Прямо с утра, после яростной чистки зубов, я одиозно решил, что таки закончу сегодня тот свой стишок тусклой половой направленности, который я безупречно начал ещё год назад тому, а не иному, потому, что уже было выше всех моих мужских сил тем более. Стишок основательно задумывался быть посвящённым прекраснобровой паненке, московитке почему-то, о!, Анжелине Полонской, о!, которая поэтесса, да, да, да. Он начинался из места к барьеру, но пока без лепажей-мутье и кухенройтеров, и именно так, а не как лимерики про шотландцев, Мак-ков в клетчатых юбках на грязное тело, потому что климат суровый у них там везде, где только не посри на ветру, а о Байроне они и не слышали, поди, ни в одну ушную раковину, даже в Эдинборо. Входит Гена к Анжелине и с порога: «проше пани» - Из кошёлки водку «Гданьску», «краковской» свежайшей круг, Он, усевшись на диване, подгоняет «Гей, славяне!» ……………………………………………………………… ……………………………………………………………… ……………………………………………………………… И кулёк лишённых смысла слов высокого лиризма, Как стручки сухой фасоли, рассыпает перед нет. Дальше идёт атлетно-мускулистое туловище (по другому – торс) стиха, опирающееся на подвижные подошвы по мостовой ……………………………………………………………. ……………………………………………………………. И по этой этой Спасской приснопамятной колбаской, Остро зыркая под юбки, покатился к ебеням. Где я, технолог с красным дипломом и красными глазами впопыхах после получения оного, и являюсь этой, с налипшим на упругое тело волосами и прахом земным, колбаской с горизонтальной осью вращения вполне попендикулярной к застывшим в хрупком ожидании ебеням. Рабочей день прошёл туго-тягуче, в нарочитой борьбе с многоруким и стозевным чудищем – Клиентурой, которая из верующих, в основном, и рожающих женщин почти каждый год, а иногда и дуплетом тех, которые мне делают космический бардак на прилавках и пиздят пакетики с жидким какао. Одна, заряженная месяцев несколько в туда, мать, а жаль, что не с другой стороны или хотя бы сверху, хотя это Восток и надо, приводит с собой в мой целомудренный отдел двух, трёх, а иной раз и одного, но весьма злоебучего ребёнка, который мне перманентно мешает, честное слово какое-то. И это, невзирая на то, что в соседнем баре продаются гандоны от появления таких вот бертолетовых детей на земелье нашем грешном. Амэн! Директору супермаркета, арабу Фуаду, я добросовестно предложил весомо поставить аппаратуру, которая со внимательностью среагирует на громкий детский крик и целенаправленно выплюнет из своего аппаратного жерла, скажем, мокрую тряпку прямо и целокупно в немерянно говорливое дитё не по годам. Сей пример заразителен как триппер от супруги и когда рядом кто-то курит, поэтому, я мыслю (ergo sum), что в магазине наступит крупное, как Вечная Мерзлота, Великое Молчание. Потому что уже просто полифонический пиздец, те рожают и рожают крикливых, а гандоны вянут в пачках. Я марсельезно, на французкой ноте закончил отвратительный рабочий полудень, сказал «Оревуар, мон петит» конкурентке из концерна «Штраус» (не композитор, а так, хуйня какая-то) и в самодостаточном благодушии соизволил прибыть в грузинский бар, дабы закончить кончать стих той поэтессе, которая сверху с самого опусного начала и это мне по нраву. Хозяйка бара, грузинка Римма, увидев меня, колыхающе затрепетала, видать, ничтоже сумняшеся, решила, что я верну ей долг, который я гордо избегаю отдавать, как и подобает мужчине настоящему, но бедному от гордости. «Ни слова о долге и чести!», сказал я двуручно на грубом поэтическом и грузинка Римма опрокинутая отказом, подумала, что нуегонахер, а в следующий раз, когда она будет с двумя сыновьями, уж точно. Как с Лаврентием Павловичем, приснопамятным тоже. За что и убили. Корнево сел, распластал по мозгу мысли, отрешённо задумался. Только окуклил фразу: Вдруг из стенки вышел Бродский. Он по моде приведений Целлофанового цвета. С капюшоном балахон… как вдруг краеглазно усёк знакомое лицо. «Где-то я видел эту женщину», оголтело подумал я и попытался напрочь усугубить память. Нет, знаково и достопочтено не хватает какой-то даже квёлой детальки, чтобы процезз идентификации стал необратимым, то есть в самую точку, а не вдоль тире она сама себе пальчиком, пальчиком и нежно, нежно. Знакомое лицо степенно село через столик, стремглаво пробежало глазами по моему лицу и рьяно заулыбалась, когда к ней подошла ещё одна женщина лет тридцати пяти или меньше, частоморгающая, с воспалёнными веками и в криво сидящей юбке на два дюйма выше колен, которые «так, ничего себе», если две недели никого не ебать, даже говядину в разрез. Они достали листовые бумажки и начали стихочтение, сначала шепотно, потом громче, угораздивая себя срываться на бас ямщиков, которые как бы в трактире, скинув армяки, своевольничают речью, а городового нет кряду. Я насторожил ухо, благо вестимо мне как, но лучше бы нет, так как мой слух истошно изуродовало противное словесо «синекдоха», которое в аккурат бы подошло как ещё одно название поганки бледной. Но тем не более, всё сложилось в доме Албанских! «Вульва Вельзевула! Пульпа Гулливера! Так это же известная в Израиле, сугубая и гиперэзоповая поэтесса Флоренция Афиногеновна! Ба! Какая женщина, а я в одних подтяжках и сегодня жадный!» Я тогда, лет пять от щас долой, расторопно ебал одну одухотворённую мной тётку, которая и дала мне телефон Флоренции, мол, пишет Афиногеновна стихи всю свою плаксивую жизнь, рифмой глагольной промышляет, метафоры у неё величиной с недобрую яичницу, сходили бы Вы, Геннадий, к ней в поэтический сусек, глядишь, поможет она чем чёрт никогда бы не пошутил, сволочь мохнатая, чёрт этот, а не Вы. Афиногеновна поживала явно иррегулярной жизнью, в районе, где много бедных эфиопов, от которых, как известно, произошло Солнце Русской Поэзии, но быстро погасло, жаль и сильно притом. Ну я ей предварительно и предвадительно протелефонезировал, подкупил бонбоньерку в которой, как Вы догадались, было и она лепо пахла, приехал адресно, поднялся к ею указанной квартире. Харизматически позвонил. Она меня не ждала, забыла, видно, поэтому открыла, только когда я выкурил третью сигарету на лестничной площадке как дурак какой-то с коробкой конфет на отшибе. Ну хуй с ними, с конфетами, чего и Флоренции желаю, так как уверенно уверовал, что и ей хотелось бы и может не один сразу, а пучок нетрёпаных. Таких богемно-раритетных персон, как Флоренция, я не видел давно и возле себя. Лазурный халат с перламутровыми, величиной со свиной пятак, пуговицами, турецкие, расшитые блёстками и серебряными нитями туфли, стрелки подведены на виски, загнуты как туфли ея же, и напоминают нафабренные кончики усов гусара, или ещё кого-то старорежимного очень. Золотистые тени под ущипанными бровями, которые дугой высоко, а не навзничь. Много золота или похожего на шее, пальцах и в ушах. Такие дамы агрессивно угощаются круассанами-марципаном и не чихают в пальцы от запаха ванили. «Геннадзий, Геннадзий! Прошу Вас, милый, милый, милый гость, заходите же!» Именно так, с буквой «з» посерёдке имени моего, которое помню я с малолетства без буквы оной. Я зашёл и изрядно огляделся . Бронза, хрусталь, книги, картины, портьеры, сама курит из чёрного мундштука. Охуенное настенное зерцало, нижний угол рамки которого кто-то погрыз. Внуки у неё уже, что ли? Воздух как в душегубке – запертый, сразу захотелось разбить окно вот этим бюстиком Сократа. Но так, чтобы мудрец не выпал наружу к эфиопам. Не, господа офицеры, у такой метрессы даже стыдно в туалет попроситься, а тем паче в нём круто задуматься – метафизическая атмосфэра в квартире не та, не та. Хорошо, что между второй и третьей сигаретой я озорно, соблюдая привычную высоту струи, высался в подъезде, гори всё оно мочой адовой. (Фу, устал протяжно писать, позже закончу настроенчески)