей по ошибке спрятали открытую банку не в тот сапог, а дядя Миша, собираясь по тревоге, впрыгнул с размаху в сапоги, после чего долго ругался, на чем свет стоит, вытирая поцарапанную ногу от пряного рассола. От нечего делать, запираюсь в той кладовке, где стоят наши с Вовкой горшки, сажусь в позу Родена и думаю о несправедливостях жизни. Хлопает соседская дверь, и сонный Вовка дергает ручку кладовки. Сообщаю, что занято. Вовка садится на корточки, прислонившись спиной к хлипкой двери. Через дверь мы беседуем о разном. Беседа наша вскоре принимает философское направление: почему льдинки сладкие, а мыло соленое, что первично – ветер или качающиеся кроны тополей вдоль дорожки, ведущей вниз, почему никто из смельчаков не треснул Гитлера по башке до смерти, тогда бы не было войны, а казенный дом – это, наверное, дом козла. Папа, воспитанный в строгой поповской семье, познавший азы наук в мужской школе, откуда его выгнали за пять ошибок в имени – отчестве грозного отца народов, возмущен простотой наших нравов. Он читает мораль на тему, как нельзя вести беседы, когда один из дискутирующих сидит на горшке. Я вылезаю из кладовки, освобождая место собеседнику. Папа облачается в форму и идет в часть, несмотря на воскресенье. Ночью приходил солдат, доложил что у них там не ладится с приемом шпионской информации. Папа, почесав кудри, дал указание проверить двенадцатый по счету из сотни других синий провод, считая слева и вниз. Если не получится – тогда надо было прозвонить пару красных, но уже с другого конца. Если и это не поможет – действовать по принципу научного тыка. Несмотря на молодость, он назначен за свою гениальность начальником связи полка. Хотя больше солдат не появлялся, надо проверить, помог ли научный тык. Раньше мы жили в другом домике, в крохотной комнате на чердаке. Потолок в ней повторял очертания крыши, и выпрямиться отцу в полный рост можно было только в центре. Шкаф не проходил по росту, пришлось отпилить ножки. Вечерами в комнату набивалась немалая компания родительских друзей с детьми, но эта первая личная, отдельная комната казалась нам дворцом. Тогда, еще два года назад, отец непременно помчался бы в часть среди ночи дергать за свои провода. Однажды он почесал туда прямо в шелковой коричневой пижаме, после чего мать пижаму утопила в ближайшей помойке. Вовка вылез из кладовки, и мы дружно звеним рукомойником, моя одновременно четыре руки и два лица. Потом идем в кухню и включаем чудо техники – новенькую газовую плиту, поставленную в углу вместо керосинок. Совать спички в конфорку страшно, поэтому, запалив спичку, засовываем ее в вилкины зубы и тыкаем в горелку. Чайник теперь быстро закипает. Садимся за общий большой стол, пьем чай с толстым пористым хлебом и маргарином, попутно занимаясь интересным занятием – наливаем чай в сахарницу и смотрим, как в фарфоровом пространстве сахар превращается в желтый мокрый сугроб. Сейчас бравой походкой выйдет дядя Миша и опять будет ругаться, кто это хулиганит с сахаром. Мы делаем вид, что не мы, может быть мама или тетя Нина? Решаем, что лучше смыться от греха подальше и идем на крыльцо смотреть ежа. Ночью ежик проделал дырку в наскоро сплетенной из папиных цветных проводов стенке ящика и удрал к детям. Мы остались у разбитого корыта, как говорится. Да, это не наш день. Тут замечаем, что хозяин соседнего крыльца, командир части Калинин (мы так и звали его – Калинин. Уважение не позволяло назвать достойного воина дядей.) еще не вышел на улицу обливаться из ведра, а барбарис на их территории уже совсем красный. Значит надо срочно лезть в колючий куст и надрать терпких ягод. Вылезаем из куста с расцарапанными ногами – руками и сведенной от вяжущих ягод физиономией. Хоть здесь оттянулись. Значит, еще не все потеряно. Тут появляется парочка друзей, несущих радостную весть – в роще уже падают на землю недозрелые грецкие орехи. Это означает, что настала пора есть горькие белые зародыши будущих орехов и натирать руки и ноги пахучей зеленой кожурой, после чего они становятся ядовито – коричневыми. Эта краска держится долго, особенно, если сильно натрешь. Вприпрыжку несемся в рощу. По дороге узнаем, что вечером в офицерском клубе танцы и артисты. Родители оставят нас у кого – нибудь дома с другими детьми лепить из пластилина и красить раскраски. Это приятное известие. Обычно мамы не разрешают лепить пластилин на себя, а без них можно будет опять снимать слепки с чулок, пуговиц и ушей. В прошлые танцы мы облепили себя и все вокруг зеленым пластилином, потому, что коричневый уже от одежды не отдирался. Мама была в ужасе, увидев мои кудри, слепленные в сосульки пластилиновыми бигудями. В роще играем в прятки, сворачиваясь калачиком за большими валунами или распластавшись в высокой траве. Голые ноги ошпарены крапивой, но реветь несолидно. Из – под валуна сочится крошечная струя воды, которой мы мочим обожженные конечности. В городке тренькает железка – это пришел продавец сахарных сосулек. Несемся обратно. Берем у мам по три копейки и выбираем из большой картонной коробки грозди сахарных кристаллов, выросших на белых веревках. Вся детвора несколько дней будет грызть прозрачный сахар и облизывать сладкие пальцы. Попутно мирюсь с командирской Риммкой. Мы вчера подрались, выясняя чья вышивка на клочке белой материи красивей. В знак примирения разрешаю ей вышить такой же цветок, как и у меня. Дядя Миша уже слинял на службу, поэтому можно напроситься в комнату к соседям смотреть расшитую оборками куклу. Тетя Нина была большая мастерица по части тортов и рукоделия. Маленькая куколка с вращающимися руками была одета в юбку, сотворенную из коробки от зубного порошка, расшитую желтой шелковой лентой, как бальное платье настоящей принцессы. Куколка стояла на шкафу, а мы вожделенно взирали на нее снизу. Иногда соседка давала подержать ее в руках всем по очереди, предварительно проверив чистоту ладоней. Да, неземная красота приводит к мыслям о прекрасном. Отделившись от мальчишек, девочки садятся за деревянный стол, врытый в землю, рисовать принцесс. К середине дня жара становится серьезной. Пожертвовав драгоценной водой, жена командира и моя мама наполняют цинковую ванну и ставят ее в траву возле барбарисового куста. В ванну лезут сразу все, кто оказался рядом. Вылезаем из ванны, бродим по траве и возвращаемся обратно. В ванне уже плавают клочки травы, щепки, бумажки и веревки от растворившегося сахара. Вода больше похожа на то, что плавает в нашей сахарнице после утреннего чаепития. Водовозка еще не приезжала, поэтому отмывать нас нечем, до вечера дотянем так, а вечером, глядишь, электричество отключат и будет не видно налипшей на ноги коричнево – зеленой грязи. Вблизи нас появляется Максим. Он демонстративно жует огромный бутерброд из местного хлеба с толстой коркой, намазанный маргарином и посыпанный желтым сахаром. Лапоть такой большой, что приходится держать его двумя руками. Это явный вызов. Ненавязчиво удаляемся по – одному в свои дома. Через пять минут вокруг ванны все жуют такие же бутерброды. Получи, фашист, гранату от советского солдата! Желая взять реванш, Саня объявляет, что научил своего пса лазать по деревьям. Гурьбой идем на другой конец городка проверить заявление. Над небольшим обрывом склонило ствол старое дерево. Санек загоняет пса на него. Тот радостно суетится, но обратно слезть уже не может. Стаскиваем акробата вниз. Окрыленный вниманием толпы, Сашка сообщает, что в ближайшем армянском дворе видел здоровенную грязную свинью. Через дырку в колючей проволоке выбираемся на вражескую территорию. Заглядывая в неопрятный каменный дворик, действительно, наблюдаем свинью, лежащую в грязи. Завидев нас, свинья показывает, что она не только грязная, но и злющая, как черт. Боров вскакивает и несется к нам. Спасая каждый сам себя, несемся в горку и лезем через проволоку обратно, царапая ноги, руки и спины. Очутившись на родной территории, тяжело дышим и прячем друг от друга дрожание ног. Каждому страшно, но признаться в этом нельзя – мы дети военных, защитники отечества. Сашка сегодня герой дня, и его окончательно понесло. Он вспоминает, что ребята давно не дрались с местными мальчишками, и предлагает пойти подраться. Но лезть на рожон пацанам неохота, поэтому решаем идти на карусель. Калинин, дабы отвлечь сорванцов от территории части, приказал построить карусель. Место было выбрано по нашему мнению как нельзя удачно – под горкой, рядом с импровизированным яблочным садом, напротив КПП в часть. Всем городком взрослые недавно сажали этот сад. Молодые яблоньки привязывали веревками к тополиным кольям для устойчивости. В жарком сухом климате яблоньки не прижились почти все, а тополиные палки дружно полезли вверх стрелами желтых веток, выпуская как на дрожжах липкие зеленые листочки. Получился сад пирамидальных тополей, что было очень красиво. Два дня солдаты строили деревянную карусель. Полковой художник расписал ее диковинными цветами и бабочками. Накатавшись вдоволь, солдаты передали сооружение в наше пользование. Бабочки неслись друг за другом в головокружительном танце. Те, кому повезло, сидели в маленьких креслицах, болтая на ходу ногами, а остальные бежали по кругу, толкая перед собой бревна карусели, разгоняя изобретение человечества до второй космической скорости. Десяток ребячьих ног неустанно бежал по кругу, подминая под себя упавших на полном скаку. Вопли, слезы, смех и драки за самое красивое сидение наконец – то сконцентрировались в одной точке военного городка. Рядом с каруселью поставили высоченные столбы с канатами, на которые постоянно кто – то пытался влезть и периодически падал в траву, зарабатывая синяки и шишки. Накатавшись до головокружения, лезем через колючую проволоку в часть, мысленно благодаря командира, что построил аттракцион рядом с ней – далеко ходить не надо. Для начала решаем идти к штабу полка, смотреть, как по широкой каменной лестнице торопливо сбегают вниз офицеры. Я не видела воочию знаменитую Одесскую лестницу, но кажется, что наша штабная - ее подобие в миниатюре. Садимся напротив лестницы и наблюдаем, как очередной офицер выходит из широких дверей, одергивает китель и браво перебирая ногами спускается вниз. Начищенные сапоги мелькают со скоростью киноленты, не пропуская ни одной ступени. Забираемся на середину лестницы – выше заходить опасно, слишком далеко до спасительных кустов – и пытаемся изобразить нечто похожее, но для этого нужна строевая подготовка и тренировки, которых у нас еще нет. Да и где их взять – тут же выходит рассерженный начштаба, дядя Сережа, Сашкин отец, и велит убираться домой. Послушно идем в сторону дома и убегаем в противоположном направлении, только завернув за угол. Направляемся в сторону плаца, где солдаты красят стволы деревьев белой краской. И вдруг удача, поистине сегодня счастливый день – по дорожке едет командирский газик без командира. Бросаемся навстречу. Водитель газика – красивый высокий молодой грузин Папаскири. Папаскири – это его фамилия, но нам невдомек, что у него есть имя – Омари. Мы так и зовем водителя по фамилии. Омари любит детей до безумия и постоянно идет на должностное преступление, катая по части шумную ватагу. Папаскири, завидев нас, останавливается. Для порядка отказывается брать на борт гражданских лиц, но мы прыгаем вокруг, умоляем и целуем юношу. Сердце грузина тает. Набиваемся в газик. Меня сажают на колени к водителю. Рискуя быть пойманным, солдат делает несколько кругов по части, разумно избегая проезжать мимо штаба. Через несколько месяцев Омари навсегда покинет часть, отслужив положенные три года. Он придет к нам прощаться, неся в руках коричневый чемодан и серую шинель. Мы будем виснуть на его сильных руках и просить : «Не уезжай, Папаскири!», не понимая, почему по его щекам градом катятся крупные слезы, а плечи дрожат, как от холода. Наивно полагая, что можем остановить ход истории, мы прыгали вокруг, тянули за руки, висли на плечах, умоляя солдата остаться, и ревели, глядя в трясущуюся от рыданий спину уходящего хорошего человека. Этот момент стал той брешью, через которую в наши души неумолимо стала просачиваться взрослая жизнь. Детство не кончалось, оно неслось галопом, кружа каруселью тополя, горы и осенние пахучие листья. Звенящее утро сменяло густую темноту ночи, а ночь давала отдых жаркому дню. В горах рыдали шакалы, голуби кружили над нами. Журчал маленький ручей в роще, унося в прошлое день за днем. Жизнь бежала навстречу, пронося мимо события, подхватывая нас в вихре времени. Впереди была бесконечность. Мы не замечали, как становимся взрослыми. Мы были счастливы навсегда.