К утру среды паром пересёк пролив Ла-Манш и вышел в Атлантический океан. Уже ночью корабль прибыл в конечную остановку – город Гавр, где Говард Уайт купил билет на поезд до Парижа и, два часа спустя, продолжил поездку. В полдень четверга, десятого августа Говард прибыл в столицу Франции. В Париже уже чувствовалось дыхание осени, не сырое, промозглое дыхание, как в Англии, а прохладно-освежающее. Величественный и непревзойдённый, очаровательный и околдовывающий, впечатляющий и незабываемый Париж встретил американца со свойственным только ему спокойным, исполненным достоинства, но и тепла, гостеприимством. Город, колыбель европейской культуры, изящный и неповторимый, был способен заглушить горе, околдовать красотами, но слишком свежи были воспоминания о причинах столь поспешного расставания с Англией… Говард Уайт прибыл на Северный вокзал, находившийся недалеко от знаменитого Монмартра. Покинув просторное здание вокзала, он вышел на площадь Наполеона Третьего. Здесь царило свойственное большому городу оживление: многочисленные автомобили разъезжали рядом с площадью Валансьен, устремляясь в четыре стороны города по широким проспектам; шумные толпы прибывших туристов рассаживались по такси и автобусам. Молодой американец, пройдя мимо здания католического собора, вышел на улицу д’Отевиль и направился к центру города. Ещё в поезде он по своим записям проверил адрес своей родственницы – тёти Кристелль Булимар, но прежде чем прийти к ней, Говард хотел прогуляться по Парижу. Он так много слышал об этом городе от своей матери, но сам никогда тут не был… Что и говорить, Париж околдовывал. Широкие чистые бульвары, начинавшиеся у Северного вокзала, словно полноводные реки, несли тысячи машин и пешеходов к Сене и к величественной улице Риволи, соединяющей площадь Бастилии с площадью Согласия. Наслаждаясь атмосферой столицы Франции, Говард тридцать минут спустя вышел к зданию Банка де Франс. Отсюда уже было рукой подать до Лувра. Выйдя на улицу Риволи, Говард Уайт оказался у стен величайшего музея Европы… Пройдя мимо северного крыла Лувра, он остановился у арки Карузель; здесь он, изрядно проголодавшийся, купил в уличном торговом лотке бутылку с газировкой и пару булочек. Полюбовавшись недолго на арку – массивное сооружение средневековой эпохи, Говард неспешно направился в сторону парка Тюильри, который вкупе с площадью Согласия и Лувром образовывал грандиозный архитектурный ансамбль, являвшийся началом главного проспекта Парижа – Елисейских Полей. В парке царила относительная тишина: лишь шум листвы нарушал очаровывающее безмолвие, мерный гул проезжающих по Риволи автомобилей почти не доносился до тенистых закутков сада Тюильри, гомон прохожих затихал где-то в стороне арки Карузель. Аккуратные дорожки – многочисленные ответвления главного широкого тротуара, ведущего сквозь парк к площади Согласия, петляли среди деревьев, кроны которых кое-где уже подёрнулись красными и желтовато-оранжевыми оттенками. Говард сел на деревянную скамейку, стоявшую в тени деревьев и, развернув свёрток с булочками, принялся за еду. Доев и подсчитав количество припасённых ещё в Чикаго франков, он устало откинулся на спинку скамьи и, любуясь парком и виднеющимся сквозь ветви силуэтом Лувра, задумался о своём положении. Боль от воспоминаний всё ещё сжимала мёртвой хваткой его сердце, но если бы не стихи… Говард Уайт, даже не пытаясь быть к себе более строгим, чурался одной только мысли проявлять хладнокровие. Его боль вызвана утратой друга. Его боль – мучение, но не наказание, его боль – несправедливость, но убежать от неё невозможно; ведь убегать от прошлого глупо. Над головой сидящего на скамье в сквере шумела листва, мимо в сторону музея прошествовала толпа возбуждённых туристов, – до Говарда донеслись смех и голоса, вроде бы, на испанском. Люди живут и умирают… Банальные и избитые, но от того не менее верные, истины роились в мозгу поэта, мешая сосредоточиться. Говард пытался представить себе старшую сестру его покойной матери – тётю Кристелль, думал о том, какой приём ему окажут почти незнакомые люди. Второпях покидая Англию он даже не позвонил в Париж и не отправил письма. Прибытие родственника из Америки станет сюрпризом. Посидев в парке ещё с четверть часа, Говард вышел на центральный тротуар сада Тюильри и направился в сторону крупнейшей и, несомненно, красивейшей площади Парижа – пляс де ля Конкорд. За несколько сотен метров, ещё почти у арки Карузель, виднелась золоченая макушка высоченного египетского обелиска, простоявшего несколько тысячелетий среди песков древнего государства, а теперь возвышавшегося над величественными мраморными изваяниями и огромными фонтанами площади Согласия. Площадь в своём роде была местом абсолютно уникальным: её со всех сторон окружали всемирно известные достопримечательности – сад Тюильри, роскошные дворцы королевской эпохи, Елисейские Поля, улица Риволи, знаменитый театр Гранд Оперá в нескольких кварталах к северу. Вокруг площади проносились автомобили и единым потоком устремлялись в сторону Триумфальной арки Наполеона, возвышавшейся в центре площади Звезды. Залюбовавшись обелиском, Говард совсем рядом, сбоку, заметил, пожалуй, главную достопримечательность города – великолепную и несравненную Эйфелеву башню – творение гениального французского инженера. Отсюда она была довольно далеко, поэтому виднелась только её верхняя часть, но для восторга Говарда этого было вполне достаточно. Что и говорить, молодой американец, привыкший к современным высотным зданиям Чикаго и Сан-Франциско, откровенно обомлел, подумав, что башня была возведена ещё в конце девятнадцатого столетия! Пройдя мимо мраморных скульптур, символизирующих величайшие реки Франции, Говард Уайт вновь вышел на улицу Риволи. Спустя минуту он садился в салон парижского такси. Ещё раз взглянув в окно на прекрасную площадь и твёрдо решив в ближайшее время сюда вернуться, Говард далеко не на безупречном французском назвал шофёру адрес: – Монмартр. Улица Дюрантэн, пожалуйста. Проехав в такси мимо Гранд Оперá и знаменитого кабаре «Мулен Руж», Говард Уайт расплатился с таксистом уже на холме Монмартр. Отсюда сквозь кроны деревьев уже виднелись огромные купола из белоснежного мрамора Базилики Сакре-Кёр, главной достопримечательности района. Улица Дюрантэн была не очень длинной, как и почти все улицы Монмартра утопала в зелени, и являла собой безупречный образчик опрятной парижской улочки, разительно отличавшейся от широких проспектов имперской эпохи, по которым Говард проезжал несколько минут назад. Дома на Дюрантэн были в основном трёхэтажные, образующие потрясающие перспективы с видами на город. Мансарды зданий были дополнены очаровательными балкончиками с кованными чугунными оградами, украшенными ярко-цветущими растениями. В Париже ухаживать за наружной стороной окон и балконов было обязательно; муниципалитет следил за порядком и эстетической презентабельностью улиц. Говард, с интересом осматривающий здания, медленно шёл по тротуару, вглядываясь в таблички с номерами домов. Дом, в котором жили его родственники был угловым, его окна выходили и на Дюрантэн и на улицу Абсесс. К собственному удивлению он не испытывал ни малейшего волнения, поднимаясь по лестницам дома к квартире, которая, как оказалось, находилась в мансардном помещении. Остановившись перед массивной деревянной дверью, Говард призадумался. На всякий случай он припомнил несколько фраз на французском языке, которые бы помогли ему объясниться с родственниками, но интуиция ему подсказывала, что тётя Кристелль владеет английским. Помедлив несколько секунд, он позвонил. Спустя некоторое время за дверью послышались тихие шаги, щёлкнул замок и дверь приоткрылась. Постаравшись изобразить хоть какое-то подобие непринуждённой улыбки, Говард взглянул на того, кто открыл ему. Перед ним стояла женщина, на две головы ниже его самого, седые волосы аккуратно забраны узким обручем, на плечи накинута широкая шерстяная шаль. Хозяйка квартиры смотрела на гостя с некоторой растерянностью. – Мадам Булимар? – первым нарушил молчание Говард. – Кристелль Булимар. Чем обязана, молодой человек? – женщина ответила по-французски, всё ещё с недоверием глядя на американца. Тот представился на родном языке: – Я – Говард Уайт, сын вашей сестры. – Розаны? – женщина слегка нахмурилась. – Да, да! Розан Булимар была моей матерью, отец – Джейсон Уайт из Сан-Франциско. Последний раз вы меня видели, когда мне было пять лет. – Говард, придерживая рукой дверь, искренне надеялся, что тётя ему поверит. Выражение недоверия сменилось на подвижном лице женщины удивлением. Она на полшага отошла в квартиру, уже не держа дверь. – Неужто… Малыш Говард? Это действительно ты? – Кристелль Булимар, произнеся эти слова по-английски, робко осматривала нежданного гостя. – Ну конечно! Вы меня помните? В последний раз вы привезли мне серебряный кулон… вот. – Желая доказать свои слова, Говард расстегнул ворот своей белой рубахи и слегка наклонился, чтобы женщина могла увидеть блестевшее у него на шее незатейливое украшение. Кристелль Булимар тихо ахнула. – Я узнаю… Кулон достался мне от моей матери… Она тогда жила в Марселе, – тётя, приоткрыв от удивления рот, вглядывалась в лицо Говарда, затем отошла в сторону, пропуская его, – ты его всё ещё носишь? – Он приносит мне удачу, – отозвался Говард, стоявший в просторной прихожей и осматривавшийся вокруг. Он вспомнил, что одел кулон только перед тем, как навсегда покинул Гринстоунтон, – надо бы его вообще не снимать, – тихо добавил он, взглянув на тётю Кристелль, которая уже закрыла дверь и теперь с улыбкой смотрела на него. – Ну, давай же, проходи. Наверное проголодался? Откуда же ты здесь? Проездом? Говард Уайт, едва успевая отвечать на все вопросы, которыми засыпала его тётя, прошёл на кухню и сел за круглый стол, стоящий у окна. Деревянная столешница нагрелась на солнце и теперь распространяла приятный аромат сухого вереска. Кристелль Булимар налила ему большую тарелку куриного супа, положила на стол плетёную корзиночку с мягкими круассанами и села напротив. – Значит, теперь путешествуешь? – переспросила она, выразив соболезнования по поводу кончины отца Говарда. – Да, – поспешно дожёвывая круассан, ответил американец, – последний месяц я провёл в Англии. Затем, набрав в рот побольше супа и проигнорировав вопрос о том, у кого же он всё время жил в Туманном Альбионе, Говард спросил: – А ваш сын, он сейчас в Париже? – Этьен отправился в Лион, но скоро должен вернуться. Вы ведь с ним не знакомы? – спросила она, но тут же сама ответила, – ну конечно нет! Он же родился уже после того, как я была в Америке. Видишь ли, он военный. Мечтает отправиться в Алжир, но пока проходит подготовку здесь, во Франции. Тётя Кристелль печально вздохнула. Говард поставил пустую тарелку в раковину и вернулся за стол. – Ты, надеюсь, у нас поживёшь? – поинтересовалась тётя Кристелль, разливая в две фарфоровые чашки горячий чай. – А Этьен живёт с вами? – спросил Говард, но услышал в ответ шквал заверений, что нисколько не стеснит их своим обществом. – Буду вам очень признателен. Вряд ли я надолго… – Да хоть навсегда! Я так понимаю, ты в Америке всё оставил, – женщина, добродушно улыбаясь, добавила, – живи сколько хочешь. Тебе ведь всё равно отправиться некуда? – Некуда, – кивнул Говард, испытав облегчение. Он и понятия не имел, куда можно отправиться из Парижа; теперь хотя бы появилось время подумать. Комната, где поселился Говард, была угловой и имела два окна в покатой стене, поддерживаемой широкими деревянными балками. В одно окно была встроена дверь, за ней находился длинный балкончик. Говард Уайт, впервые оказавшийся в этой комнате, первым делом вышел на балкон. Вышел и замер. Восторг и восхищение заполонили его разум, вытеснив все мысли и чувства. Кристально-голубое небо было исчерчено светло-оранжевыми полосами. Город купался в лучах опускавшегося к горизонту солнца… Это был самый прекрасный закат, какой доводилось видеть Говарду. Слегка прищурившись, он разглядел поблёскивавший шпиль собора Нотр-Дам, золотой купол Дома Инвалидов, возвышавшуюся над Парижем Эйфелеву башню. Город был великолепен. Машинально достав привычным движением из кармана брюк блокнот и ручку, Говард, оперевшись о тёплый чугун оградки, стал быстро писать. Он бросал взгляды на грандиозную панораму, вдыхал аромат растущих в кадке цветов и выводил ручкой слова и фразы. Никто во всём мире не мог понять, что для него значили эти слова… Исписав несколько страничек косым и мелким почерком, Говард Уайт впервые за последние дни по-настоящему улыбнулся. Улыбка оказалась как будто вымученной, но счастливой. Оставалось только благодарить небо за чудесный дар – вдохновение, смысл и суть жизни поэта… Искренне благодарный Кристелль Булимар молодой американец поселился в Париже. Признательности ради Говард Уайт решил не досаждать тёте своим постоянным присутствием у неё дома, – в основном он проводил время гуляя по городу. Разумеется, в силу расположения квартиры, да и личных качеств и пристрастий, он вначале осмотрел холм Монмартр. Что можно сказать о месте, давно ставшим центром европейской культуры? Почти все уважающие себя французские художники выставляли на улочках холма свои произведения, многие отображали на холстах окружающий мир прямо на открытом воздухе; тротуары Монмартра были сплошь уставлены мольбертами. Каждое утро, отправляясь гулять по городу, Говард проходил мимо уличных художников, посещал многочисленные салоны живописцев и осматривал полотна. Затем, спускаясь по грандиозной лестнице Базилики Сакре-Кёр, ведущей с вершины холма до самого его подножия, он выходил на зелёную улицу Габриель и, не доходя до бульвара Клиши, садился на автобус или спускался в метро. Так начинался очередной день, посвящённый познанию Парижа. Второй день своего пребывания в столице Франции Говард Уайт полностью посвятил осмотру коллекций Лувра. Оценив по достоинству большинство экспозиций музея, он, порядком измотанный, перекусил в кафе и вернулся на квартиру Кристелль Булимар. Пол ночи он провёл работая над сборником, вдохновлённый увиденным. Поэт сам не мог пока выразить свои мысли насчёт «Очарования Англии», которое плавно переходило в «Великолепие Парижа», но принципы композиции книги не очень его волновали на тот момент. Утром следующего дня Говард выполнил данное себе обещание и вернулся на площадь Согласия, так впечатлившую его в день прибытия. Удостоив египетский Обелиск более пристальным вниманием, он решил прогуляться по Елисейским полям. Проспект, сосредоточивший самые известные и дорогие рестораны и магазины страны, производил впечатление улицы достойной императора (Елисейские Поля были созданы по личному указу Наполеона Бонапарта). Широкая дорога с двусторонним движением утопала в зелени, деревья были посажены как между встречными полосами проспекта, так и на тротуарах. Роскошные здания Елисейских Полей представляли направления разных архитектурных стилей, но украшенные изысканной лепниной, все как один блистали в своём изысканном великолепии. Огромное количество цветочных лавок выставляло свой товар на уличных прилавках, отчего создавалось впечатление яркой, но приятной глазу пестроты. Роскошные гостиницы и рестораны зазывали состоятельных клиентов начищенными до сияния бронзовыми вывесками, из дверей многочисленных кафе вырывался приятный аромат кофе, рядом со сверкающими на солнце стеклянными витринами прямо на тротуарах, по парижской традиции, стояли аккуратные столики. Неспешно прогуливаясь по проспекту, Говард Уайт вышел на величественную площадь Звезды, в центре которой возвышалась массивная Триумфальная арка Наполеона, украшенная мраморными барельефами. Полюбовавшись на Арку, Говард сел в автобус, следующий в обратном направлении. Вечером он намеревался подняться на Эйфелеву башню. Париж, открывший новую главу в жизни поэта, служил постоянным источником неиссякаемого вдохновения, поглощавшего Говарда день за днём, заставлявшего ярко выражать мысли и эмоции. Уезжая из Англии, Говард Уайт лишь безотчётно стремился убежать от горя, от тяжких воспоминаний, но в итоге не просто убежал от невзгод, а силой таланта пересилил их. Пожалуй, никогда прежде он с такой силой не ощущал силу вдохновения и своё предназначение. Память заставляла его вновь и вновь переживать события последних дней, проведённых в Британии, принуждала думать и размышлять. А вдохновение, как понимал Говард, рождалось именно из размышлений и впечатлений. Изо дня в день гуляя по городу, он всё больше проникался пониманием, возникающим в пучине хаоса, творящегося у него в голове. Внешнее благополучие только лишь оттеняло бушующие в душе поэта сражения. Сражения между мыслью и чувством. Всё чаще Говард Уайт приходил к мысли, что для поэта состояние волнения, перерастающего в душевный дисбаланс – норма, необходимая для насыщенной творческой жизни. Впрочем, все его рассуждения наилучшим образом отображались в стихах, которые становились всё более философскими. Можно сказать, что с переездом в Париж, новая глава началась не столько в обыденной жизни поэта, сколько в поэтической, созидательной. В самом начале сентября из командировки вернулся Этьен Булимар – двоюродный брат Говарда. Это произошло около полудня пятого дня первого осеннего месяца. Говард, по своему обыкновению, в тот день с утра отправился гулять по Парижу, но на этот раз он собирался зайти на почту и встретиться с одним столичным издателем англоязычного литературного журнала. В девять утра Говард Уайт был уже на почте. Целью посещения сего заведения послужило намерение Говарда отправить письмо. Дело в том, что на четвёртый день пребывания в Париже он написал письмо Нерио. Вообще-то Говарду было несколько совестно, что он оставил дворецкого в такое трудное для него время; оправдания вроде того, что на момент отъезда Говарда Нерио уже собирались выписывать из больницы, уже не казались ему идеальными. Написав об этом, поинтересовавшись здоровьем дворецкого и наиболее деликатно затронув тему похорон, Говард отправил письмо, но лучше себя после этого чувствовать не стал. Спустя несколько дней пришёл ответ. Нерио писал, что нисколько не винит Говарда в скором отбытии и что чувствует себя уже лучше. На похороны же Вулсбери Халмера он тоже не пошёл – не нашёл в себе сил. На прощании с лордом Халмером присутствовало совсем немного людей. Было несколько родственников погибшего и наиболее близкие друзья из Охотничьего клуба Ноттингема. Нерио интересовался тем, как Говард устроился в Париже, благодарил за то, что тот побыл в доме следующий день и запер входную дверь, когда уходил (в больнице Нерио очень волновался, как бы в дом не залезли воры). Касательно имущества лорда Халмера, в письме было указано, что большую часть своего немалого состояния он оставил ему, Нерио, некоторым близким родственникам, а дом завещал Клубу охотников. Испытав облегчение, прочитав письмо от Нерио, Говард, хоть и не очень веруя в то, что между ними завяжется стойкая переписка, написал ответ. Тот самый ответ, что отнёс на почту осенним утром в день возвращения Этьена. Погода по-прежнему стояла хорошая – солнечное утро всегда способствовало улучшению настроения Говарда. Город жил своей жизнью, не менялись пейзажи и привычки людей, Монмартр очаровывал поэта как и раньше. Непродолжительные, но продуктивные переговоры с издателем Андрэ Эрвилем, проходившие в ресторанчике на улице Риволи, были расценены Говардом как успешные. Переговоры, которые, скорее всего, приведут к первым европейским публикациям. Тётя Кристелль предупреждала племянника о том, что в этот день приедет Этьен, впрочем, вернее будет сказать, не предупреждала, а говорила только об этом уже три дня подряд, с тех самых пор, как из Лиона написал её сын. Несмотря на искреннее желание познакомиться с двоюродным братом Говард Уайт не спешил возвращаться на улицу Дюрантэн; за время, проведённое в Париже, прогулки по городу ему несказанно полюбились. К тому же, интуиция подсказывала Говарду, что Этьен ещё не прибыл. Как бы то ни было, молодой американец решил пойти домой пешком… Хорошая память Говарда с лёгкостью возвращала его к событиям последних дней. Он с удовольствием вспоминал поход в Лувр, подъём на Эйфелеву башню, вечернюю прогулку по Сене. Перед внутренним взором поэта один за другим возникали образы: городские достопримечательности, сценки из жизни людей. Целый мир. Разобраться в котором и провести чёткую границу между тем, что Говард действительно видел и тем, что рисовало воображение, совсем невозможно. Но неспешно шагающий по широкому тротуару одного из парижских проспектов Говард и не пытался делать это. Он давно понял, что множественным впечатлениям лучше всего позволить свободно вращаться среди закоулков разума. Последние дни его не оставляло воспоминание о том, как он однажды назвал себя думающим поэтом. Думающим, размышляющим о себе, об окружающем мире, о времени, об истории, насыщавшей время событиями, о многом другом. Тогда эта мысль польстила ему, приятно было осознавать силу своего интеллекта. Но по прошествии нескольких лет Говард стал постепенно приходить к выводу: в погоне за конкретными рассуждениями и наблюдениями он порой отходил от истинного творчества и принимался скрупулезно описывать мир и свои впечатления. Тогда казалось, что это здорово, что он способен открывать людям глаза на то, что они не замечают. Ни в этом ли назначение поэта? Возможно. Мысленно дал ответ Говард, ощущая как сквозь воспоминания прорываются размышления. Впрочем, о поэзии он думал даже во сне. Возможно… Говард поймал себя на мысли, что задумываться об этом стал сравнительно недавно. «После гибели сэра Вулсбери»,– подсказало подсознание. После гибели? После того серьёзного испытания психики и силы таланта (так иногда Говард называл события, ставшие финалом его жизни в Британии)? Пожалуй. После того печального происшествия в нём точно что-то сломалось. Что именно? – Не знаю, – тихо проговорил Говард, и тут же подумал, не первые ли это признаки безумия? «Будто раньше сам с собой не разговаривал?!» – гневно возразил внутренний голос. Разговаривал. – Да я ни одной строки не написал сразу на бумаге! – назло себе вновь вслух произнёс поэт, скользя взглядом по витринам магазинов. «Что-то сломалось в тебе?» – вновь услужливый голос. Словно закончился один период жизни и начался другой. Словно перешёл из одной полосы жизни в другую… Более осмысленную? Пожалуй, что так. А разве ещё год назад он задумывался о смысле поэзии? «Нет». Да, думал о себе, думал о мире. Не думал о том, почему размышления неизменно преобразовываются в рифмованные строки. Что-то сломалось. Как будто стал добрее? Внимательнее? Внимательнее не к окружающей действительности, а к людям? Говард Уайт вдруг остановился посреди улицы и, чтобы как-то оправдать резкое торможение, обернулся к блестящей стеклянной витрине. Уставился невидящими глазами на красивые музыкальные инструменты, стоящие на прилавке, покрытом чёрным бархатом. Сфокусировал взгляд и уставился на собственное отражение. Ветер всколыхнул полы пальто и взъерошил волосы. Я ничего не понимаю! Он уже хотел произнести это, но вдруг запнулся. Он всё понимал. Всё понимал, но не мог выразить… Что за глупость? Поэт не может выразить словами?! «Не словами, ты даже не говоришь, ты думаешь! Не пытаешься ли ты, мистер Уайт, взвалить на свои мозги непосильные размышления?» Голосок на этот раз прозвучал как-то неприятно. Говард, сунув руки в карманы пальто, сверлил взглядом витрину и своё отражение. А может в этом и разница? Разница между периодами жизни. Разве он писал что-то, что нельзя было увидеть или почувствовать? Нет! А сейчас? Сейчас он впервые в жизни не сумел выразить мысли словами! И именно это событие, которого он чуть было не устыдился, принесло понимание. Я изменился. Изменились мысли. Изменилось моё отношение к моим мыслям. Я не могу это выразить, описать… – Но ведь это же здорово! Какой-то прохожий – седовласый господин с пышными усами неодобрительно покосился на американца, но тот этого даже не заметил. «Если не можешь сказать, попробуй написать. И посмотри, что получится. Что-то обязательно получится». Что-то обязательно получится… И пусть ты ещё не до конца разобрался с мыслями, когда-нибудь всё придёт. Ты во всём разберёшься. Говард Уайт отвернулся от витрины и продолжил свой путь. Накрапывал дождик… К часу дня, прямо за несколько секунд до того, как Этьен Булимар нажал на кнопку дверного звонка, а Говард отошёл от витрины магазина музыкальных инструментов, Кристелль Булимар поставила на кухонный стол поднос, на котором покоился ароматный горячий яблочный пирог. Ещё не успев отвести взгляда от своего кулинарного шедевра, она стремглав бросилась в прихожую. Разумеется, она знала, кто позвонил в дверь. Почувствовала. Этьен Булимар ещё не успел смахнуть капли воды с коротко стриженных чёрных волос рукой, секунду назад нажимающей на кнопку звонка, как очутился в объятьях матери. Ростом Кристелль Булимар едва доставала до его подбородка, поэтому Этьену пришлось по мере возможности отстраниться от тёплых объятий и наклониться, чтобы позволить маме крепко расцеловать его в обе щеки. Спустя пять минут Этьен уже сидел за столом, с нетерпением глядя на пирог. Кристелль Булимар в привычном ей темпе суетилась у плиты, за минуту успевая поставить чайник, порезать пирог и достать из застеклённого шкафчика любимую фарфоровую чашку сына. Разумеется, не взирая на протесты сына, желающего сделать всё самостоятельно, ему она даже не позволила встать с места. За почти месячную командировку Этьена у неё накопилось для него столько слов… Когда Кристелль Булимар порезала пирог на несколько частей, налила себе и сыну чая и села за стол, Говард Уайт уже ощущал подъём на холм Монмартр. Он изо всех сил пытался хоть на время выкинуть из головы невообразимый клубок мыслей и сосредоточиться на сегодняшнем дне. Теперь ему казалось, что подобные размышления действительно сродни безумию; вспомнилась мысль о том, не берёт ли он на себя слишком многое, пытаясь в двадцать четыре года осознать смысл поэзии и своего таланта, провести чёткие грани между жизненными периодами… Может всё это не более, чем плод взбудораженного воображения, подсознательные видения, навеянные воспоминаниями о событиях последних недель? Так ли всё сложно, как ему видится? В сущности, он делает то же, что и раньше. Изменились мотивы и отношение. Неимоверным усилием воли Говард очистил сознание от философских измышлений, твёрдо решив вернуться к ним за письменным столом. За то время, пока он шёл в сторону Монмартра, дождь кончился и вновь сквозь серебристую завесу облаков выглянуло солнце. Блестящие в его лучах камни мостовой быстро сохли, прохожие закрывали зонты и расстёгивали верхние одежды, – после дождя становилось душно. В пяти минутах ходьбы до дома тёти Кристелль на улице Дюрантэн Говард Уайт уже вовсю вспоминал всё, что ему рассказывали об Этьене. Он был уверен, что двоюродный брат уже вернулся. Говард словно составлял в уме досье на незнакомого пока человека. Этьен Булимар. Сыну сестры Розан Уайт шёл двадцать второй год, то есть родился он в тысяча девятьсот пятом. 16 декабря 1905 года. Один из самых успешных учеников военной школы, искренне любил своё дело. Вопреки надеждам матери, после гибели отца в битве на Сомме лишь утвердился в желании стать военным. Это было многим не понятно, но, по-видимому, военная служба являлась отображением понятий Этьена о чести и долге. Как было упомянуто Кристелль Булимар в день прибытия Говарда в Париж, Этьен мечтал защищать Францию, отстаивать честь Отечества. Разумеется, в силу возраста у него не было возможности воевать во время Первой мировой войны, но он хотел отправиться в Африку и сражаться плечом к плечу с солдатами Иностранного легиона. Разумеется, Кристелль Булимар жизнь бы Богу отдала, лишь бы мечты сына не сбылись. В Париже у Этьена было много друзей и, несмотря на то, что мало кто из них разделяли его любовь к военному ремеслу, он со всеми поддерживал хорошие отношения. Каждое лето Этьен отправлялся с ними в Марсель отдохнуть на берегу Средиземного моря, трудностей с этим не возникало, так как на юге жило много его родственников. Этим же летом из Марселя пришлось вернуться несколько раньше обычного, из-за непредвиденной командировки в Лион. Знакомство Говарда Уайта с двоюродным братом прошло в тёплой обстановке на уютной кухне Кристелль Булимар. Американец, несколько лет назад потерявший родителей, недавно покинувший родину, переживший гибель друга, впервые за очень долгий период времени ощущал себя в кругу семьи. Чувствовал себя дома. Говард даже предположить не мог, что это чувство может для него так много значить. Никогда не испытывая ничего подобного, пожалуй с того самого момента, как он осознал, что его мать умерла, сейчас он всем телом, всей душой, всеми закоулками растревоженного разума ощущал, как то тепло, которое может родиться только в общении с близкими родными или добрыми друзьями, расслабляющими и умиротворяющими волнами накатывается на него. Он уделял совсем мало внимания попыткам скрыть свою радость, находя их попросту неуместными. В обществе тёти Кристелль и её сына хотелось быть откровенным и приветливым. И Говард, помня обо всём хорошем, что для него сделала женщина, в квартире которой он поселился, о её доброте и отзывчивости, был таким. С интересом слушал рассказы Этьена об армии, о его командировке, с умилением замечал взгляд, с которым тётя Кристелль смотрела на сына. Взгляд любящей матери. Время от времени он, слегка улыбаясь, переводил взор с Этьена на его мать и замечал, что у них всех одинаковый цвет глаз. Голубовато-серый, на свету приобретающий оттенок зелени, цвет. Говард вспомнил, что точно такие же глаза были и у его матери. По каким-то неведомым законам природы цвет глаз сёстер передался и их сыновьям. Семейная особенность, которую не способны преодолеть внешние признаки отцов Говарда и Этьена. Так подумал поэт, отмечая сходство и допивая вторую чашку чая. Втроём они засиделись до вечера. Большие напольные часы с маятником, стоявшие в гостиной, пробили шесть часов, когда Этьен Булимар, сославшись на усталость, решил пойти и как следует выспаться. Назавтра он обещал перезнакомить Говарда со всеми своими друзьями. Перед тем как удалиться в свою спальню, Этьен ещё раз выразил радость по поводу знакомства, пожелал Говарду приятного вечера и напомнил, что завтра они собирались прошвырнуться по городу часиков в десять утра. Говард Уайт, обо всём договорившись с братом, собрался пройтись по Монмартру прямо сейчас. Спать он, конечно же, ещё не хотел, а вечера уже привык проводить на улицах Парижа. Поблагодарив тётю Кристелль за отменный пирог, он позволил ей крепко себя обнять, и, подумав, что она смотрела на него прямо как на сына, вышел из квартиры. Проверив в кармане наличие старого блокнота, Говард Уайт направился прямо в сторону Базилики Сакре-Кёр, – он собирался встретить закат на ступенях лестницы, ведущей от подножия холма к самой его вершине. Отличный день должен был иметь отличное завершение. Разум Говарда стремительно возвращал его к дневным размышлениям. Тогда он решил, что вновь об этом задумается только за письменным столом, но, хорошенько подумав, он решил, что, может быть, уже в тысячный раз, столом ему послужат собственные колени. Главное, что блокнот лежит в кармане, мысли в голове, а вдохновение прямо-таки витает в вечернем воздухе… Как и было обещано Этьеном, на следующий день, шестого сентября, в десять часов утра они вышли из дома на улице Дюрантэн и отправились на площадь Пигаль. Там Этьен Булимар обычно встречался со своими друзьями. Справедливости ради нужно отметить, что некоторые волнения, испытываемые Говардом по прибытии во Францию насчёт его французского остались позади. Он ещё в школе неплохо овладел этим языком и, хотя в первые дни жизни в Париже при общении с французами испытывал определённые трудности, навыки речи скоро вернулись, и в разговорах с братом проблем уже не возникало. Как было ранее отмечено, в Париже у Этьена Булимара было много знакомых, но, как это чаще всего и бывает в жизни, настоящих друзей лишь несколько человек. С ними Этьен был знаком с раннего детства, а теперь представил им Говарда Уайта. Кристоф Дифенталь был ровесником Этьена, в кампании он зачастую бывал заводилой, но отнюдь не за счёт какого-то экстраординарного характера, а благодаря природному таланту рассказчика. Говард уже при первой встрече заметил, что Кристоф может рассказывать вроде бы знакомую историю, но так, что обязательно хочется дослушать до конца. Впрочем, ему было о чём рассказать: ещё будучи ребёнком он пережил, по его словам, «ледяную преисподнюю», – в двенадцатом году он с отцом плыл в Нью-Йорк на «Титанике». К счастью, они выжили, хотя отцу после катастрофы была ампутирована левая рука. А у самого Кристофа после ночи крушения поседела прядь волос за ухом. Жак Броссе, родившийся в тысяча девятьсот третьем году, был студентом медицинского училища. В Париже его семья поселилась уже после Первой Мировой войны. Родители Жака были владельцами небольшого ресторанчика на Монмартре, девяностотрёхлетний же дед молодого Броссе выставлял на холме свои холсты, но прославился не этим. Уже много лет старик старательно распускал слух, что видел в Италии самого Наполеона (к тому времени, правда, уже скончавшегося). Анна Броссе, старшая сестра Жака была ровесницей Говарда. Стройная девушка со слегка вьющимися чёрными волосами работала в ресторанчике родителей, но с детства мечтала стать актрисой. Иногда она помогала дедушке продавать его картины, которые, к чести пожилого художника, пользовались стабильным спросом у туристов. Анна подружилась с Этьеном почти сразу после своего приезда в Париж, а затем познакомила с ним и Жака. Между молодыми людьми сложились такие отношения, что Анна практически стала сестрой и Этьену. Кампания была сродни небольшой дружной семье, радушно принявшей и Говарда Уайта, появившегося сентябрьским утром на площади Пигаль в сопровождении Этьена Булимара. День выдался не по-осеннему жарким, поэтому друзья несколько часов просидели в ресторанчике семьи Броссе, где им всегда было обеспечено бесплатное мороженое и напитки. После того, как жара пошла на убыль, Говард, Этьен, Кристоф и Жак с Анной отправились гулять по Монмартру. Оказалось, что американец всё ещё многого не знал о холме и друзья с удовольствием просвещали его по всем интересуемым вопросам. Расстались они уже после шести вечера опять же на площади Пигаль. Жак и Анна отправились помогать родителям в ресторане, Кристоф же поспешил домой, так как в этот вечер должен был отправиться в Нормандию к своим родственникам. Поезд с Северного вокзала отходил в восемь. Говард и Этьен не спеша пошли в сторону улицы Дюрантэн. По дороге они договорились наведаться в ресторанчик Броссе завтра ближе к полудню, в это время Жак и Анна, как правило, бывают свободны. Этьен пообещал, что в сопровождении друзей Говард узнает Париж так хорошо, как тому и не снилось. За столь насыщенный знакомствами день Говард Уайт даже несколько утомился, поэтому перед сном сделал в блокноте только одну заметку: «Шестое сентября 1926 года. Монмартр. Друзья. Жизнь».