Глава десятая Вместе с нами, как я уже сказал, игре на виолончели учился и Алик Тимофейцев – герой нескольких сюжетов в этой книге. (Прошу не спутать с Виталиком Тимофеевым – это разные люди.) Со своим братом - близнецом Лёней они активно приобщались своей мамой Эллой к искусству. Витя дружил с братьями и познакомил нас довольно близко. На то время Алик был пока только идиотом, поэтому с ним ещё сохранялась возможность хоть как-то общаться. В дальнейшем статус его состояния постоянно менялся к худшему. Алик обладал не всей полнотой эволюционных признаков человеческого вида, хотя облик его был при этом добродушен, он был не жаден до расточительности, вид имел симпатичный. Тимофейцев взрослел медленно, много играл в футбол, был неравнодушен к девочкам, ездил на велосипеде и ходил подглядывать через окно в душ женского общежития на Театральном. Его слабоумие, неспособность контролировать свои действия и подчинять их, хотя бы ненадолго, исполнению какой-либо надобности, были феноменальными. Вёл он себя ситуативно, то есть как животное, врал без исключений по любому поводу из-за клинической неспособности произнести вслух слова правды. Правда во всех видах была ему в тягость. Лучшим способом избежать с ним встречи было назначить такую встречу. Можно быть вполне уверенным, что в это время в этом месте Алик не появится ни при каких обстоятельствах, с ним что-либо случится по дороге. Медицинский справочник по психическим расстройствам долгое время оставался его настольной книгой. Из этого учебника Тимофейцев не только черпал забавные для себя знания, но находил в его недрах источник подлинного вдохновения. Второго подобного идиота мне довелось повстречать только однажды в жизни. Убеждён, что мировая перепись населения третьего похожего случая бы не выявила. В известном смысле я сам являюсь уникальным благодаря личному знакомству сразу с двумя этими персонажами. Идиотизм Алика был наследственным, поскольку его родной дядя служил в ростовской милиции большим чином. Для Вити Петрова, когда его арестуют, это последнее будет очень важным. Умница Шмидт терпел рядом с собой Тимофейцева из глубокого уважения к безграничным силам природы, породившим столь редкий феномен необычайной глупости. Да, не стоит забывать ни о служебном положении, ни о внешних данных Эллы, мамы уникума, о которой речь пойдет чуть позже. Брат Алика Лёня учился на скрипке в классе Ивана Ивановича, был скромнее и умнее Алика, благо для этого только и требовалось, что просто быть нормальным. Мама братьев была дамой чиновной и не по-коммунистически эффектной. Видимо, внешние данные играли решающую роль в её карьерном продвижении. Она достигла высокого служебного положения, когда уже полагалось ездить на персональной Волге. Элла была большой коммунисткой, часто бывала в здании обкома партии и лично зналась с первым секретарем Бондаренко. У Тимофейцевых в связи с этим было сразу две квартиры, одна из которых (двухэтажная, очень хорошая) находилась в доме «Золотого колоса» на углу Энгельса и Буденовского, а вторая возникла позднее в новом доме на Пушкинской, над магазином «Мелодия». Честно говоря, мне жаль Эллу. Она билась над тем, чтобы сделать из сыновей приличных людей. Сыновей было двое, и задача эта удалась ей ровно наполовину. Алик, несомненно, очень заметный персонаж в ряду нашего с Витей круга общения, поэтому его личности следует уделить некоторое внимание даже в ущерб хронологии. Полагаю, что мои воспоминания о нём не слишком напрягут читателя. На глупость никогда не бывает дефицита, но если в человеке есть хоть чуточку глупости, то этого уже слишком много. В Алике глупости было не чуточку. Результатом приобщения Алика к высокому и прекрасному, иначе говоря, результатом музыкального образования Тимофейцева стало его поступление в 1974 году на работу в судебно-медицинский морг при медицинском институте в должности санитара. Там он проявил себя не однажды, и кто знает, какими бы новыми знаниями об идиотах мог обогатиться мир, если бы не одни только покойники были свидетелями его поступков. Впрочем, некоторые сведения всё же стали достоянием гласности. Для определения причины смерти одного из несчастных клиентов морга при вскрытии у него отрезали кусочек шеи ровно там, куда вошло шило убийцы. Этот кусочек, именуемый, если не ошибаюсь, «препаратом», необходимо было передать в лабораторию на исследование. Поручение доставить его туда было дано Алику. Препарат с дырочкой от шила был завернут в марлю и поместился в кармане посыльного. По дороге в лабораторию Алик, как ему и положено, позабыл, куда идет, и сильно отвлекся. Причиной тому стало его участие в футбольной игре со студентами-медиками. Когда к нему во время игры не надолго возвратилось сознание, он припомнил, что кем-то работает в морге и что его куда-то зачем-то отправили. Придя в лабораторию, он не обнаружил в кармане марли с препаратом, она была потеряна на футбольной площадке. Поиски не дали результата. Недолго думая, он вернулся в морг, стукнул шилом в шею первый попавшийся труп, отрезал от него похожий на потерянный кусочек и как ни в чем не бывало доставил в лабораторию. Подлог вскрылся со скандалом. Алика уволили. Подобные истории, характеризующие личность Тимофейцева, происходили с ним без всякого исключения во всех местах, где бы он ни отметился своим появлением. Говорят, что количество ума и глупости на белом свете – это величины всегда постоянные. По этой гипотезе, где-то на земле обязательно должна находиться парочка или даже тройка феноменального ума гениев. Так, если верить гипотезе, непременно должно быть по правилу равновесия, поскольку в Ростове-на-Дону живет уравновешивающий гениев Алик Тимофейцев. Ещё в детстве он имел пристрастие подбрасывать на тротуар кошельки с дерьмом, а затем наблюдать, как измажется подобравший находку счастливчик. Он бросал в общественные туалеты дрожжи и вызывал этим страшные извержения. Он также экспериментировал с сахаром и нитроглицерином, подрывая самодельные бомбочки в клозетах кинотеатров, когда там находился народ. Он и сам страдал от брызг произведённых взрывов, но удовольствие от сделанной гадости стоило того. Кстати говоря, слабость его ума в сочетании со слабостью его желудка не раз становились фабулой для смешных историй, происходивших с Аликом регулярно. Вот одна из них. Был вечер накануне его ухода в армию. Пришла Тимофейцеву фантазия проститься с невестой. Из их множества он выбрал на этот вечер ту, у которой родители уехали на дачу. Квартира по этой причине была свободной, что полностью отвечало его задумке. До того как пойти к невесте домой и там уж распрощаться с ней как следует, он повёл девушку в кино, а ещё ранее, не предвидя опасности, нажрался пива и всякой дешевой дряни, наполнив таким образом свой желудок столь взрывоопасной смесью, что и сказать нельзя. В кинотеатре ещё до начала сеанса ему, как не трудно понять, сделалось не по себе, он невыносимо захотел посетить туалет. Контакт с унитазом иногда приносит минуты истинного счастья. Это был как раз тот самый случай доступного, близкого, бесплатного счастья. Но крайняя его глупость не позволила в присутствии невесты принять нужные меры и посетить мужскую комнату. Тимофейцев конфузился. Каждая очередная минута ухудшала его ситуацию, страдания нарастали и сделались пыткой, положение жениха становилось критическим. Если вы полагаете, что после пива нужда его была малой, то это для Алика было бы ещё пустяком. Трагизм положения заключался в том, что нужда оказалась большой - какать он желал гораздо больше, чем даже писать после выпитых им двух литров пива. Конца сеанса Алик ждал со страхом, как конца своей жизни. К сидячему положению он ещё как-то привык и весом тела ещё сдерживал невыносимые позывы, но пошевелиться и подняться с места решительно уж никакой возможности не имел. Если бы он шевельнулся, то извержение Везувия показалось бы окружающим детской шалостью. Он приготовился к худшему, близился скандальный, гадкий, неотвратимый, финал. Сеанс закончился, в зале зажёгся свет, народ стал подниматься с мест и потянулся к выходу. Казалось, что это конец, казалось, что сейчас состоится прилюдная казнь Тимофейцева публичным позором, но случилось невозможное – Алик осторожно пошевелился, при помощи усилий рук медленно поднял свой организм с кресла и каким-то образом не обделался и не скончался здесь же на месте. Настойчивое требование кишечника было блокировано невероятным усилием воли. Похоже, что всё произошло не без помощи посторонней силы – весёлые бесы в ожидании лучшего продолжения истории на время отложили развязку. Помутнения разума, как это было бы с любым другим человеком, Алику не грозило, поэтому измененной походкой с накрепко сжатыми половинками собственного зада он направился в соседний двор (благо невеста жила рядом), придумывая на ходу, что бы такое сделать, чтобы скрыть от спутницы своё бедственное состояние. Сознаться ей не приходило ему в голову. В то время, когда парочка ещё только решала, в какой кинотеатр им сходить, дома у невесты её родители тоже решали один бытовой вопрос: ехать ли им на дачу сегодня или отложить поездку на завтра. Решили сегодня не ехать. Распорядок по этому случаю был обыкновенным и привел в конце концов к тому, что мужчина и женщина улеглись в своей спальне и стали готовиться ко сну, поджидая задержавшуюся с гулянья дочь. Алик не раз бывал у этой невесты в доме и в общих чертах представлял, где располагается клозет. Его задачей было попасть в дом, но хоть чуточку раньше невесты, чтобы успеть покакать в её отсутствие, а она бы об этом не догадалась. Ему повезло, он выманил у девушки ключи от квартиры в тот момент, когда она приостановилась у входа с подружками. Поднимаясь по лестнице, он почувствовал, что воля стала его покидать и пришло расслабление ещё до посещения туалета. Теперь клозет с водой стали ему необходимы уже по жизненным показаниям. Бесы, пощадившие его в кинотеатре, теперь вовсю принялись за дело. Проникши внутрь квартиры и расстегивая на ходу ремень брюк, в полной темноте Алик ощупью, перебирая руками по стене, искал долгожданную дверь в туалет. Его перемещения уже отмечались на полу неприличными следами, а по ногам изнутри вдоль штанин тонко струилась теплая пакость. В ожидании дочери родители провели в кровати своей спальни достаточное время, чтобы глаза их полностью привыкли к темноте. Наконец им показалось, что она таки пришла домой, но, войдя в квартиру, повела себя странно. Дочь почему-то не зажигала свет, а, издавая нехарактерные звуки, копошилась в прихожей, шаря руками по стене. При этом она страстно дышала и равномерными тычками проверяла стены на прочность, от чего выходили звуки глухих, но довольно сильных ударов. Необычная ситуация спровоцировала интерес родителей к тому, что это она там делает на пороге их спальни – мужчина и женщина напрягли внимание и прислушались. В этот момент очередной удар со стороны коридора пришёлся как раз по двери в спальню, дверь к ним резко распахнулась от этого удара, и в темном проёме возникла фигура, решительно шагнувшая вперёд. Алик шарил в темноте руками и бил по стенам пока не нашел-таки долгожданную дверь в туалет, ударом распахнул её, но искать выключатель и унитаз уже не стал. Он сделал шаг вперед, резко спустил потяжелевшие штаны, присел на пол, где стоял и отдался природе. Из него хлестало и спереди и сзади как в ливень из водосточной трубы. Он, что называется, дрыстал. Родители невесты, пораженные неожиданным вторжением, зажгли свет и увидели что фигура, шагнувшая к ним, оказалась Аликом. Он сидел без штанов в позе туриста на природе и нещадно гадил прямо на ковёр их спальни. Жених дочери обречённо озирался по сторонам ослепшими от мук и мгновенного света глазами. Несчастный не предпринимал решительно никаких попыток прервать своё занятие – ему было всё равно. Тут пришла и сама невеста… Самое примечательное в приведенной истории то, что это быль. Что поделаешь, жизнь многолика и щедра, она много богаче наших фантазий, поэтому дал бы только Бог таланта описывать её правильно, а там уж не стоит и заботиться насчёт читательского внимания и интереса. Будет и внимание, будет и интерес, знай только да пиши себе правду, всё тогда будет. Ради правды ещё расскажу истории об Алике, возможно, они не слишком повредят этим воспоминаниям, но только позже, сейчас пора написать и о других. Глава одиннадцатая Брат Вити, Саша Петров, некоторое время учился в той же, что и мы, музыкальной школе в классе скрипки у Савченко, а затем, когда обнаружил выдающуюся неспособность, то на всякий случай его попробовали обучить на флейте. Впрочем, и учеба на флейте была совершенно бесполезным для него делом. Саша оказался пригоден к любому процессу обучения не по своей собственной, а по чужой программе очень слабо. Этот тезис он блестяще доказал в школе, регулярно оставаясь на второй год в каждом классе подряд, начиная с четвёртого. Анна Исааковна и Иван Иванович переживали за сына. Он упорно ничему не учился в начальных классах, а когда, наконец, постиг азы грамотности, то однажды поразил всех без исключения своим сочинением на тему коллективной загородной экскурсии класса на левый берег Дона. Классная руководительница вывезла детей на природу, с тем чтобы они получили впечатления для будущего тематического сочинения о проведенном дне отдыха. Как водится, там были игры, костёр, котёл с кашей, картошка в золе и прочие обязательные в таких случаях пионерские штуки. По возвращении, на следующий день, было дано задание написать сочинение. Писал весь класс, и Саша тоже. Я приведу здесь Сашино сочинение целиком. Прошу заметить, что для этого сочинения были отведены сразу аж два урока. Вот его незабвенный текст: «Были на дону. Жарили». Теперь уж я не буду, как прежде, категоричен в оценках. Как знать, как знать, что это такое было, раз спустя почти сорок лет, я помню наизусть этот опус Петрова старшего. Саша Петров в конце концов освоил чтение, но очень долгое время пребывал в интеллектуальном целомудрии, принципиально не притрагиваясь ни к одной из многочисленных книг, находившихся в доме Петровых. В комнате его никогда не было слышно, Саша почти не издавал звуков. Он мог несколько часов подряд, не поднимаясь с места просто так сидеть на стуле. Бесполезно было пытаться привлечь его к какой-либо помощи по хозяйству. Он ни за что не исполнил бы просьбы, он даже не отозвался бы голосом на обращенные к нему слова. Саша не то чтобы не делал ничего по дому, но не притрагивался ни к одному учебнику, ничего не писал из уроков и даже не имел школьных тетрадей. Его ничего в жизни не интересовало, он не задавал вопросов, правда, иногда ходил с нами в кино. Уроки Саша посещал без прогулов. Сидел там тихо на последней парте, мысленно полностью отсутствовал и ни на один вопрос никогда не отвечал, но вёл себя при этом примерно. Такое его состояние, казалось, приведет к умственной инвалидности, в чём его уже давно заподозрили и уж стали намечать спасительные меры, как вдруг без видимых причин случилось чудо – Саша взял с полки «Трех мушкетёров» Дюма и прочёл книгу. Было ему четырнадцать лет к тому моменту, и он только что перешёл в шестой класс, в котором по традиции отсидит дважды. К слову сказать, в седьмой класс он повторно на второй год пойдет тогда, когда я уже поступлю в институт. Итак, начав вдруг читать, старший из братьев Петровых с неимоверной скоростью стал проглатывать том за томом всего Дюма, Конана Дойла, Чарльза Диккенса, Сетона Томпсона, Жюля Верна и прочей литературы. Бесцельное Сашино сидение на стуле сменилось чтением книг. У него, кроме подглядывания в ванную за Наташей, появилось ещё одно занятие. Саша более остальных склонен был дружить и общаться с Аликом Тимофейцевым. К слову сказать, всё, чем Саша прославил себя, не более чем его личная особенность, не имеющая ничего общего с понятием ума или глупости. Я никогда не сказал бы о нём, что он глупый. Он просто особенный, не такой, как другие. Я наблюдал Сашу на протяжении не одного десятка лет. Могу сказать, что из него получился безвредный, очень неглупый, тихий, глубоко порядочный и деликатный человек. После окончания школы (а он доучился в ней до восьмого класса) его определили на работу в вычислительный центр РГУ, который находился здесь же, в здании пятой школы со стороны Нахичеванского переулка. От этой перемены в его жизни ровно ничего не поменялось. Только теперь он ходил в здание школы не на учебу, а на работу. Там он, как и прежде, сидел и читал книги. Более того, уже пребывая на службе, Саша продолжил учебу в вечерней школе и никуда не спеша, одолел-таки десятилетку. Прошло немыслимо много лет, вычислительный центр поменял адрес, переехав на Западный, но не поменял своего старейшего сотрудника – Саша и теперь пребывает на своей должности лаборанта. В нём проявилась прекрасная человеческая черта – постоянство. Такая средневековая оседлость достойна глубокого уважения. Саша не женился, не завёл семьи. Он никогда никуда не уезжает из города, предметы в его квартире находятся на своих местах не годами, а десятилетиями. Здесь почти ничего нового не появляется, но зато и не исчезает ничего из старых вещей. Образ его жизни, его порядок, его привычки неизменны. Он консерватор. Приезжая время от времени к Саше, к радости своей, не обнаруживаешь никаких перемен. Самая грустная повесть у Гоголя – «Старосветские помещики». Время – ткань жизни, течёт в ней, меняя жизнь. К лучшему ли она меняется? Не знаю. Судите сами. Дочитайте повесть до конца, и если комок не подступит к вашему горлу, то мне жаль вас. Мне жаль любого, кто лишён чувства времени и не грустит о каждом ушедшем мгновении, не затрудняя себя пониманием, что оно уходит навсегда и никогда больше не повторится. Каждый раз, дочитывая гоголевский рассказ до конца, я хотел, чтобы где-нибудь, пусть даже и в рассказе, время приостановилось и продолжали бы жить в неизменности своего патриархального уклада эти милые старички-помещики. Саша – хранитель времени, он его живой импульс, застывший на некоторый период, с тем чтобы затруднить движение времени, замедлить его неизбежный уход навсегда. Консерваторы – это лучшие представители человечества. Он консерватор, и я ему благодарен за это. Глава двенадцатая Витя с самого раннего детства во всём отличался от старшего брата. Он учился в школе легко, не напрягая себя. Учеба его была успешной, однако он никогда не относился к ней хоть сколько-нибудь, серьёзно, всё давалось ему без особенных усилий. Вне школы он с раннего возраста очень много читал и имел при этом феноменальную память. Способность его прочитывать толстенные книги за считанные часы, а затем подробно цитировать их проявилась в нём рано и вызывала во мне зависть. Наш с Витей общий друг и одноклассник Миша Чернопицкий происходил из преподавательской семьи, эрудирован был нешуточно, увлеченно занимался изучением истории, был победителем различных интеллектуальных олимпиад. Вот с ним-то мы однажды затеяли протестировать Витину память. Миша принес толстенную книгу по философии. Уже первые её три страницы вполне могли бы заменить рвотное: от них нормального человека немедленно стошнило б из-за обилия терминов и непонятностей. Витя при нас перелистал страниц двадцать в довольно спешном темпе, затем пересказал подробно суть всего им прочитанного. Миша был серьёзно удивлён, а я с тех пор усвоил, кем был и чему учил философ Авенариус. Виктор имел удивительную особенность. Заключалась она в том, что в любой момент он мог безошибочно назвать точное время, не имея при этом часов. Точность была высокая, до минут практически всегда, а иногда и до секунд. В нём был заведён и безотказно работал какой-то точнейший хронометр. Что это был за феномен, и теперь не знаю. Уже только одного этого было достаточно, чтобы говорить о нём, как о человеке, обладающем необычными способностями, но подобных дарований он имел множество, и эта его способность как-то даже не принималась во внимание, а рассматривалась как фокус. В четвёртом классе я научил его играть в шахматы. Сам я занимался в шахматной школе при Дворце пионеров, но мой друг очень скоро стал обыгрывать меня запросто. Он раньше, чем я, без посторонней помощи освоил шахматную практику и теорию. Мат Легаля, партии Алёхина и Михаила Таля мы разбирали вместе. Прелесть и красоту шахмат я начал понимать благодаря Виктору. Изучая партии великих шахматистов, он особенно выделял среди них Алёхина и Таля. Петров показывал мне их комбинации и жертвы, пробудив и во мне любовь и уважение к этим гениям на всю оставшуюся жизнь. В седьмом классе он научился безошибочно называть день любой, произвольно взятой даты. Скажем, ему ничего не стоило назвать, что был за день недели 15 августа 1769 года. Как он это делал, осталось для меня загадкой. Игорь Чехов, я и Чернопицкий не раз пытались подловить Виктора. Мы в точности узнавали какой-либо день какой-то определённой исторической даты и проверяли, не будет ли ошибки. Ошибок Витя не допускал. В начале апреля 2002 года, когда он уже стал дегенератом, во время нашей встречи я попросил его раскрыть секрет, но он даже не понял моего вопроса. В годы юности Витя впитывал бездну информации с особой пользой для своего изощренного ума. Польза была, впрочем, не только для него, но и для меня тоже, так-как, находясь с Петровым в теснейшем общении, я набирался от него всякого ума, экономя собственное время для других дел. Виктор проявлял чудеса памяти не только в отношении текстов и дат. Позже это коснётся и его музыкальных занятий. Он с одного раза запоминал сложные произведения и в состоянии был записать их нотами, практически не допуская ошибок. Это было проверено много раз и в виде забавного фокуса и для пользы дела. Он обладал совершенным музыкальным слухом, всегда слышал «ЛЯ» и не терпел фальши. Кроме всего обнаружились в нём художественные способности. Ни с кем не занимаясь специально, он сам научился столь превосходно рисовать портреты, пейзажи и вообще всё, что угодно, что, глядя на его работы, можно было предположить руку настоящего мастера. К четырнадцати годам Петров обладал огромной суммой знаний из различных областей. Его особенностью было то, что он прекрасно мог донести мысль до слушателя. При этом не имело значения, из какой области эти знания. С одинаковой увлечённостью он мог рассказывать о превратностях судьбы Николо Паганини, об особенностях школ великих мастеров Страдивари, Гварнери, Амати и наравне с этим его интересовала астрономия, логика, математические головоломки, история и вообще всё на свете. Петров был великим популяризатором. Абсолютно сухой, неинтересный материал, рассказывая, он облекал в столь удивительную форму, что невольно заслушаешься, да мало того, что заслушаешься, всё поймешь и запомнишь. Когда Виктор будет сидеть в тюрьме, его авторитету среди сокамерников поспособствует не только воровская статья, по которой его осудят, но и его многообразные способности. Рассказчиком он был превосходным и неутомимым. Часами напролёт он мог рассказывать и рассказывать со знанием дела то, что его самого интересовало на тот момент. Например, его увлеченность наполеоновской тематикой нашла выход в том, что он перечитал на эту тему всё, что мыслимо было достать, а после пересказывал прочитанное мне, заражая, разумеется, и меня интересом к увлекательной теме. Он не забывал при этом упоминать сподвижников и современников Императора. Талейран, Фуше, Жюно, Ожеро, Клебер, Массена, Даву, Сульт, Сулковский, Понятовский, Груши, Ней и ещё целая вереница исторических персонажей оживали в его рассказах. Маренго, Риволи, Аустерлиц, Ватерлоо - все эти поля сражений столь живописно и подробно описывались Витей, будто он только что оттуда, да не просто смотрел за действием, а как минимум сам расставлял войска и манипулировал ими. Увлекшись с его подачи очень многими предметами, включая и этот, я после в течение жизни детально штудировал подробности, перелопачивая груды фактического материала, и не обнаружил погрешностей в его рассказах. Виктор был точен. Не заглядывая в справочники и не перепроверяя за ним полученные сведения, мы могли бы его использовать в качестве энциклопедии. К примеру, на мой вопрос о дате смерти Каленкура Витя задал мне уточняющий вопрос, кем из Каленкуров я интересуюсь, Арманом де Каленкуром, или его братом? Я и понятия не имел, что их было двое, но иметь представление о подобной тонкости мог только хорошо подготовленный знаток. На всякий случай Виктор дал мне сведения об обоих, а заодно он поведал мне столь интересные сведения о Сулковском, что после этого не прочесть о нём книгу было не в моих силах. Прекрасно он знал и историю древнего мира. Петров рассказывал мне о том, как за тысячу лет до Рождества Христова ассирийский царь Саргон Второй завоевывал Сикем, позднее названный Самарией; о том, как великий правитель Ассархадон победил Сирию и Египет. Он рассказывал о жестоком царе Синаххерибе, который из тел побежденных противников складывал курганы, о его борьбе с царем Мардук-Апла-Иддином и о том, как он был убит в храме в результате заговора с участием его собственного сына. Интересно то, что все эти имена, сложно произносимые, сложно запоминающиеся, он прекрасно помнил, никогда ничего не путая. Например, когда однажды в моём присутствии зашла речь о Римском праве и о Кодексе Наполеона, Виктор не только принял живейшее вполне осведомлённое участие в разговоре, но помимо того весьма к месту поведал о своде законов Вавилонского царя Хаммурапи. Этот древний царь считал наличие закона основой государственной справедливости. Он дал народу этот закон, который сам получил от бога Шамаша. Лично я сам никогда специально не интересовался подробностями этой темы и запомнил всё ещё в юности благодаря общению с Витей. Очень искушен в истории был Миша Чернопицкий. Впоследствии он так и сделается учёным – историком. Их импровизированные разговоры с Петровым всегда привлекали внимание, поскольку и тот и другой были риторами необыкновенными, предметом владели феноменально, и оба были личностями далеко не заурядными. При мне как-то зашёл между ними разговор о том, что в древнем Египте был период, когда правителями страны одновременно были три властителя: царица Хатменсут, фараон Тутмос Второй и Тутмос Третий. Дабы не погрешить против фактов и истины, не стану пересказывать эту их беседу, которая затрагивала причины сложившегося в древности троевластия, – каждый давал собственное объяснение, но замечу, что это был не дилетантский обмен мнениями, а я, присутствуя при этом, диву давался, откуда только они понахватались таких редких знаний? Был также однажды серьёзный разговор с профессиональным философом. Затеялись говорить о рационалистах. Уж не ведаю в подробностях, кто они такие, но помнится мне, как Виктор в споре с ним в качестве одного из видных представителей этого философского направления упомянул в числе прочих Барнуха де Эспинозу (Бенедикта Спинозу). Философ взвился и, дабы не ударить лицом в грязь, пошел нести всякую всячину о Спинозе. Виктор спокойно его выслушал, а затем не только внёс поправки в его выступление по существу вопроса, но ещё и рассказал о Спинозе не забытые мною подробности. Например, то, что тот был евреем-сефардом, что некоторое время являлся ортодоксом, а затем был изгнан из амстердамской синагоги вследствие перемены взглядов, что прожил он только сорок пять лет и так далее. Знания Вити оказались значительно глубже, чем мог предположить вузовский преподаватель философии. Нокаут, полученный им, был подобен тому, как подковал блоху Левша – виртуозно, неожиданно, с полным превосходством в мудреном деле. О библейских историях и говорить нечего. Виктор мог пересказывать библию наизусть. С материалом он обращался крайне бережно, никогда без нужды не навязываясь с собственным мнением, но сообщая только факты. Если же требовалось, то он мог высказаться по тому или иному вопросу, например, прокомментировать сотворение Мира. В этом случае, уверяю вас, слушателя ожидало такое бесценное откровение, которое не могло не запомниться, не обратить на себя внимания глубиной оценок, разумностью обоснований и системным подходом. Подобное относилось практически к любой из областей знаний. Об этом можно довольно долго писать, но боюсь утомить читателя, скажу только, что, самообразовываясь, Витя достигал в исследовании интересовавших его вопросов большой глубины, недоступной порой даже профессионалам. Круг же его интересов был необычайно обширен. Начиная с того самого случая, когда я оплатил за Петрова велосипед в прокатном пункте и позвал его к себе пообедать, мы всё более и более сближались с ним. Крепкое знакомство переросло в дружбу. Его друзья и знакомые делались моими друзьями и знакомыми. Мы много общались и привыкли друг к другу. Как-то само собой случилось, что Виктор, помногу бывая в моём доме, стал здесь совсем своим. Часто он оставался ночевать и по нескольку дней вообще не ходил к себе домой. Степень свободы, предоставляемой ему Анной Исааковной и Иваном Ивановичем, меня удивляла, ведь образ его кочевого существования стал складываться рано, лет с десяти. Моя семья занимала трехкомнатную квартиру в самом центре города, свободного места было много, поэтому присутствие Виктора никому не мешало. В моей комнате мы устраивались на ночлег и под спокойный свет ночника проводили за разговорами ночи напролет. Любое время года пригодно для подобного времяпрепровождения, но с поздней осенью и с зимой в этом смысле ничто не сравнится. За окном льет проливной осенний дождь или завывает ветер, гоняя колючие снежинки вперемешку с опоздавшими опасть сухими листьями, а здесь, в тёплой комнате, неспешно течёт беседа, что может быть лучше этого? Куда только не уносила нас фантазия в такие ночи, в каких только местах на земле, в каких городах, в каких галактиках мы не побывали? Разносторонние интересы Виктора гарантировали неповторяемость обсуждаемых нами тем. Мне кажется, мало вообще найдётся вопросов, которых бы не тронул наш интерес за несколько лет подобных ночёвок. Египетские пирамиды, джунгли Амазонки, Париж и Лондон, горы Тибета, высотки Манхеттена, Марианская впадина, стратосфера и космос – всё было доступно юношеской фантазии, и везде нам довелось путешествовать, не покидая нашей уютной комнаты на втором этаже. Мы много читали, после обсуждая прочитанное. Книги и справочники были источником знаний и поводом к новым фантазиям. Примерно году в 1970 на экраны вышел документальный научно-популярный фильм «Воспоминания о будущем». Нам было по четырнадцать лет, когда мы посмотрели в «Буревестнике» это незабываемое кино. Фильм снят был немцами, любой его эпизод провоцировал разум поразмышлять над неразгаданными тайнами человечества, чем мы добросовестно и занялись. Помимо загадок, упомянутых в фильме, Виктор назадавал несметное число аналогичных, не менее интересных. Откуда только он набирал их и откуда брал довольно подробные сведения о каждой – и теперь не знаю. Выдвигаемые Виктором гипотезы относительно объяснений загадочных явлений, несмотря на его ещё не вполне зрелые годы, не были наивными. Он уже тогда системно и широко мыслил, невольно обучая этому и меня. Эволюция его сознания происходила на моих глазах. Помнится мне, что, прочитав в третьем классе рассказы о Шерлоке Холмсе (всего-то три года назад), мы пришли к соглашению, что когда станем взрослыми, то не станем жениться, жить будем вместе, как Холмс и Ватсон. В нашей комнате будет чисто, но при этом обязательно будет мужской беспорядок, а носить мы станем только всё чёрное. Разумеется, имелось в виду, что курить мы будем трубки, а зарабатывать станем частным сыском. На полном серьёзе, такие вот глупости занимали моё воображение и представлялись важными жизненными планами совсем ещё недавно. В то время к нам, имеется в виду ко мне домой, где базировался и Виктор, стал захаживать Коля Димитриади – племянник известного в СССР дирижера. Коля жил на Пушкинской по соседству, учился с нами в пятой математической школе, мальчиком был умным и продвинутым, был заядлым меломаном и знатоком рока. Его компания была полезна нашему разуму и поэтому интересна. Коля много рассказывал о рок-командах, приносил магнитофонные катушки. Особым его интересом было кино. Обладая хорошо развитым вкусом, он давал оценки увиденным фильмам. По глубине и точности этих оценок можно было судить, что посвяти он себя искусствоведению, то вышел бы толк. В то время популярными, помимо французских фильмов, которые держали первенство, были комедии Гайдая: «Операция «Ы», «Кавказская пленница», чуть позднее – «Бриллиантовая рука». Частенько мы заводили разговоры об артистах кино. Кумирами того времени среди отечественных актеров были Никулин, Вицин, Крамаров, Моргунов, Смирнов. Никакого сомнения в талантах этих замечательных актеров в нашей компании не было, но симпатии и предпочтения отдавались всё-таки другим. Михаил Яншин, Иннокентий Смоктуновский, Игорь Ильинский, Фаина Раневская, Василий Меркурьев составляли в нашем представлении созвездие столь блистательных гениев, что равных им ни у нас, ни среди зарубежных звёзд мы не находили. В этом между нами было полное единогласие. Сейчас, будучи взрослым человеком, мне немного странно сознавать, что в четырнадцатилетнем возрасте вкусовые пристрастия моих друзей были столь изысканными. В самом деле, прошло столько лет, но время не внесло никаких поправок к однажды сделанным выводам. Я и теперь лучшими из лучших считаю именно этих величайших мастеров двадцатого века. Коля Димитриади засиживался у нас допоздна, иногда к нам присоединялся Игорь Чехов и Миша Чернопицкий. Эти тематические беседы, эти Витины ночёвки в моём доме стали заметным фактором моего развития. Родители относились к столь неразлучной дружбе терпимо, кормили Витю наравне со всеми домашними и привыкли к нему, как к постоянному члену семьи. У Виктора же дома о нём не слишком тревожились, и когда он всё же уходил навестить родителей, то это не всегда значило, что он там ночует. Так же как у меня, Витя периодически оставался пожить у Тимофейцевых, у Игоря Гревцова и у Игоря Чехова.