Глава двадцать вторая Я сказал уже раньше, что в музыкальной школе в классе Рихарда Шмидта с нами учился вьетнамец Ван. Он поступил в школу в то время, когда Петров и даже я уже были там ветеранами. Ван столь усердно принялся за учебу, что очень скоро стал лучшим среди учеников Рихарда. Его успехи, его нечеловеческая работоспособность казались всем, кто был тому свидетелями, неправдоподобными. Он блистательно и, главное, очень быстро овладел техникой игры на виолончели и музыкальной грамотой. Петров, до тех пор пребывающий в статусе подающих большие надежды, отстал от вьетнамца заметно. Нгуен Као Ван за один учебный год прошёл курс пяти классов. Никаких состязательных стимулов для Вити не существовало, он не соревновался с Ваном. Просто однажды его час пробил – он созрел. Практически внезапно из разгильдяя Витя сделался тружеником и так принялся за учебу, словно бы от этого зависела судьба человечества. Виктор перестал проводить бесцельно время. Каждую минуту, не занятую учебой в школе, он посвящал музыкальным занятиям. Часами напролет он просиживал теперь за инструментом. Очень скоро такая перемена сказалась - Петров заиграл по-настоящему. Он заиграл так, как, видимо, когда-то играл молодой Паганини под гнетом своего отца-деспота. Похоже, что мозг Вити набирался необходимой емкости и зрелости до определенного времени, до того момента, когда ему уготовано было судьбой начать себя проявлять. Рихард заметил, разумеется, перемену и взялся за Петрова всерьез. Он не давал ему никакого покоя, нагружая заданиями, и придирчиво требовал их выполнения. Он часами занимался с учеником, откладывал занятия других ради него, забирал Виктора к себе домой, подолгу не отпуская его и принуждая к тяжелому труду. Вот здесь во всей полноте сказалось то, что Рихард был немцем. Он был беспощаден и требователен, он был жесток и не давал ученику ни малейшей поблажки. Здесь я заметил за своим обожаемым учителем редкое по силе властное начало, жившее в нём, но не находившее до тех пор объекта применения. Характер и у Вити был не слабым. Он с великим упрямством буквально истязал сам себя работой. Но и его терпению иногда приходил конец. При мне один раз Витя так устал от упражнений, что ему требовалась немедленная смена занятия. Он объявил Рихарду, что надо прерваться, что пришло время идти в школу. Тот только рассердился на ученика и сказал: - Вот твоя школа, играй, – он не отпустил Витю ни в тот день, ни в следующий. Петров под его началом становился мастером. Анне Исааковне жаль было сына, но авторитет гениального немца был столь велик, что позволял ему не обращать внимания на мнение родителей своих учеников. Он отвечал за качество своего продукта и жалобам матери не внял. Всё оставлено было без изменения. Друзьям по музыкальной школе видеть в Вите такую перемену было удивительно. Сами мы, сколько ни занимались, столь быстрых и качественных перемен добиться не могли. Виктор же мало того, что старательно занимался, он демонстрировал при этом выдающиеся способности к запоминанию. Репертуар его становился всё обширнее. Подростковые пьесы сменились более серьёзными произведениями. Рихард делал из Виктора настоящего музыканта. Теория музыки также внезапно увлекла моего друга, он много занимался помимо школьной программы. Увлекся он в этот период ещё и сочинительством. Стало понятно, что из всех дарований, которыми его наградила природа, более остального в нём проявляется талант музыканта. Все предметы, сопутствующие в музыкальной школе обучению на инструменте: сольфеджио, музлитература, оркестр, общее фортепиано – Виктор подтянул до очень приличного уровня. Инструментом он овладел бесподобно. Виолончель – это благороднейший древний инструмент, требующий от исполнителя серьёзных навыков, которые нарабатываются годами тяжелого труда. Но, постоянно пребывая в контакте с Витей, я не заметил постепенной перемены в нём, играть не по-детски он начал мгновенно, без долгого переходного периода. Этот Витин спурт привел к тому, что он быстро нагнал Вана и затем опередил его во всех отношениях безоговорочно. Хоть вьетнамец и был фантастически одаренным человеком и фантастическим же тружеником, но победа Виктора была уверенной и безоговорочной. В нём ожила и нашла воплощение та музыкальная культура его семьи, в атмосфере которой он родился и вырос. Рихард заметно гордился учеником. Уже составлялись планы передачи Виктора на дальнейшее обучение Ростроповичу. Рихард не сомневался в том, что великий маэстро возьмет к себе его талантливого ученика и доведет его до мировых кондиций. Но у Ростроповича были проблемы с властями. Он вскоре вынужден будет покинуть страну. Этому плану не суждено было сбыться. Как жаль, честное слово, как жаль. Я не имею ни тени сомнения, что в судьбе Виктора всё сложилось бы совсем иначе. Надо сказать, что под руководством Рихарда Александровича можно было успешно учиться с первого класса до консерваторского уровня, не меняя педагога. Существующие формальные градации – школа, училище, консерватория – вполне условны, и успех обучения в творческих заведениях зависит в большей мере от личности педагога, чем от названия и статуса здания, в котором учение происходит. Нет нужды говорить, что в этом смысле Виктору просто повезло – его обучал великий Шмидт. Быстро стало понятно, что будущей профессией Вити станет музыка. Нельзя сказать, что Витя перестал в этот период уделять внимание другим предметам, это не так, но то, что музыка сделалась для него главным, было бесспорно. Перемены, быстро происшедшие с ним, никак не сказались на интенсивности нашего общения, Витя по-прежнему практически жил в моём доме, мы много общались и крепко дружили. Он принимал попытки вовлечь и меня в сферу интенсивного музыкального обучения, но я был ленив, а для результата требовались значительные усилия, поэтому я предпочел наблюдать со стороны за успехами друга. Впрочем, не всё прошло мимо меня, волей-неволей находясь рядом с ним, я кое-что воспринимал и сам. Глава двадцать третья Году приблизительно в шестьдесят девятом у Петровых неожиданно обнаружились родственники за границей, в далекой и вражеской ЮАР. Каким-то образом через Лондон к ним стали приходить посылки от родни. Посылки были наполнены новыми и не новыми, но вполне пригодными к носке вещами. Всякий раз, когда приходила посылка, это было значительным событием, её распаковывали в присутствии большого числа приглашенных лиц. Со стороны Вити приглашался я. На церемонии всей семьей присутствовали Дружелюбины. Родственники всех степеней родства, какие только проживали в Ростове и могли самостоятельно передвигаться, тоже были здесь. Каждая вещь становилась сюрпризом. Чтобы ни появлялось из посылочного ящика, всё вызывало интерес и общий восторг, всему тут же объявлялся хозяин. Превосходство заграничного было налицо. Витя по такому случаю заполучил бежевого цвета свитер под горлышко, связанный лапшой, что представляло собой неземную красоту. Иногда Витя давал мне поносить этот предмет роскоши, впрочем, он не жадничал давать его ещё Игорю Гревцову и Алику Тимофейцеву. Фотографии страны апартеида, обнаруженные в посылках и письмах, свидетельствовали о том, что в ЮАР неправдоподобно хорошо. Красивая природа, чистые, аккуратные дома с бассейнами, невероятно красивые автомобили были запечатлены на цветных снимках как привет из другой галактики. Люди на фотографиях – родственники Петровых – улыбались не птичке фотографа, это было видно. Они улыбались жизни и вполне были ею довольны. ЮАР – эта помойка мира, наихудшее из возможных государств на земле, если только верить нашим официальным источникам, – вдруг предстала недосягаемым образцом благополучия. Что же это такое? Не специальная ли диверсия против нас? Но одну гадость мы всё-таки нашли. Глядя на посылки и на письма, сопровождавшие их, мы с удивлением обнаружили, что заграничные почтовые отправления имеют адрес, написанный шиворот-навыворот. В них вначале пишется «кому», затем номер квартиры, потом номер дома, улица, город, государство. Порассуждав на эту тему, мы с Витей пришли к выводу, что это крайне неудобно, что написание адреса, принятое у нас, гораздо логичнее и удобнее. Придумать такое могли только слабоумные. В этом месте не могу не отвлечься и не помянуть недобрым того идиота - чиновника, чьей властью в России теперь принят этот же кретинизм. Надо же было додуматься до такого? Убеждён, что этот деятель из духовной родни Алику Тимофейцеву. Тот, пожалуй, ещё подумал бы, вводить ли такой порядок. Полагаю, что не я один горячо признателен родному чиновничеству за подобные новации. Ну, да Бог с ними, с идиотами, если бы только это делалось шиворот-навыворот, то ещё бы ничего. А на фоне всего другого, что они творят, так это просто мелочь. Посылки содержали в себе такие ещё предметы безусловной роскоши, как, например, фирменные шариковые ручки. Надо пояснить, что эта вещь только что вошла в обиход и считалась не только новой, но и ультрамодной. Стержни отечественных ручек беспощадно текли и ставили противные кляксы. Несомненным достоинством новшества было то, что шариковые ручки могли писать долго. Стержней в продаже не было, поэтому приходилось старые стержни заправлять пастой. Пункт такой заправки находился на Энгельса между Крепостным и Журавлева. Одна заправка стоила восемь копеек. После нее стержень либо вовсе прекращал писать, либо поток клякс неимоверно усиливался. Это никого не смущало. Шариковые ручки оставались в числе модных вещиц. Отечественная промышленность предлагала всего два или три вида ручек, все они имели серьёзные недостатки. Общим у них было то, что сразу же, как только ими начинали пользоваться, пластмасса трескалась в области «пера». В школе были изобретены два способа обойти эту неприятность. Брался карандаш с толстым грифелем, раскалывался пополам вдоль, грифель удалялся, и на его место всовывали стержень шариковой ручки. Всё это сматывалось ниткой, и получался пригодный к употреблению шариковый уродец. Второй способ был высшим шиком. Продавались тогда автоматические карандаши с кнопочкой и цангой для грифеля, прочные, как ствол пушки. В такой карандаш вгонялся стержень от шариковой ручки. Зажимался цангой, и готово. Это была хорошая конструкция с единственным недостатком: такой карандаш стоил восемьдесят копеек, что было по карману не каждому школьнику. В сравнении со всей этой бедностью присланные из ЮАР ручки представляли собой культовые предметы, вызывающие законную зависть одноклассников. В конце шестидесятых годов стали появляться многоцветные авторучки. Это были иногда такие уроды неизвестного происхождения, о которых стоит сказать пару слов. Есть предположение, что их клепали на подпольных заводах предприимчивые цеховики. Когда число вставленных в корпус такой ручки стержней было два, три, ну, от силы четыре, то это ещё куда ни шло. Но умудрялись вставлять до двенадцати. Получалась карикатура на авторучку, толщиной с докторскую колбасу, ни к чему толком не годная, но зато сверхмногоцветная. Это было уже попозже - в начале семидесятых. Сама идея и её исполнение своей попсовостью и глупостью выдавали неблагородное происхождение таких изделий. К ним же можно отнести ещё авторучки с голыми плавающими русалками в корпусе – мечту любого кугута. Да, собственно, бессмысленно говорить о вещах из ЮАР, поскольку, чем бы это ни было, это был заграничный ширпотреб, а стало быть, он в любом случае был лучше всего тогдашнего нашего. Вещи повседневного обихода были дефицитом, и каждой радовались, поскольку не было изобилия. Хорошо, если у подростка было двое брюк. Как правило, довольствоваться приходилось единственной парой. Когда я увидел на Вите брюки клеш, я писал уже об этом выше, то загорелся желанием заиметь такие же. Однако подходящего материала в магазинах мы с мамой не обнаружили. Я здорово приставал к родителям с этой просьбой. Наконец, пришла идея распороть старые брюки моего дедушки и из них заказать портному брюки, какие я хочу. И коль пошло такое дело, то уж заодно мама решила пошить мне и пиджак из старого же пиджака дедушки. Портной перелицевал материал, то есть вывернул его изнанкой наружу, и выполнил заказ в точности. У меня получился настоящий хороший костюм. Господи Боже, как я радовался тогда. Это был 1968 год – время, когда американцы вовсю расхаживали по Луне. Позднее, когда я уже учился в институте, была у меня мечта заиметь джинсы. Но это было очень дорого: от двухсот до трехсот рублей. Моя месячная стипендия была сорок рублей, сумма мизерная, но при известной экономии на неё можно было прожить. Неплохой зарплатой тогда считалось сто двадцать рублей. Достать джинсы можно было только по случаю, через спекулянтов, поэтому не приходилось выбирать модель. С размером тоже могли возникать проблемы. Приходилось шить брюки и в отсутствие джинсов довольствоваться этим. Пошить брюки у частного портного стоило тогда от десяти до пятнадцати рублей. Но надо было принести ему материал, фурнитуру, фирменные лейблы для их вшивания в нужные места. Брюки шились в начале семидесятых годов по определенному фасону. Если в конце шестидесятых это были клеша от колена, то теперь покрой поменялся. Во-первых, пояс их должен быть предельно занижен. Так, чтобы гульфик был не более двенадцати сантиметров. Вверху, на бёдрах, всё должно быть очень узко. А от бедра брючины распускались колоколами клёша. Внутри штанин должна быть подкладка, принимающая на себя все деформации и напряжение от колен. Иначе ткань на коленях будет постоянно вытягиваться. Этой важной деталью иногда пренебрегали из экономии. С первого же раза надевания брюк, такая экономия давала о себе знать – они теряли форму. Неумеренность при выборе покроев была обратно пропорциональна наличию вкуса. Умных и дураков легко было различать в эпоху самодельной одежды. Дураки громко и внятно заявляли о себе одеждой: собственными же фасонами брюк, переделанных рубашек, ремешками на поясах, обувью и вообще всем, чего бы ни коснулись их изобретательные головы и руки. Сколько же карикатур на людей гордо расхаживало по самым видным местам города, как смешили они своим видом понимающую публику. Ведь, в самом деле, подлинность действия не шла ни в какое сравнение ни с какой постановкой. Ни кино, ни театральный спектакль никогда не дадут той степени настоящей достоверности, что предоставляет собой живой уличный поток. При этом разнообразие вариаций на одну и ту же тему красоты и вкуса поистине неисчерпаемо. Что ни солист, то шедевр. Нормальному человеку и в голову не придёт такое, чем может себя украсить какая-нибудь дурья башка, заехавшая из Каяла поглядеть, «чево это в Ростове делается». Почему-то мне тут же пришла на ум прямая связь этого явления с тем, как готовили себя в армии к дембелю мальчики из провинции. Чем глуше места, откуда пожаловал воин, тем дебильнее будет его наряд, в котором он, отстрелявшись, поколесит через всю страну выяснять отношения со своей любимой. Тема безвкусия неисчерпаема. От Гоголя и Пушкина до наших дней и долго после них её актуальность не пройдёт. Время над нею не властно, так-как питается она от самого надежного и самого неиссякаемого источника – глупости. Глава двадцать четвертая Однажды в 1969 году летом Витя поведал мне, что вместе с Сашей и Наташей Дружелюбиной они наблюдали полет НЛО прямо со своего балкона. Случилось это днем. Молодые люди в этот момент находились в комнате у Наташи. Объект стал заметен над Доном. Из окна Наташиной комнаты, выходившего почти ровно на юг, видно было, как над горизонтом возникла серебристая точка. Точка перемещалась в сторону города по направлению к северу. По мере приближения стало понятно, что это объект довольно большой по размерам и что направляется он точно на них. Он приближался и увеличивался, пока не пролетел бесшумно и плавно над их домом. Все бегом метнулись к Петровым в комнату, на противоположную сторону дома, и с их балкона продолжили наблюдение. НЛО был прекрасно видим, имел округлую форму и серебристый цвет. Он двигался строго с юга на север, не меняя направления. С Витиного балкона было видно, как объект удалялся в сторону Первомайского садика и вскоре исчез за деревьями. Рассказ Вити, Саши и Наташи произвёл сильное впечатление, и хоть событие было невероятным, я полностью поверил во всё, что услышал от друга. Примерно в это же время мы уже получили свидетельство о встрече с НЛО от Игоря Чехова и его папы. Они ездили на своей машине на Сиверский Донец. Этот приток Дона славится необыкновенными своими раками. Заночевать им пришлось прямо на берегу в машине. Вечер был тихий и тёплый, наступала ночь. Отец с сыном, перед тем как залечь в кабине, долго сидели у реки и беседовали. Сумерки превратились в полную темноту, на небе появились по-южному яркие звёзды, Луны не было. Вдруг часть неба озарилась розово-желтым светом. Сияние ни на что не было похоже и как бы не имело источника своего происхождения. Просто часть неба сгустилась и начала сама собою светиться. Чеховы были крайне удивлены явлением. Тут же пошли предположения, связанные в основном с военными тайнами. Но явление не кончилось. Расплывчатое и бесконтурное сияние само собою стало обретать ясные очертания предмета, чем-то напоминающего своей формой разрезанную пополам молодую луковицу. Отец и сын остолбенели от дива. У луковицы появилась головка, и вся конструкция пришла в движение. Это было осмысленное перемещение по ночному небу в прямой от них видимости. Объект время от времени зависал и из него выходил сноп разноцветных лучей, направленных вниз на землю. Понять, на каком он находится удалении от них, не представлялось возможным. Наконец весь контур луковицы сжался, образовав яркое сияние вокруг головки, объект уменьшился и улетел вправо, почти исчезнув из поля их зрения. Он завис на некоторое время далеко справа, над рекой, а затем полетел прямо над водой, в их сторону, повторяя все изгибы русла Сиверского Донца. Чеховы находились прямо на берегу, у воды, когда огромный огненный шар, отражаясь в темной воде, пролетел вблизи от них справа налево и, наконец, окончательно исчез из поля их зрения. Ни о каком сне после этого и речи не могло быть. Сколько же потом было разговоров на эту тему! Какие только не делались предположения на этот счёт. И вот теперь, после Витиного наблюдения, не только Игорь Чехов, но и братья Петровы тоже могли удивлять остальных своим рассказом о нём. Случилось так, что убедиться в существовании необычного явления спустя некоторое время мне довелось лично. Был случай, когда мы наблюдали НЛО вместе с Витей в присутствии большого числа свидетелей. В 1971 году в Зеленом театре (это был такой летний кинотеатр без крыши, он примыкал к театру Горького со стороны парка Революции.) показывали «Красную мантию» - фильм о какой-то средневековой чепухе. Мы группой из нескольких человек – я, Витя, Саша Петров, Игорь Прокопенко, Игорь Чехов и Миша Чернопицкий – сидели на задних рядах и смотрели фильм, как вдруг в южном чёрном небе на виду у всех появилось диво, сопоставить которое с чем-либо сотворенным человеком было невозможно. Это был самый настоящий НЛО. Он бесшумно перемещался, оставляя позади себя светящийся след. В стороны от него расходились лучи. Похож он был цветом и формой на полную луну, но края его не имели чёткой контрастной границы. Позднее, описывая этот случай Феликсу Юрьевичу Зигелю, я получил авторитетное заверение, что это точно был НЛО. В последующие годы над Москвой я ещё раз наблюдал НЛО гораздо более масштабное и впечатляющее, но уже был готов к восприятию явления, поэтому впечатление от Витиного рассказа и мой первый опыт эмоционально были сильнее. Витя, конечно же, уделил внимание осмыслению всей этой необычности. В то время тема совершенно была закрытой, необсуждаемой, поэтому не имелось в распоряжении ровно никаких авторитетных суждений на тему НЛО. Он, помнится, говорил о возможности существования здесь же, на земле, параллельно текущего времени. По его представлению, время течёт импульсно, наподобие кадров кино. Оно проявляет себя для нас только во время каждой очередной вспышки. Между вспышками интервалы могут быть какими угодно, мы их не замечаем, их как бы не существует для нас. Но это не означает, что между двумя вспышками ничего не происходит. Вполне допустимо, что между ними пульсирует ещё какое-то не наше время. В моменты случайных сбоев в кратности наших или их импульсов, импульсы времени, накладываясь друг на друга, совпадают и попадают в фазу одновременности, совмещая нашу реальность с не нашей. Вот тут-то и происходит контакт скрытых друг от друга миров, населяющих нашу землю. Я приблизительно, своими словами, попробовал передать довольно глубокое Витино размышление на этот счёт. Вся косолапость изложения должна быть отнесена на мой счёт, у Вити всё было стройно и умно. В разговорах о необычном Петров часто развивал мысль об относительности величин. Мысль на первый взгляд простая и понятная до тех пор, пока он не вводил понятие бесконечности не только для великих пространств вселенной, к чему наше сознание привыкло, но и для микроскопических величин. На самом деле, можно ли достичь предела, исследуя микровеличины? Он говорил, что нет. Сколько бы мы ни стремились вглубь, мы никогда не получим области, лишённой хоть какого-либо малого пространства. Делите это пространство пополам, затем ещё пополам, и ещё, и ещё. Сколько бы это ни происходило, предела не будет, всегда останется что-то, что вновь можно поделить и получить ещё меньшее. Я говорил уже о великом даре собеседника и популяризатора, которым обладал Виктор, поэтому рассуждения его на подобные темы были бесподобно интересны. Он, несомненно, владел предметом гораздо глубже, чем позволяли его понимать пределы познаний его собеседников. Но он всегда умело дозировал информацию ровно так, чтобы не перегрузить и не лишить слушателей интереса к теме. Из его рассуждений я запомнил ещё такое. Он утверждал, что вещества не существует в действительности. Я сказал бы «материи», но он точно говорил – «вещества». Материей он называл другое, более обширное, чем вещество, понятие. Так вот вещество, если разделить его на мельчайшие составляющие, этих самых составляющих в себе не обнаружит. Атом и его частицы – это не маленькие теннисные шарики, а сгустки напряженных полей, тем или иным образом закономерно себя проявляющие. Эти напряженности взаимодействуют друг с другом в определённом порядке и тем самым проявляют свойства того или иного вещества, его твердость, цвет, состояние. Но остриём воображаемой очень тонкой иглы мы можем проникать сквозь любую, твердую на первый взгляд, структуру, поскольку острие нигде не наткнется на твердь, но только на места больших или меньших взаимодействий полей напряженности. Я не знаю, в точности ли пересказал то, что понял из его пояснений. Боюсь, что моя интерпретация будет смешной для профессионалов. Ну да ладно, не в этом дело, а дело в том, что Виктор был необычайно увлеченным и творческим человеком, пусть даже и заблуждавшимся в специфических вопросах мироустройства. Глава двадцать пятая Вот кто не утруждал себя никакими отвлечёнными рассуждениями, так это Алик Тимофейцев. Он шёл по жизни легко, как пушинка по ветру: куда дунет, туда его и несёт. От этого он никогда не испытывал затруднений, не знал неудач, поскольку любая неудача – это несовпадение результата с задуманным планом. Алик не в состоянии был предположительно расставить в стройный, последовательный ряд какие-либо свои предстоящие действия, поэтому никогда никаких внятных текущих планов не имел. Результаты его действий всегда приходили к нему вдруг. От этого их не с чем было сопоставить, а стало быть, что бы ни случилось, неудач никаких у него не было. Подобный архетип довольно распространён на просторах нашей Родины. И если б такие особи появлялись на свет не людьми, а, скажем, дворовыми собаками, то никто бы этого не заметил. По крайней мере, мир бы нисколько не пострадал и поменялся крайне незначительно. Заговорив об Алике, я припомнил ещё одну историю, приключившуюся с ним. Для любого другого её результат оказался бы неудачей, любой другой заранее просчитал бы неизбежную её концовку. Но только не Алик, ему важен был процесс. А в конце всякого процесса для него по-любому неизвестность. Так какая разница, чем завершится, главное, что-то делать, а там будь что будет. Впрочем, вот история, судите сами. В начальный период своей срочной воинской службы Алика, по большим хлопотам Эллы, определили в военный госпиталь санитаром здесь же, в Ростове, на Военведе. Служба во всех отношениях великолепная для тех, кто понимает, поскольку и сытно, и домой можно сходить, и медсестёр полно. Служил бы себе Алик и служил, если бы не случай, который, как очевидно понятливому читателю, с Аликом не произойти не мог. Вот и произошёл. Служил в госпитале врачом капитан Белый. Был он человеком неугомонным и в рамках традиционной медицины чувствовал себя тесно. Его профессиональный интерес и пытливый ум привели в конце концов к тому, что стал он практиковать уринотерапию и уверовал в то, что лучше мочи нет на свете лекарства. На свой страх и риск, вначале тайно от начальства, а потом и с молчаливого его равнодушия стал он лечить больных своего отделения мочой. Увлёкся страшно. Какой бы ни была болезнь, он пускал в ход свои напитки и примочки, просто помешался на этом. Надо заметить, что, рассчитывая на профессиональную карьеру, Белый побаивался своего самоуправства, носившего практически подпольный характер. Он опасался, что если начальству придёт такое в голову, то его опыты прикроют. Офицеров лечить, по большей части, избегал и предпочитал упражняться на солдатах. Теперь-то уж таких чудиков пруд пруди, которые пьют мочу и мажутся ею, а тогда подобный метод был новостью. Доктор Белый лечил мочой болезни, которые и без того сами бы прошли у здоровых, а по большей части просто симулирующих солдат. Им безразлично было, чем их лечат, лишь бы подольше полежать, посочковать в госпитале. Никто, слава богу, не скончался, поэтому метод его стал постепенно обрастать слухами. Одним словом, со временем Белый стал пользоваться некоторым авторитетом. О мастерстве доктора пошла молва, и на местном уровне он сделался фигурой известной. Известность льстила самолюбию военного доктора, оставаться на уровне знахарского эксперимента он не имел намерения, поэтому Белый стал составлять подробные инструкции по пользованию мочой, придавая им наукообразный, правдоподобный вид. Не берусь пересказывать их содержание, но в самых общих чертах это выглядело просто и ясно, мол, если болит сустав, то пописай на ватку, приложи к месту, забинтуй и оставь на ночь. Повторяй это столько-то раз – и всё пройдёт. Или, к примеру, если проблемы с желудком, то пописай в стакан, дай настояться и пей столовой ложкой тогда-то и столько-то. Не все, конечно, отдавались прогрессивному капитану медицины, но находились и такие, кто хотел лечиться именно у него и только методом уринотерапии, так-как где-то когда-то что-то такое слышали, а здесь кстати и специалист подвернулся знающий, стало быть, и думать нечего, он-то точно поможет, все болезни вылечит. Случилось так, что однажды летом в госпиталь с некоей болезнью попал на лечение туповатый особист майор Андреев – конченый идиот и сволочь. Ему известно было о чудесном методе Белого, но не в подробностях. Слухи о замечательном докторе, который лечит все болезни испражнениями, дошли до части, где фискалил майор Андреев, и когда он отбывал в госпиталь, ему было рекомендовано опытными сослуживцами обязательно отыскать там и обратиться к Белому. Первый, к кому Андреев подошёл в госпитале с вопросом, был санитар, солдат срочной службы. Вы, конечно же, понимаете, мой читатель, что особисту в эту минуту повезло познакомиться не с кем иным, как с Аликом Тимофейцевым. Именно его, не догадываясь о возможных последствиях такого знакомства, он стал расспрашивать о капитане Белом и между прочим наводить справки о его нетрадиционном методе врачевания. Так и останется тайной, в тот ли момент или позже пришла Алику каверзная мысль, да не в этом дело. А дело в том, что знаменитый доктор как раз в это время находился в законном отпуске и никаким образом помочь майору Андрееву не мог. Расстраивался майор недолго. Любезный Алик пояснил ему, что метод лечения уринотерапией предельно прост, что все, кто работают здесь с капитаном Белым, прекрасно всё и сами знают. К тому же в кабинете Белого лежат подробные описания, что и при каких болезнях нужно делать. Недаром Алик имел дело с особистом, мысль о завладении инструкциями со стола Белого родилась в голове Андреева профессионально быстро. Он тут же вовлёк Алика в заговор и поручил ему это дело. Но недаром и Андреев имел дело с Аликом, как только тот получил поручение от майора, ближайшая судьба обоих уже начала вершиться. Всю следующую ночь Алик Тимофейцев, влекомый неизъяснимой тягой к пакостям, на вонючих матрасах в госпитальной сушилке старательно слово за словом переписывал инструкции капитана Белого. Все термины, все дозировки и методики, лист за листом, списывались им в школьную тетрадь. Всё делалось с военной точностью, за исключением маленькой детали: везде, где у Белого в текстах встречалось ключевое для его метода слово «урина», Алик заменял его словом «кал». Выходило очень по-научному. На следующий день тетрадь с инструкциями попала в руки майора Андреева. Передавая её, Алик заботливо предупредил, что метод хоть и очень хорош, и всем помогает, но всё же госпитальное начальство не очень его приветствует как не до конца изученный, и надо бы не слишком афишировать, если вдруг товарищ майор решится на самолечение. С некоторой иронией посмотрел чекист на глупого санитара: ему ли, этому молодому сосунку, учить его, профессионального разведчика, конспирации. Что уж там за болезнь была у майора, а только человеком он оказался мнительным до собственного здоровья и лечился с рвением. Его локтевые и коленные суставы вот уже несколько дней были туго забинтованы, скрывая компрессы с целебным снадобьем. Тайна, которую заключили между собой майор и Алик, немедленно сделалась достоянием всего младшего медицинского персонала отделения. В неё были посвящены санитары-срочники, а также во избежание преждевременного разоблачения некоторые из медсестер. Эффект от этого был таким: зная, что майор под повязками перемазан собственными какашками, внимание к нему со своей стороны проявляли как к маршалу. Все охотно общались с ним, были, как в детской ролевой игре, неестественно предупредительны к любой его просьбе, но вместе с тем наблюдалась и некоторая брезгливость в моменты вынужденных контактов. Все ждали развязки столь любопытного опыта. Постепенно майор провонял дерьмом всю свою палату. Воняло и в других помещениях отделения, да так, что при обходах персонал стал получать замечания от руководства. Эпицентр запаха блуждал по отделению вместе с майором. Его тайна обнаруживала себя досаждавшей всем явью, и в конечном итоге обернулась распространением среди больных мстительного слуха, будто бы Андреев срется по ночам и не меняет после этого трусы - так и ходит грязный. Помимо постоянного зловонья, слух имел под собою ещё одно убедительное основание. После отбоя майор непременно отправлялся в туалетную комнату на горшок. Копошился там неестественно долго, а после туда к нему заходил один и тот же молодой санитар, и они там вместе что-то делали. В подобных случаях фантазии офицеров не имеют достаточного простора для возможных версий. И в самом деле, парочка просто не оставляла военным аналитикам никакого иного выбора, как признать, что у них там в сортире происходит любовь. Далее логика наблюдателей придерживалась такой канвы рассуждений: эта вот их любовь как-то там вредит запирающим сфинктерам заднего прохода майора, они расслабляются во сне сами собой, и он ночью после каждой такой любви с санитаром непроизвольно ходит под себя. Потому и воняет. Что ж, надо признать, что эта версия не была лишена грубой казарменной логики. Вынужденное госпитальное безделье товарищей офицеров, мужская компания, не склонная к смягчению обстоятельств, и упоение сладостью чужой скандальной ситуации стали прекрасной почвой для появления всё новых и новых слухов и небылиц о майоре. Одни выписывались из госпиталя, другие поступали на лечение, и каждому новичку бывалые по секрету рекомендовали хорошенько присмотреться к странному больному. Те, с кого начались слухи, все уже выписались из госпиталя, а для новеньких услышанные ими сплетни имели статус полной достоверности. В свою уже очередь они сообщали вновь поступающим больным, что, мол, есть тут один майор на выздоровлении, так он ссытся и срется по ночам, гомик, мимо себя ни одного мужика не пропустит, ко всем пристает, а особенно увлекается молодыми солдатиками. Постоянное зловонье, распространяемое майором, в понятиях досужих офицеров было тому прямым и несомненным доказательством. Все эти слухи имели невидимую подпитку ещё и тем, что Андреев, немилосердно воняя, продолжал соблюдать строгую конспирацию, вследствие чего вел себя подозрительно и неестественно. Где бы он ни появлялся, все немедленно расходились. Особенно невыносимой для окружающих была его компания за столиком в столовой. Слухи о его склонностях дошли вначале до лечащих врачей отделения, а там уже и до госпитального начальства. Одним словом, все теперь знали «правду» об Андрееве. Но время проходило своим чередом, особист шёл на поправку, ему действительно становилось лучше, и его готовили к выписке, как вдруг в один из дней в отделение из отпуска возвратился капитан Белый. Первое же, что он услышал по выходе на службу, была главная госпитальная новость о том, что в его отделении лежит важный ке-ге-бешник в звании майора, ведёт себя престранно, голубой до невозможности, проходу никому из мужиков не дает и всем, кто ему отказывает в любви и дружбе, грозит страшными неприятностями. - Вот тебе на, ещё этого не хватало. И небось лежит в моей палате? - Точно! – ответил Белому замещавший его на время отпуска лейтенант Горстка. – Да вон он, смотри, - лейтенант указал на Андреева. По больничному коридору в одиночестве медленной походкой прохаживался больной в госпитальной пижаме. Он поочерёдно подходил к каждому окну, останавливался возле него, не подходя вплотную, и методично покачиваясь, заложивши от безделья руки за спину, то привставал на цыпочки, то опускался, глядя куда-то вдаль. Непривычно было видеть в госпитальном коридоре одинокого человека. Обычно больные ходили группами. - Да... - задумчиво произнёс Белый, хорошенько приглядевшись к майору, - а рожа-то у него неприятная. - Мало того неприятная, он вынюхивает здесь всё. Мы, знаешь, думаем, что его нарочно в госпиталь определили всё здесь выведать, вызнать и донести начальству, куда следует. Я от санитаров знаю, что он у них и о твоем методе ух как сильно любопытствовал. Я думаю, как бы тебе неприятностей от него не нажить, – сочувственно сказал Горстка. - То-то и оно, и я о том же, – помолчав секунду, капитан уже сам себе вслух задумчиво, медленно и нараспев произнёс созревшее решение: - От него лучше подальше… подальше от таких. Весть о возвращении из отпуска Белого быстро разошлась по отделению. Узнал о ней и Андреев. Такая новость сильно обрадовала выздоравливающего. Он первым делом попросил показать ему в лицо лечащего палатного врача и ждал теперь повода поближе с ним познакомиться. Сделать это удобнее всего было во время утреннего обхода. Перед обходом Белый решал для себя задачу как бы избежать контакта с этим особистом. Он нарочно изменил порядок и обошёл вначале другие закреплённые за ним палаты. Его решением было немедленно выписать Андреева и тем, возможно, снять тему. Надо пояснить, что Белый не на шутку взволновался рассказом Горстки. Он сильно дорожил своими наработками в области уринотерапии и рисковать делом из-за чужого неуклюжего вмешательства в свои дела не хотел. По лицу майора, по слухам о нём, по его фискальной специальности ждать от него чего-то хорошего не приходилось. А тут он в его отсутствие и им, и методом интересовался. КГБ просто так интересоваться не станет. Что если этого майора и впрямь подослали всё обо мне выведать? На душе Белого делалось всё хуже. - Да, выписать его к лешему, и дело с концом, может, и обойдётся ещё всё, – была его мысль при входе в палату майора. Четверо больных, среди них и ненавистный, лежали по койкам, дожидаясь внимания доктора. В палате гадко пахло дерьмом. – Так и есть, всё правда, - тут же пронеслось у Белого в голове, - вот и дерьмом пахнет. Значит, всё точно, как Горстка говорил. И смотрит он на меня не просто так, а как-то пристально и очень уж хитро, глаз не отводит. Белый начал обход с других. Он диктовал сестре назначения для каждого больного и, наконец, подошёл к Андрееву. Запах в этом месте стал ещё сильнее. Сестричка, зная тайну, очень любопытствовала развитием ситуации. - Ну, как? На поправку? Что-нибудь беспокоит? – Белый, не присаживаясь ни на кровать, ни на стул у кровати, старался быстрее закончить дело. В ответ на вполне обычные в таких случаях слова он получил от майора заговорщический взгляд, полный мыслей и намеков. Лицо особиста широко улыбалось доктору, выражая потайной смысл. Он потянулся своей рукой к руке Белого с намерением её пожать, но вышла неловкость. Белый в последний момент хотел отнять руку, да не успел. В итоге вместо рукопожатия Андреев ухватил его за два пальца и помял их, как это делают влюбленные школьники. Непечатное слово, тут же мысленно произнесённое Белым, запечатлелось выражением его лица. Всё это длилось пару секунд, и вопрос о здоровье пока что оставался без ответа. Наконец майор, упустивший возможность послать врачу приветственный сигнал рукопожатием, крайне выразительно произнося каждое слово, ответил: - Доктор, всё очень хорошо. Очень хорошо. Вы меня понимаете? – он явно на что-то намекал. Что ж тут было непонятного. Белый всё понимал. Чего доброго, эта скотина приставать ко мне начнет, гомик сраный. Он, не зная, как в точности следует реагировать, ничего не сказал, а только скривил губы в неестественной, невесёлой улыбке. - Доктор, нам надо пообщаться наедине, - здесь майор вновь замедлил свою речь и дальше почти по слогам добавил, - очень надо, Вы меня понимаете? - Совсем ничего не боится, особист долбанный, голубка хренова, – подумал Белый и приветливо сказал: - Конечно, конечно, пожалуйста, подходите ко мне в кабинет. Закончив обход, капитан погрузился в неприятные раздумья. Чего это вдруг КГБ заинтересовалось его методом лечения болезней при помощи мочи? Зачем этот майор вынюхивал у санитаров о нём, и что они там ему понарассказали? А вдруг это конец? Вдруг ему запретят дальше экспериментировать, и пропадёт труд стольких лет. Мало что запретят, ещё и накажут. Нет, этого ни при каких обстоятельствах допустить нельзя. Любой ценой нельзя. Я, кажется, приглянулся этому уроду. Этим можно будет воспользоваться, на его слабости можно сыграть. Будь что будет, а метод я им не отдам. Так, чувствуя себя Луи Пастером, готовый ради науки принести жертвенный подвиг кокетливого уединённого общения с этим голубым шантажистом, капитан Белый хлопнул для храбрости пятьдесят граммов медицинского спирта и встретил майора в своём кабинете. Он принял решение обольстить майора, понравиться ему ещё больше, а если тот примется приставать, действовать по обстановке. Андреев, ничего не подозревая, имел намерение признаться Белому в том, что здесь в его отсутствие он времени не терял, воспользовался его записями и вовсю лечился. Он хотел у видного специалиста кое-что уточнить о ходе течения своей болезни так, чтобы не выдать его метод другим, а заодно уведомить доктора в сохранении им всё это время строжайшей тайны. Поэтому он и хотел уединиться с Белым подальше от чужих ушей и глаз. По пришествии майора кабинет наполнился едкой вонью. Гость уселся за тот же маленький столик, за которым сидел врач. Лицо его теперь стало ещё хитрее, чем на обходе, а голос, которым он заговорил, снизился до шепота. Белый напрягся, а Андреев начал: - Доктор, я слышал о Вас много хорошего и вот теперь рад познакомиться лично, – он, как заговорщик, придвинулся ещё ближе к лицу собеседника и дышал на него нечищеными зубами. - Ваш метод лечения говном я испытал на себе, пока Вы были в отпуске, и я вам скажу, здорово помогает, очень хорошо помогает. Слово «говно» Белый вначале воспринял как фигуральное, заменяющее в словесном обороте этого солдафона благородный медицинский термин - «урина». Всё остальное он принял за Эзопов язык. Белому подумалось, что майор сам похож на говно, и воняет от него как из солдатского толчка. Но вдруг он со страхом понял: «Это он не урину так называет, а мой метод. Мой научный метод этот подлец считает говном. Всё очень плохо. Худшие догадки оправдывались. Он донесет начальству и тогда всё кончено. Надо что-то предпринимать». - До Вашего возвращения я всё держал в тайне, – Андреев говорил шёпотом, отвечая на мысли Белого, и при этом очень выразительно делал бровями, - Вы меня понимаете? - Да, да, я Вас хорошо понимаю. Вы никому меня не выдали. Вы ничего не доложили начальству, да? Андреев заметил и волнение, и надежду в голосе врача. Но не очень-то понял, что это он так волнуется. Не станет же он выдавать своего спасителя. Ему захотелось успокоить трепетного капитана. - Вы не переживайте, я никому ничего не собираюсь докладывать. Это, - тут майор опустил голову вниз и многозначительно показал взглядом под стол на свои забинтованные колени, - останется нашим с Вами секретом. У Белого ёкнуло под ложечкой: вот оно, началось; он перехватил уходящий под стол взгляд особиста и понял его грубый намёк. Он догадался, какой секрет предлагает ему хранить этот гомик. Становилось всё яснее, что от похотливого мерзавца ему не отвертеться. Бесстыжий голубой либо получит своё, либо погубит его карьеру. Выпитый Белым спирт как раз начал своё расслабляющее ум действие. Пора, подумалось капитану. Ничего не поделаешь, надо спасать метод. Он сделал свой взгляд по возможности томным, придвинулся ближе, почти вплотную, и стал, как ему казалось, правильно смотреть на майора, так, чтобы тому понравилось. «Что это с ним, - увидев перемену в Белом, подумал Андреев. – Э..э..э...э, не из «этих» ли он? Что это он придумал, так смотреть на меня. Этого ещё не доставало. Ба!.. Да он же, кажется, голубой, этот доктор. Вот тебе на, как бы гадости какой не вышло. Нельзя его к себе располагать. Чего доброго, подумает, что я согласен». Майор тут же поменял выражение лица с приветливого на серьёзное и выпрямился на стуле. Теперь уже Белый заметил, что голубой особист перестал кокетничать с ним: «Наверное, подумал, подлец, что уже уговорил меня. Вишь, как напружинился весь и приготовился к чему-то серьёзному. Но к чему, собаки его разберут». Белый не знал, что ему делать дальше. Он собирался действовать по обстоятельствам. Ну, не до конца, конечно, а так, только бы майора не обидеть. А обстоятельства застыли в развитии и требовали теперь от него самого какой-то инициативы. Вот положение, будь оно трижды… Белый ничего другого не мог придумать, как только продолжать молча, томно и ласково смотреть на Андреева. Он стал при этом подвигать свою руку к руке майора, хотел помять ему два пальца, как тот ему. Что за хрень такая? Особист точно теперь видел всю нескромность намерений его доктора, сомнения рассеялись, майор понял, что его домогается матерый гомосексуалист. Он передернулся от гадливости, но, видя определенную деликатность этого голубого медика и продолжая всё-таки испытывать к нему уважение как к специалисту, не хотел обидеть его резкостью. Повисла неловкая пауза. Два мужика, опасаясь друг друга, попали в тупиковую ситуацию. Первым заговорил Андреев: - Я говорю, метод Ваш уж очень хороший. Я и от других слышал, что всем помогает, а теперь вот и сам в этом убедился, - особист вновь принял вид заговорщика, при этом стал указывать Белому на свои повязки с компрессами. - Ни опухолей, ни боли теперь нет, и всё благодаря говну. «Опять он за своё, шантажист, вымогатель», – Белый не стал больше делать томное лицо и жестко ответил: - Мой метод не говно. Это отличный научный метод. Андреев вздохнул с облегчением. Кажется, ему удалось отвлечь мысли голубого доктора от интима с ним и переключить его внимание на медицину. Он горячо поддержал: - Да, да, ваш метод не говно. Это очень хороший метод. Я как раз Вам это и говорю. Я как раз и хотел Вас просить осмотреть меня, – и он опять хитро посмотрел под стол на свои колени. «Сволочь, - про себя отметил Белый, опять перехватив, уходящий под стол намекающий взгляд голубого, - метод хороший, а ему, один хрен, своё подавай. – Вы хотите, чтобы я Вас осмотрел? – Белый понимал слова особиста как призыв к началу мерзкого действия, но решил повалять с ним дурака, оттянуть время и притворился, будто бы на самом деле понял так, что надо осмотреть суставы больного. - Да, пожалуйста, посмотрите колени и локти. Найдя для себя занятие, далекое от проклятой темы, обоим сделалось легче. Белый, получив передышку, начал разматывать бинты, чтобы освободить суставы майора от компрессов. Тот, в свою очередь, соображал, как бы смыться из кабинета сразу же после осмотра, чтобы не дать голубому доктору повторить свои попытки его соблазнить. Оба молчали. Последние витки разматываемого бинта едва не совпали с потерей сознания. Бинт, пропитанный дерьмом, крутился вокруг локтя майора, пока, наконец, не сполз ниже весь целиком, обнажив коричневую, наполовину засохшую массу. Увидев невероятное, Белый смотрел, не веря глазам и ничего не понимая. Весь локоть Андреева действительно был добросовестно вымазан настоящим говном. К Белому вернулось понимание, что он здесь врач и что пред ним больной, возможно, даже не по его профилю. Несчастный, оказывается, не только ходил под себя по ночам, не только был гомиком, но ещё и страдал душевным расстройством. Показав пальцем на локоть, капитан сказал: - Но это же говно. - А что же ещё, говно, конечно. Ваш метод. Я же и говорю Вам, что лечился здесь без вас калом почти месяц. - Каким калом? – Белый тихо сходил сума заодно с этим ненормальным. – Что, вот этим калом лечились? - Этим, этим, а чем же ещё прикажете лечиться? – майор даже слегка обиделся на своего врача, думает чёрт знает о чём. - Лечился калом, как в Вашей тетрадке написано. - В какой тетрадке? - В Вашей тетрадке, в чьей же ещё? В моей, что ли, такое будет написано? Андреев полез в карман пижамы и вынул на свет тетрадку: – Вот, в Вашей тетрадке, – он протянул Белому фальшивку Алика… За вопросом «что это такое?» последовало объяснение, приведшее к страшному скандалу и ещё к тому, что спустя сутки Алик Тимофейцев с комплектом обмундирования и сухим пайком в вещмешке ожидал своей дальнейшей армейской участи в здании батайского распределителя. Так закончился первый этап срочной армейской службы Тимофейцева.