Павленко Виктория Валерьевна ГОУ ВПО «СибГИУ» г. Новокузнецк e-mail: pavlenko@nvkz.net Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать. П.Я. Чаадаев Российская история – это борьба образованной части населения с существующим строем и диктатурой власти и чиновников за свободу и благополучие народа, условия проживания которого, в родной державе, не поддавались никакой критике. И эта борьба отражалась в самых выдающихся произведениях, ставших, в последствие, классикой российской литературы. Чаадаев, выражая отношение к своей горячо любимой родине, пишет: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло... Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия». «Были подпольные стихи Пушкина, подпольная комедия Грибоедова, была целая подпольная литература - потаенная литература. Ее читали все, кто читал тогда какие-либо книжки. Даже царь. Но это было тайной. Никогда люди на Руси не писали до этого времени друг другу столько писем. Письма писались по нескольку дней, большие. У писем бывало по нескольку черновиков. Такие частные письма ходили по рукам. В этом не было никакой нескромности: в письмах были тайны общезначимые. Новое сознание требовало своего жанра. Письма, "записки" и дневники сделались жанром той поры. Со временем многие из произведений этого жанра обрели значение классических произведений эпохи; "Хроника русского" и "Дневники" А. И. Тургенева, "Записные книжки" П.А. Вяземского, "Записки" И.Д. Якушкина - все это в своем роде "былое и думы", герценовский шедевр лишь увенчал ранее возникшую традицию, - писал А.А. Лебедев.» А не возникнуть она не могла. Критикуя положение в обществе и будучи истинным патриотом, Чаадаев высказывается следующим образом: «Слава богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных». Александр Александрович Лебедев в серии «Жизнь замечательных людей» следующим образом отражает период творчества Чаадаева: «К концу своей жизни Чаадаев был почти нищим, оставаясь франтом. Это тоже задевало. И многое другое - большое и малое - неясно в облике и судьбе Петра Яковлевича Чаадаева. "По разным причинам, частью общего, частью личного характера, - писал в 1908 году первый издатель собрания сочинений Чаадаева и биограф его М. Гершензон, - его имя стало достоянием легенды". "В биографии Чаадаева много басен и легенд", - замечал в том же году исследователь истории русского освободительного движения М. Лемке. Уже в советское время, более чем через три четверти века после смерти Чаадаева, знаток его биографии и творческого наследия, отдаленный родственник его Д. Шаховской вновь констатировал, что "в суждениях наших о Чаадаеве" очень мало ясного и бесспорного. "Оценка его роли в нашем освободительном движении, - писал Шаховской, - и самое существо его философских и политических взглядов вызывают разногласия". Пал декабризм. Пала дворянская революционность. Значение восстания на Сенатской площади в истории русского общества, причины поражения этого восстания стали понятны значительно позже. Тогда же все заслонил сам факт поражения восставших, огромным большинством современников он был воспринят как свидетельство исторической неправомерности восстания. В 1825 году, писал Владимир Ильич Ленин, Россия впервые видела революционное движение против царизма 1. Она тогда увидела, что это движение кончилось катастрофой. В течение длительного времени именно это оказалось главным. 1 В. И. Ленин, Соч. т. 23, стр. 234. "Крепостная Россия забита и неподвижна. Протестует ничтожное меньшинство дворян, бессильных без поддержки народа. Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ" 2. Разбуженный народ был тогда, сразу же после поражения на Сенатской, в проблематическом и очень далеком, как представлялось, будущем. Забитая и неподвижная Россия, бессилие восставшего дворянства были налицо. Воцарился Николай I. Тайна декабристов почти мгновенно изошла в словоохотливых признаниях арестованных... Началась деморализация мыслящего русского общества. Русское образованное общество как-то тотчас, почти заранее пригнулось. Даже люди, очень близкие к "верхам", даже некоторые из самых этих "верхов" как-то вдруг сникли, ссутулились, поджались. "Тон общества, - писал об этом времени Герцен, - менялся на глазах; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже - бескорыстно". При Николае началась насильственная нивелировка общественного сознания, искажение мысли и нравственности. Сразу же после разгрома декабристов в "верхах" - среди наиболее смышленой их части - возникло убеждение, что заговор не случаен, что надо немедля, сразу же после ликвидации заговора заняться весьма "сложной работой - направить в иную сторону стремления... молодых, до крайности развращенных умов". Так писала в декабре 1825 года в одном из своих частных писем Мария Дмитриевна Нессельроде - жена известного министра иностранных дел, отправившего Грибоедова в Персию. Но Николай не стал "направлять умы". Он стал загонять умы. Это был царь "с кругозором ротного командира" 3, он умел и хотел править "с прямотой и беззастенчивой откровенностью" 4 деспота. Странные люди, байронические лица как-то вдруг перевелись на Руси. Всякая странность казалась теперь подозрительной. Чудачество стало предосудительным - оно выглядело как отклонение от ранжира, как нарушение правила. На Пушкина натянули мундир. Свободолюбивое дворянство - из уцелевшего после Сенатской площади - стало подумывать о поступлении на государственную службу: "служить" и "прислуживаться". Пушкин написал несколько государственных стихотворений. Грибоедов ушел в административную авантюру. Но такая социальная мимикрия уже не обманула врагов Пушкина и Грибоедова. Люди, сохранившие свои старые привычки, не ставшие в общий строй, были наперечет. Их знали все. Они вдруг, едва ли не за несколько месяцев, сделались в глазах окружающего общества какими-то монстрами, реликтом истории, социальными ископаемыми. Они остались от прошлого века. А прошлый век, кончившийся на Сенатской площади, был враждебен новому. Оставшиеся от этого века люди были все на подозрении. Пушкин, Грибоедов, Чаадаев, чудом уцелевший декабрист Михаил Орлов. Эти люди вынужденно оказались (пусть в разной мере и по-разному) родоначальниками "лишних людей" в истории русской освободительной мысли. Они были лишними для российской государственности. И люди должностные, люди государственные с подозрением и угрозой косились на них. Их пытались как-нибудь уронить в глазах современников. О Пушкине двор распускал грязные слухи, Грибоедова власти стремились скомпрометировать щедрыми дарами, на сцене Большого театра была поставлена комедия тогдашнего наемного литератора M. H. Загоскина - пасквиль на Чаадаева и Орлова. "Орлов и Чаадаев, - писал Герцен, - были первые лишние люди, с 2 В. И. Ленин, Соч., т. 19, стр. 294- 295. 3 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, ч. 2, стр. 24, 4 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. II, стр. 259. которыми я встретился". Их было просто уже странно как-то видеть в николаевское время. Чудачеством, странностью, парадоксом теперь уже казалось само их существование. И чем дальше - тем все больше. Они исчезали один за другим. Последним остался Чаадаев. "Печальная и самобытная фигура Чаадаева, - вспоминал Герцен, - резко отделяется каким-то грустным упреком на линючем и тяжелом фоне московской знати. Я любил смотреть на него средь этой мишурной знати, ветреных сенаторов, седых повес и почетного ничтожества. Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас. Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, "чело, как череп голый", серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и - воплощенным veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть... Опять являлся капризным, недовольным, раздраженным, опять тяготел над московским обществом и опять не покидал его. Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе, они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения... Знакомство с ним могло только компрометировать человека в глазах правительствующей полиции". Такие люди в таком окружении были просто неуместны. Они были как штатские в казарме, как гусары в монастыре, как здоровый человек среди обитателей сумасшедшего дома - они казались сумасшедшими. Их легендарность растаскивалась на сплетни. Они были окружены слухами. Но теперь уже и слухи стали казенными. Сплетня стала неофициальным выражением официальной точки зрения. Она судила человека, а приговор ее приводился в исполнение на деле: единство "верхов" и "света" было восстановлено, "свет" стал чернью "верхов". Чаадаев жил теперь тише тихого. Кругом не было ни души. Подспудно в стране совершалась работа молодых умов, мужал Герцен, рос гений Белинского, образовывались подпольные кружки. Но Чаадаев вроде бы отгородился от жизни. Казалось, что он видел вокруг только безлюдье, что его окружала тишина. Россия представлялась мертвой. Некрополис - город мертвых - сказал Чаадаев тогда о Москве. Было время мертвых душ. Гоголь подтвердил чаадаевский диагноз. Вдруг в 15-м номере журнала "Телескоп", вышедшем в сентябре 1836 года, было помещено "Философическое письмо". Оно было помещено без подписи. Автором его был Чаадаев, в этом никто не ошибся - доноса не потребовалось, и автор не отпирался. "...Письмо разбило лед после 14 декабря", - сказал Герцен. Это, по его словам, был обвинительный акт николаевской России. Это был выстрел в ночи. Это был набатный удар в стране онемевших людей. Это был живой звук в государстве мертвых. Некрополис дрогнул, отзвук побежал во все стороны, и эхо долго не утихало, хотя кричавшему уже зажали рот. "Письмо, - говорит Чернышевский, - ...произвело потрясающее впечатление на тогдашнюю публику!" Журнал был немедленно прекращен, редактор сослан, цензор отставлен от должности. "Сегодня были созваны в цензурный комитет, - пишет в своем дневнике 28 октября 1836 года Александр Васильевич Никитенко, - все издатели здешних журналов... Все они шли согнувшись, со страхом на лицах, как школьники". Было из-за чего: "верхи" были вне себя. Приведу высказывания Грибоедова, которые стали крылатыми и вошли в историю русской классики: «А судьи кто?; Ах, злые языки страшнее пистолета; Свежо предание, а верится с трудом!; Служить бы рад, прислуживаться – тошно; Уж коли все пресечь: Забрать бы книги бы, да сжечь; Чины людьми даются, а люди могут обмануться». При этом патриотизм и любовь к своей многострадальной родине звучал в следующих высказываниях: «И дым Отечества нам сладок и приятен!; К военным людям так и льнут, а потому, что патриотки; Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!; Не надобно другого образца, когда в глазах пример отца». Высказывание Чаадаева: «Есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью» снова подтверждает, в каком положении существовал не только народ, но и литературное общество и интеллигенция. Отчаявшись, что народ, за который боролся он и самые передовые люди страны, Чаадаев пишет «Горе народу, если рабство не смогло его унизить, такой народ создан, чтобы быть рабом». Патриотизм таких людей просто беспределен, они подвергали себя страданиям, мукам, испытаниям, оставляли карьеру во имя своего народа, который не отвечал им взаимностью, а власти не хотели менять ничего в обществе. Чаадаев умирает в бедности и нищете, Грибоедов погибает при обстоятельствах, которые были запрещены к огласке. Так относилось государство к людям, которые представляли цвет общества и литературной классики. Творчеством российских писателей и публицистов того времени интересовались и изучали все философы, в последствие ставшие сами классиками мировой философии, экономики, политики. При незавидном положении людей труда и интеллигенции Чернышевский характеризует понятие патриотизм следующим образом: «Историческое значение каждого русского великого человека измеряется его заслугами родине, его человеческое достоинство - силою его патриотизма», и тут же дает следующие характеристики добру и злу: «Кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла», желанию из ничего иметь все: «Воображение строит свои воздушные замки тогда, когда нет, не только хорошего дома, но даже сносной избушки, оно развивается тогда, когда не заняты чувства и бедность действительной жизни есть источник жизни в фантазии», противостоянию прогрессивного и консервативного: «Ведь по всякому делу обнаруживается существование двух партий, консервативной и прогрессивной, вечных партий, соответствующих двум сторонам человеческой природы; силе привычки и желанию улучшений», правде и таланту: «В правде сила таланта; ошибочное направление губит самый сильный талант» общечеловеческой ценности: «В жизни есть только одно несомненное счастье - жить для другого»; Богатство - вещь, без которой можно жить счастливо. Но благосостояние - вещь, необходимая для счастья». Чернышевский провел 7 лет на каторге - так государство относилось к своим героям и патриотам. Екатерина II, которая была очень просвещена сама и поддерживала личные контакты со знаменитыми философами мира, отправляла на учение самых лучших своих подданных в престижнейшие институты мира, но не прощала людей способных отражать мир таким, какой он есть. Вот как выражал свои мысли Радищев: «Истинный человек и сын Отечества есть одно и то же. Самодержавство - есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние. Только тогда станешь человеком, когда научишься видеть человека в другом». Екатерина забыла, что Радищев и в пажеском корпусе, и за границей учился "праву естественному" по высочайшему повелению и что она сама проповедовала и дозволяла проповедовать принципы подобные тем, какие проводило "Путешествие". Она отнеслась к книге Радищева с сильным личным раздражением, сама составила вопросные пункты Радищеву, сама через Безбородко руководила всем делом. Посаженный в крепость и допрашиваемый страшным Шешковским, Радищев заявлял о своем раскаянии, отказывался от своей книги, но вместе с тем в показаниях своих нередко высказывал те же взгляды, какие приводились в "Путешествии". Выражением раскаяния Радищев надеялся смягчить угрожавшее ему наказание, но вместе с тем он был не в силах скрывать свои убеждения. Кроме Радищева допрашивали многих лиц, причастных к изданию и к продаже "Путешествия"; следователи искали, нет ли у Радищева сообщников, но их не оказалось. Характерно, что расследование, произведенное Шешковским, не было сообщено палате уголовного суда, куда, по высочайшему указу, было передано дело о "Путешествии". Судьба Радищева была заранее решена: он был признан виновным в самом указе о предании его суду. Уголовная палата произвела очень краткое расследование, содержание которого было определено в письме Безбородко к главнокомандующему в Петербурге графу Брюсу. Задача палаты состояла только в придании законной формы предрешенному осуждению Радищева, в подыскании и подведении законов, по которым он должен был быть осужден. Задача эта была нелегкая, так как трудно было обвинить автора за книгу, изданную с надлежащего разрешения, и за взгляды, которые еще недавно пользовались покровительством. Уголовная палата применила к Радищеву статьи Уложения о покушении на государево здоровье, о заговорах, измене, и приговорила его к смертной казни. Приговор, переданный в Сенат и затем в Совет, был утвержден в обеих инстанциях и представлен Екатерине. 4-го сентября 1790 г. состоялся именной указ, который признавал Радищева виновным в преступлении присяги и должности подданного, изданием книги, "наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование против начальников и начальства и, наконец, оскорбительными и неистовыми выражениями против сана и власти царской"; вина Радищева такова, что он вполне заслуживает смертную казнь, к которой приговорен судом, но "по милосердию и для всеобщей радости", по случаю заключения мира со Швецией, смертная казнь заменена ему ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, "на десятилетнее безысходное пребывание". Указ тогда же был приведен в исполнение. Печальная судьба Радищева привлекла к себе всеобщее внимание: приговор казался невероятным, в обществе не раз возникали слухи, что Радищев прощен, возвращается из ссылки, но слухи эти не оправдывались, и Радищев пробыл в Илимске до конца царствования Екатерины. Меткие выражения Александра Блока, отражающие суть российской литературной общественности на протяжении всей ее истории: «Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве». «Прямая обязанность художника - показывать, а не доказывать». «Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем», - которые прекрасно подтверждаются словами еще одного выдающегося русского поэта Бориса Пастернака: «Верю я, придет пора - Силу подлости и злобы, Одолеет дух добра». Лучшим образом отражена жизнь в России в стихах Лермонтова: Прощай, немытая Россия, Страна рабов, страна господ, И вы, мундиры голубые, И ты, им преданный народ. Быть может, за стеной Кавказа Укроюсь от твоих пашей, От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей. И в стихах Некрасова: «Ты и убогая, ты и обильная, Ты и могучая, ты и бессильная, Матушка Русь!» И тут же невероятная преданность своей стране и патриотизм выражается в следующих словах: «Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденье, за любовь...» Самые жесткие слова о существующей действительности были сказаны Достоевским: «Да будут прокляты всем интересы цивилизации, и даже сама цивилизация, если для сохранения ее необходимо сдирать с людей кожу». Приведу пример как Российские выдающиеся писатели заботливо относились к образованию и воспитанию (высказывания Льва Николаевича Толстого): «Для того, чтобы сказать понятно то, что имеешь сказать, говори искренно, а чтобы говорить искренно, говори так, как мысль приходила тебе». «Для того чтобы знать, что нравственно, надо знать, что безнравственно; для того, чтобы знать, что делать, надо знать, чего не должно делать». «Для того чтобы воспитать человека, годного для будущего, надо воспитывать его, имея в виду вполне совершенного человека,- только тогда воспитанник будет достойным членом того поколения, в котором ему придется жить». «Делай только то, что духовно поднимает тебя, и будь уверен, что этим самым ты более всего можешь быть полезен обществу». А вот мысли Антона Павловича Чехова: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». «Кто испытал наслаждение творчества, для того все другие наслаждения уже не существуют». «Художественное произведение непременно должно выражать какую - либо большую мысль. Только то прекрасно, что серьезно». Что только стоят философские размышления Тургенева: «Всякая Молитва сводится на следующее: "Великий Боже, сделай, чтобы дважды два - не было четыре". «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» «Вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет». «Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, - это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием». Серьезнейшее отношение к учителям отразил Некрасов следующими словами: «Учить других - потребен гений, Потребна сильная душа». Вероятно, невозможно лучше отразить отношение к власти, которое было высказано Ефремовым: «Человек... все время пытается добиться повышения структур без создания к тому базы, стремится получить нечто за ничто». «Терпение и кротость женщин помогали мужчинам сносить тиранию и несправедливость... Унижаясь и холуйствуя перед вышестоящими, они потом вымещали свой позор на своей семье». «Могучий кнут в руках власти, призрак высочайшего и лживого счастья». «Надменно и вызывающе... ведут себя обычно люди, скрывающие комплекс неполноценности». «Вначале крушат человека физически. Вторая ступень - психическая ломка». В завершении хочу сказать, что судьбы наших самых великих писателей – это борьба со строем, властью и чиновниками, которым судьба народа была совершенно не интересна, их интересовала собственное благополучие. Это прекрасно отражено в высказываниях Булгакова: «Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре». «Ласка... единственный способ, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет». «Глаза значительная вещь. Вроде барометра. Все видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится».