- Господа! Угомонитесь! Стенания по боку, я Вам говорю. По боку! – яростно вопил Старец на весь зал, что было сил, и его крик, долго еще гулял среди стен зала. «По боку!» - гулко вторило ему эхо. Крик уже срывался на сиплый хрип, и вот-вот, казалось, старец и вовсе потеряет голос. Он сидел в гордом одиночестве в большой зале замка, за большим, круглым, дубовым столом. Стол был сервирован одним бокалом, в котором на дне красовалось порция выдохшегося коньяка, пустая тарелка с золотой каймой, серебряной вилкой, а также посреди стола стоял подсвечник, в котором тускло догорали две свечи (третья погасла несколько часов назад). В прочем, в том, что коньяк выдохся нет ничего удивительного – шли третьи сутки, как им наполнили пыльный бокал. Старец сидел, закутавшись в шелковый халат, и смотрел в центр дубового стола. Вокруг него стенали тени, создаваемые свечами и сквозняком (в зале все окна были открыты настежь, однако старец не подавал и вида, что ему хоть сколько-то холодно), и порхало несколько мотыльков над головой. Сам замок был древней постройкой, и я даже не возьмусь вам сказать, где он находится, поскольку я сам не ведаю, где его Старец соорудил, а точнее было бы сказать, где он себя заточил. В том, что именно он сам себя заточил там, я нисколько не сомневаюсь, поскольку на это у него были весомые причины. Просто поверьте мне на слово. Да, и где это все происходит не имеет ни малейшего значение. Значение имеет лишь то, ЧТО именно происходит со старцем. Однако, несколько слов о самом зале все-таки следует сказать. Зал тот был огромен, и, казалось, он был целиком и полностью выточен из зеленоватого мрамора, с большими колонами, на которых были вырезаны сплошь и рядом несчетное количество летучих мышей поедавших детей-ангелов, и у подножья колон были выточены искромсанные обломки луков амуров, и даже кое-где проглядывались тонкие наросты обрывок лучной тетивы. Глаза же летучих мышей были кроваво-красного цвета, и у каждой колоны, а их было ровно тридцать на весь зал (они стояли по пятнадцать в две колоны), под самым потолком было кольцо из золотых летучих мышей с рубиновыми глазами, там они уже были в виде, победивших ангелов, дьявольских генералов. На этих колонах изображено зло, которое уже очень давно поразило воображение старца, явно восторжествовавшее над добром. Но колоны не несли такой психологической нагрузки, вызванной бескрайним воображением старца. Апогеем его безумства были стены. Точнее то, что представляли скорее эти обрывки стен – они не были одной высоты, а порой в них встречались диких размеров сколы и дыры, словно кто-то гигантскими челюстями пытался их выгрызть. Да и диковинным окрасам они отличались от всякого современного понятия о вкусе, да, впрочем, как и о самих обоев. Изначально их цвет, я так полагаю, был белым, однако, чем они вскоре покрылись - не поддается ни одному из более менее рациональных объяснений. Все четыре обрывка стен были испещрены ярко красными линиями, завивающихся в очень сложный орнамент, даже, скорее всего в своего рода лабиринт, причем особенностями этих линий было то, что все четыре стены заключали в себе один целый рисунок, и складывается такое ощущение, что это всего одна линия, замкнутая в сама в себе. Помимо линий, часто на стенах встречались изображения таких предметов, как часы (во всех своих эволюционных проявлениях), причем характерной особенностью для механических часов было то, что на них отсутствовали стрелки, словно их насильным путем вырывали оттуда, поскольку на некоторых из них были изображены механические внутренности этих сложных незаменимых механизмов. Иногда встречались изображения каких-то немыслимых животных: птиц с волчьими пастями, созданий с телом из кошачьего рода, и с головами носорогов, и прочих неведомых человечеству существ. Но только не старцу. С такими тонкими подробностями, какими были нарисованы эти существа, складывалось впечатление, что Старец лично имел дело с ними. Я не буду утверждать обратное, у меня нет причин подвергать сомнению существование этих дикостей. Я даже склонен думать, что все, что изображено на стенах красной краской (кстати сказать, некоторые утверждают, что все это было нарисовано бычьей кровью, впрочем, истинность происхождения этих рисунков навряд ли получится установить, поскольку о них знает только сам Старец, а на вопросы он отвечает довольно невразумительно в виду своего помешательства) есть творения Старца. - К суду! К порядку! К суду и порядку! Ублюдков на кол, и на растерзание бешеным псам! – орет уже в бешенстве Старец, колотя в агонии по столу дряхлым кулачком, так что бокал с коньяком подпрыгивает над столом аж на несколько сантиметров. Лицо его все раскраснелось, и казалось морщины вот-вот словно змеи сорвутся с лица и расползутся по столу. Ну, раз уж мы так вплотную подкрались к безумству Старца, то давайте я вам не много расскажу о самом Старце, что сам себя заточил в этот полуразрушенный, пустынный зал, неизвестного доселе замка. О том, сколько он здесь уже находится, я не берусь сказать, точных дат здесь все равно не отыскать, поскольку часы здесь отрицаются как само понятие, да и слишком уж презирает он их. Сам он небольшого роста, впрочем, это может и показаться, из-за его сутулости, и похож на какой-то сморщенный гриб, когда вот так сидит в своем любимом, плетенном из лозы кресле-качалке. Лицо его сильно испещрено морщинами и шрамом, который идет через всю правую половину лица, начиная со лба, спускаясь к подбородку, и удивительно, что правый глаз вполне все видит, правда опять таки, что видит этот глаз ни кому не известно, ведь вы же уже видели стены зала. Вот-вот! Это все его рук дело! А уж что он там видит своим взглядом, это уже, я думаю, останется загадкой, если конечно, он не начнет это воспроизводить тем или иным способом. Хотя то, что он уже успел воспроизвести в этом зале, хватит нормальному человеку для того, что бы раз и навсегда распрощаться со здравым смыслом. - Ох уж мне эти черти! Ох, уж мне эти твари! – кричал он. Да уж, старик видимо разошелся не на шутку. Он вдруг переместил свой взгляд, поддернутый пеленой серых глаз, в которых можно было с большим трудом разглядеть маленькие черные зрачки, словно их и вовсе не было, на бокал с коньяком, схватил его, и со всего размаху швырнул его о пол. Осколки разлетелись в миг по полу, составив узор в виде паутины, в центре которой расположилась ровным кругом маленькая лужа коньяка. Старец наклонил голову, и посмотрел на осколки. - Что ж за гадство! - пробормотал он себе поднос, и в тот же миг все осколки собрались снова воедино, облепив стаканом коньяк, и взметнулись обратно на стол, - что ж так тому и быть, - снова пробормотал он себе под нос, и закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла, и стал слегка покачиваться, и напивать какую-то мелодию себе под нос. Но вернемся к его шраму на лице. Собственно говоря, это один из ключей его самозаточения в этом странном зале. Точнее было бы сказать, это является фундаментом этого зала, и замка в целом. Дело обстояло довольно морозным февральским днём. Старец, а тогда он был просто-напросто Михаил Степанович. Михаил Степанович был обычным московским дворник, каких пруд пруди. Михаил Степанович сидел с такими же двумя дворниками-забулдыгами, забросив тротуар от очистки снега и скобления льда. Они сидели недалеко от проезжей части, по которой скользил и сновал туда сюда наземный транспорт, и, соорудив из кома снега нечто наподобие столика, и распивали тихо мирно дешевый портвейн. «Вся наша жизнь сплошной лабиринт, с неведомым количеством тупиков, но самое удивительное то, что каждый в конечном итоге, приходит к одному и тому же выходу» - говаривал один из них, которого все звали Михалычем, и никто не знал его настоящего имени, портвейн имел жуткое свойство уничтожать человека, лишая его всяких личностных достоинств. «Ну, ты скажешь еще!» - отвечал ему Михаил Степанович. «А что не так? Посмотри Степаныч, просто мы застряли в одном тупике, и ждем, пока эта стена поднимется и образуется выход» - пытался доказать Михалыч. «Верно говорит» - вторил его друг, поеживаясь на морозе, и пытаясь укрыть голые руки от колкого холода. «Ой, ладно вам, давайте лучше еще по одной, а то что-то холодно как-то» - сказал Михаил Степанович. «Степаныч, ты какой-то слишком посредственный» - с укоризной сказал Михалыч, - «но от твоего предложения я не откажусь». Они допили остатки портвейна. И Михалыч сказал, что они пойдут еще за бутылкой, взяв денежную долю с Михаила Степановича, они с другом отправились в путь, оставив Михаила Степановича наедине с самим собой. Можно было бы сказать, наедине со своими мыслями, если бы он хотел о чем-либо думать. Но он просто уставился на пустую бутылку из-под портвейна и смотрел на неё бездумным взглядом своих серых глаз, и совершенно ни о чем не думал. Мимо проносились автомобили, троллейбусы трамваи, люди спешили кто куда – никто не обращал на него внимания, одна бабка правда остановилось напротив него погрозила кулаком и сказала злобно: «Вот все пьете и пьете, а меж тем лед кругом! Кто его будет счищать, как не вы? А? Пьянь подзаборная? Да, к тому же наверняка вшивая! Вши, небось, и не вымирают то на таком морозе?!?» «Да иди ты, сдохни уже, старая. Тебе давно прогулы на том свете ставят», - отвечал ей машинально Михаил Степанович, не отрывая взгляда от символично пустой бутылки. Где-то тихо заиграла музыка, тонким звоном, и мелодия была такой знакомой, что Михаил Степанович поежился, и попытался угадать откуда же доносится мелодия. Мелодия становилось все громче и громче, словно кто-то специально пытался донести её до старого дворника. Определив откуда доносятся звонкие звуки, он повернул туда голову. Из арки вышла маленькая девочка, закутанная в детский полушубок, из свалявшегося меха, бережно неся в синих рукавицах перед собой раскрытую музыкальную шкатулку, которая наигрывала звонко мелодию из балета «Лебединое озеро». Девочка вдруг остановилась на секунду, и посмотрела на удивленного Михаила Степановича, затем она переместила свой взгляд на шкатулку, и смело пошагала в сторону Михаила Степановича. Подойдя к нему, она протянула ему шкатулку, сказав: «Это вам, дедушка!» Михаил Степанович удивился сильно: «За что?» «Просто так. Просто так» - отвечала ему девочка. «А как же ты будешь то?» - спросил её Михаил Степанович. «Со мной все будет хорошо, она мне и впрямь уже надоела», - ответила она ему, и тут же спохватилась, посмотрев на дорогу - «Ой, вот же мой троллейбус! Я же опаздываю на занятия». И она тут же побежала к автобусной остановке, за спиной у неё болтался скрипичный футляр на длинном ремне, ловко перекинутом через плечо полушубка. Михаил Степанович смотрел, как она бежит к троллейбусу, и вдруг не добежав до него каких-то несколько метров, поскользнулась на льду и бухнулась на тротуар. Вот тут жизнь и рухнула у Михаила Степановича. Вот тут то она и рассыпалась на мириады звонких осколков. Он сидел не подвижно, держа в руках играющую шкатулку, и смотрел, своими серыми глазами, но то, как толпа людей столпилось вокруг бездыханного тела девочки и бормотал нервно себе под нос: «тебе дедушка, тебе дедушка». Врачи потом зафиксируют мгновенную смерть от удара головой об лед. Затем он встал, вытер одинокую старческую слезу, и пошел слепо прочь от того места, прижав к груди шкатулку. Ни кто на тот момент не смотрел в его сторону, лишь, когда подошли два других дворника с бутылкой портвейна к толпе все набросились на этих никчемных городских работников, за что их позже и призвали к суду, но к тому моменту Михаила Степановича и след простыл. Михаил Степанович, свернул на ближайшем перекрестке, и сорвал с себя оранжевую жилетку, профессиональный отличительный знак, и достал из кармана паспорт, все это он свалил в ближайший мусорный контейнер, зайдя в какою-то подворотню, поджег, и побрел себе дальше, не видя и не слыша ничего, кроме музыкальной шкатулки. Но ничего не вечно – как говорится. Через несколько часов, шкатулка стала играть все тише и тише, а вскоре и вовсе замолкла, к тому времени на улице уже стало темно, и Михаил Степанович дрожал от мороза на какой-то автобусной остановке. Он не много потряс шкатулку, но она так и не заиграла вновь, тогда он со всего размаха швырнул её о землю, и она разлетелась на мелкие щепки, даже маленькая балерина, что кружилась и отражалась в зеркалах шкатулки, и та разломилась пополам. Тогда Михаил Степанович упал на колени и зарыдал, сотрясаясь на жутком морозе всем телом. Он схватил рукой осколок зеркала, и завопив «К суду и порядку!», запрокинул голову к небу, и поднес к горлу осколок зеркала. Но смелости перерезать себе горло у него не хватило, и от этого отчаяние и чувство вины в смерти маленькой девочки еще больше охватило его. И он лишь решился полоснуть этим осколком себе по лицу. Он стоял на коленях в грязном снегу, трясся от холода, и с его лица лилась кровь, перемешанная со слезами, когда рядом остановилась машина, и из неё выбежала молодая испуганная женщина. К тому моменту Михаила Степановича охватила уже самая, что ни наесть истерика, он дрожал и повторял лишь «тебе дедушка, тебе». Женщина кое-как усадила его в машину, и отвезла в ближайшую больницу, где, обработав его рану, уложили спать, а через пару дней так и не добившись каких-либо сведений от него, они его отправили в дом для умалишенных, где он, собственно говоря, и воздвиг свой замок, и, как ему казалось, навсегда спрятался в причудливом зале, на почве душевных переживаний. Там то он и стер свое имя. И все его стали звать просто Старцем, по причинам отсутствия каких-либо документов. - Где ж конец мучениям? Где? И по что я так себя запустил? Почему я так низко пал? – сокрушался Старец, раскачиваясь в кресле качалке. Вдруг он насторожился. Кто-то настойчиво пытался ворваться внутрь зала, и снова попытаться проломить стену, проникнуть к нему. - Старик, время приема лекарств. Видите, Петр Семенович, он уже столько времени сидит на кровати, и раскачивается взад вперед, словно нас и вовсе не существует, - сказала молодая медсестра Лидия Васильевна главврачу клиники, мужчине в самом расцвете сил. - Мда, - проговорил Петр Семенович, - а лекарство он нормально принимает? - Да. Совершенно безоговорочно, не сопротивляясь, - ответила медсестра. - Мда, - снова сказал главврач, - ну что же Лидочка пойдемте, мы за ним еще понаблюдаем. Только дайте лекарство и пойдемте. И окна закройте, а то холодно тут у него. Простынет еще. Медсестра закинула голову старику, открыла рот, и кинула туда какую-то таблетку, и поднесла стакан воды, старик рефлекторно выпил лекарства, и продолжил раскачиваться молча на кровати. Она закрыла окна, и они вышли с главврачем из палаты. Старец снова увидел, как вдруг из неоткуда появился смерч ярко голубого свечения, и снова оторвал кусок стены и унес его в неизвестность. - Конец близок! Конец близок! – старик впервые за долгое время улыбался, - Конец мучениям! Конец терзаниям душевным! В зале захлопнулись окна, с порывом холодного ветра, но огонь на свечах лишь слегка подернулся, но не погас. Старец же раскачивался в своем кресле все сильнее и сильнее. Рука его уже тянулась к бокалу с коньяком, слегка дрожа, словно преодолевая последний рубеж перед дорогой в неизбежное. Раздался легкий хлопок, и над дубовым столом появилось яркое свечение и зависло в полуметре над свечами, что стояли в центре стола. Старик же, недоуменно улыбаясь, замер, уставившись своими серыми глазами на горящий шар. Ослепительно сверкающий всеми цветами радуги шар начал двигаться навстречу старику, и завис над краем стола. Повисев мгновение, у шара словно выросло некое подобие руки, и смахнуло бокал с коньяком, и пустую тарелку с вилкой. «Да, действительно, это уже не к чему» - пронеслось в голове у Старца. Шар стал гаснуть, и в итоге свечение и вовсе исчезло. На краю стола сидела та самая девочка, но уже не в полушубке жарком, а в детском платье в красный горошек, но она по прежнему в руках держала играющую шкатулку, и звук мелодии разносился по всему залу, отдаваясь гулким эхом, и заполняя все окружающее пространство. - Да, дедушка, теперь это уже не к чему. Зачем ты разбил её? – спросила девочка Старца. - Я был в отчаянии. Я не мог себя простить. Я был ни на что не годен, - ответил ей Старец с дрожью в голосе, и старческая слеза медленно стала стекать по каналу шрама. - Тебе она нравится? – спросила девочка, смотря на играющую шкатулку. - Очень. Мне ни кто ни когда не дарил подарков, - ответил старик, и разрыдался, грузно сотрясаясь немощным телом. - Ну что ты дедушка. Я с тобой, - проговорила девочка, и прижала свободной рукой рыдающую голову старика к своей груди, - пойдем со мной. Старик встал с кресла, вытер рукавом халата слезы со старческого лица, и пристально заглянул в её глаза. - Ты простила меня, внучка? – спросил он, хотя и знал, что нет ему прощения. - Ну, конечно же! Я знала еще с утра, что так все и будет. Но это пустые разговоры, - сказала она, спрыгнула со стола и взяла старика за руку, - пойдем же. - Куда? – недоуменно спросил старик. - Как куда? – захихикала девочка, - туда, где я буду играть тебе на скрипке, где неизвестность шагает в ногу с абсурдностью, почти как здесь. Они вскочили на стол вдвоем на стол и, опрокинув подсвечник со свечами, побежали по воздуху в высь. От огня свечей загорелся стол, и через какое-то время весь зал заполнился густым и едким дымом. Шкатулка наигрывала мелодию, лежа на горящем столе, но сама она огню не поддалась. - Лидия Васильевна, что это у нас так пахнет гарью? И что за музыка странная? – спросил главврач молодую медсестру, настойчиво пытаясь запустить руку под халат, лежащей на его столе девушке. - Это, Петр Семенович, балет «Лебединое озеро», да и палата Старика горит, - проговорила, задыхаясь от наслаждения, молодая медсестра, запрокидывая назад голову, и прикрывая томно веками свои серые глаза. - Да и черт с ним, Лидочка – прорычал главврач