Глава восьмая Я отвлекся от плана писать, главным образом, о Вите Петрове и понимаю теперь, что мне не избежать отступлений. Впрочем, так или иначе, любые мои отступления касаются Виктора в той же мере, как они касаются и меня, поскольку описывают среду, в которой мы оба находились и которая нас формировала. Этой средой были люди, этой средой был город. Будучи уже давно жителем Москвы, я благодарю судьбу за то, что родиться и вырасти мне довелось в Ростове. Самый первый раз я увидел братьев Петровых первого сентября 1963 года, когда Иван Иванович и Анна Исааковна привели своих чад в первый класс школы номер пять на Энгельса. Туда же привели учиться и меня. Надо бы сказать, что в этот день помимо Вити я увидел впервые ещё добрую дюжину людей, достойных отдельного упоминания. Но кем бы они ни были, первейшим из них во всех отношениях для меня был и навсегда останется Витя Петров. Он стоял вместе с братом, выделяясь чрезвычайной мелкостью сложения и старинной школьной формой с ремешком и пряжкой, уже отмененной к тому времени. Директорствовала в пятой школе Анна Владимировна Мартиросова – умнейший педагог, отличный руководитель, да и просто прекрасный человек. Светлая ей память! К моменту нашего поступления в первый класс она занимала свою должность уже лет восемнадцать, с самого конца войны. Это обстоятельство поистине было счастливым для школы. Маленькая её квартирка располагалась здесь же, с торца школьного здания, поэтому, можно сказать, что она жила школой, жила в школе и отдала ей всю свою жизнь. Это при ней «пятая» получила физико-математический уклон и стала в ряд лучших школ не только города, но и страны. Все годы нашей учёбы и много лет после этого Анна Владимировна неизменно работала в школе, принося ей уже только одним своим присутствием огромную пользу. Тогда, первого сентября, знакомство с Виктором Петровым не могло, да и не было мною хорошенько оценено. Лишь спустя годы я вполне понял, что значило это событие в моей жизни. К сожалению, я вообще непростительно поздно многое понимаю. Кстати, и Витя нашему знакомству никакого особого значения не придал, но тут уж его не в чем упрекнуть. После общего построения на школьном дворе наш первый «б» препроводили в класс на четвёртом этаже, где мы познакомились со Скоробогатовой Александрой Васильевной - нашей первой учительницей. Я посмотрел в классное окно и увидел надпись на серо-коричневой стене противоположного дома. Там, под самой крышей, на довольно большой высоте чёрной краской было написано слово «чёва». Я и сегодня не знаю, что оно означало для того, кто его написал, но запомнил его навсегда, так-как в течение десяти лет из разных кабинетов таращился на него в самые скучные минуты наиболее нудных уроков. За десять лет его так и не стёрли. Витю и Сашу посадили за первую парту рядышком. Я был посажен неподалёку, сзади, с Аней Самохиной, впоследствии отличницей и спортсменкой. Школа находилась буквально в двух минутах ходьбы от Витиного дома, прямо напротив Первомайского садика, ещё не изгаженного на тот момент начала шестидесятых ничьими дизайнерскими и коммерческими затеями. Школьный двор с пирамидальными тополями был общим двором с городской филармонией, той самой, в которой базировался симфонический оркестр Леонида Каца. Был ещё и задний потайной дворик, который использовался учащимися для курения и драк. Учителя туда не заглядывали, что обеспечивало полный комфорт при упомянутых занятиях. Дружба с Петровым началась не сразу с момента нашего знакомства, она случилась позже, в третьем классе. Мы случайно встретились с ним на Пушкинской, недалеко от моего дома, когда у Вити не нашлось денег на оплату часового проката детского велосипеда. Я нужной суммой располагал и оплатил за него восемь копеек в прокатном пункте. Он получил на час велосипед, а я навсегда получил лучшего своего друга. Покатавшись, мы не расстались, а зашли ко мне домой, где моя бабушка Анна Ильинична нас накормила. От еды Витя никогда не отказывался. В детстве его аппетит был лучше моего, и мои чадолюбивые домашние всегда охотно потчевали гостя, нахваливая его и ставя мне в пример. Оказалось, что он посещает музыкальную школу имени Чайковского. Располагалась она через дорогу, невдалеке от моего дома на Ворошиловском, тогда ещё Карла Маркса. Выяснилось, что в музыкальной школе Витя Петров учится на виолончели и заодно балбесничает в этом районе в дни своих занятий. Близость моего дома к месту его музыкальной школы оказалась весьма удобным для него обстоятельством, сделавшим нашу дружбу неизбежной. В прошлом мы ничего изменить не можем - это самое досадное обстоятельство нашей жизни. Представьте себе, что прошлое можно менять, а теперь подумайте, что из этого могло бы выйти лично для Вас. Кем бы Вы были сейчас, если смогли бы вмешиваться в своё прошлое? Почему я об этом сказал? Да очень просто – я часто жалею о допущенных в жизни ошибках и хочу, но не могу ничего с этим поделать. Одной из таких ошибок, например, стало то, что я оставил музыкальную школу, не закончив её. Петров был причиной моего поступления туда в класс виолончели к его учителю - Рихарду Александровичу Шмидту. Кстати, поступление это прошло безо всякого участия моих родителей, что стало для них сюрпризом. Нет дня уже во взрослой моей жизни, когда бы я не помянул добром факт своего частичного музыкального образования. Я также благодарен судьбе за то, что она дала мне возможность общения с Рихардом Шмидтом. В классе у Рихарда, кроме меня и Петрова, на тот момент игре на виолончели учились Виталик Тимофеев, Алик Тимофейцев (удивительно похожие имена и фамилии, но совершенно разные люди), Аханов, Хлопенко, Гадар, Хорошилова по прозвищу Молочница и вьетнамец Нгуэн Као Ван. Шмидт был незаурядной личностью и педагогом с большой буквы. О жизни он знал всё и действовал рационально. Рихард серьёзно занимался с учениками, подающими надежды, но не слишком мучил тех, из кого никакого толку никогда бы не вышло. Мне выдали казённый инструмент, исполненный на мебельной фабрике, со струнами из воловьих жил. Он был красив, но никуда не годился в смысле звучания. Смычок соответствовал примерно тому же уровню качества. У Петрова была виолончель приличнее. Это была итальянская половинка, Бог знает как сохранившаяся в условиях своей казённой принадлежности, когда повсюду вокруг в это время была советская власть. Петров стал гением не сразу и до того, как это произошло, вполне заурядно отлынивал от кропотливой работы по своему обучению. В этом он до определенного времени ничем не отличался ото всех остальных, кроме Вана. Музыкальные занятия у Шмидта, помимо их прямого назначения, стали для каждого из его учеников ещё и настоящей школой жизни. Масштаб личности Рихарда Александровича был велик настолько, что искать ему аналоги среди обычных, не исторических и не знаменитых своей мудростью людей мне даже не может прийти в голову. Этот чистокровный немец был человеком удивительным. Прекрасный музыкант и педагог от Бога, он был ещё и гениальным исполнителем, рассказчиком, лицедеем, артистом, порядочным и умнейшим человеком. На момент моего поступления в музыкальную школу Рихарду было лет пятьдесят. Я ни единого раза за многие годы общения с ним не видел его не то чтобы хоть чуточку неопрятным, этого мало, я не видел ни на его обуви, ни на безукоризненных его пиджаках и рубашках даже единой пылинки. То же самое можно сказать и о его квартире. Опрятность, удивительная аккуратность и чистота жили в ней вместе с духом немецкой точности, порядка и трудолюбия. Благодаря Шмидту, я понял важность той роли, которую сыграли немцы в истории России, когда его предки переселялись сюда на жительство и учили русских уму-разуму. Бесподобного ума, таланта и образованности человек не сделал себе карьеры. Он скромно трудился учителем в музыкальной школе и так же, как Иван Иванович, совмещал это с работой в симфоническом оркестре Леонида Каца. В годы войны Рихард, как многие российские немцы, был сослан в Узбекистан, где провёл много лет, что, собственно, и сказалось на его карьере музыканта. Шмидт был знаком с Мстиславом Леопольдовичем Ростроповичем. Будучи невыездным в советское время, Мстислав Леопольдович иногда приезжал в Ростов. Он был кумиром прогрессивной интеллигенции, и на его концертах, что называется, яблоку негде было упасть. На то время в Ростове ещё было достаточно интеллигенции, чтобы зал областной филармонии не пустовал. О Ростроповиче Шмидт много рассказывал на уроках. Таким образом, у меня постепенно возникло представление, что он лучший из виолончелистов современности. Позднее ни Даниил Шафран, ни Наталья Гутман не разубедили меня в этом, при всём моём к ним глубочайшем уважении. Рихард Александрович сам иногда давал сольные концерты для близкого круга друзей и учеников. Сравнивая его виртуозную игру с мастерством известных маэстро, я и тогда, и теперь ни секунды не сомневаюсь в том, что его талант был превосходным. Не сложись его судьба так, как это произошло с ним из-за войны, весь мир знал бы сейчас ещё одного музыкального гения из России. Он, несомненно, был бы признан и любим. Иногда на уроках Рихард рассказывал истории из своей жизни. Он делал это иронично и весело, а главное талантливо, поскольку, как я уже сказал, был прекрасным актёром и незаурядным рассказчиком. Одну его историю расскажу здесь. Было дело в Узбекистане. Довелось Рихарду преподавать виолончель в районной музыкальной школе. В основном в его классе учились русские дети, но были и узбеки – дети районных начальников, которых надлежало учить вне зависимости от их природных склонностей. Случалось, что дети проявляли дарование, а случалось – нет. Рекомендовали как-то принять в школу двух братьев-узбеков, поскольку отмечено было, что пропорция русских и узбекских учащихся заметно нарушена в ущерб местной национальности. Но братья решительно не имели никаких умственных способностей, отвечающих потребностям обучения. Случай был из тех, когда это обстоятельство не советовали брать во внимание, поэтому братья стали обучаться игре на благородном инструменте, а заодно, как и положено в музыкальных школах, учить музыкальную грамоту. Из этой затеи, как понятно, ничего путного не выходило, но делать было нечего, и их переводили из класса в класс по указанию свыше. Ненормальная ситуация нашла свой баланс в том, что к ней привыкли все её участники: и те, кто повелевал учить неразумных, и те, кому надлежало их обучать. Сами братья учиться не желали и были довольны уже тем, что педагоги оставили их в покое и не слишком пристают на уроках. Так учились они уже несколько лет, и так, вероятно, они закончили бы школу, если бы не случай. Пришло на ум высокому ташкентскому начальству проверить дела в районе, о котором идёт речь. О проверке знали заранее и к ней готовились. Проверять должны были и музыкальную школу. По такому случаю хорошо было бы продемонстрировать проверяющим достижения учащихся из числа узбекских детей – надо было показать радение местных руководителей о подготовке национальных кадров в области культуры. Понятно, что на самотёк такое дело не пустишь, поэтому до приезда комиссии решили проверить достижения учащихся узбеков сами. Проверили и пришли в ужас. На инструментах с одной струной у них что-то ещё выходило, но с фортепиано, скрипкой и виолончелью дело обстояло катастрофически плохо. Особое внимание обратили на братьев- виолончелистов и возлагали на них большие надежды, поскольку по документам они числились в выпускниках, а для массовости служили хорошим примером. Когда попросили их что-нибудь сыграть, то сочли за благо не делать этого в присутствии проверяющих, а решили перехитрить комиссию тем, что, мол, идут занятия по сольфеджио и в данный момент можно проверить не игру детей на инструменте, а их теоретические познания. Это было легче сымитировать, и братьев можно научить, заранее подготовив для них специальные лёгкие вопросы. На всякий случай, для верности, чтобы не выказать истинного плачевного положения дел, решили сказать, будто братья не выпускники музыкальной школы, а учатся только во втором классе. Так и сделали. Несколько дней подряд в классе сольфеджио без перерыва шёл один и тот же урок, отрепетированный и заученный теперь наизусть. Он начинался и повторялся из раза в раз после каждой перемены в ожидании, что в любой момент может пожаловать комиссия проверяющих. Приехала, наконец, эта комиссия. Дошло дело до проверки класса, куда подсадили переростков братьев. Задают детям вопросы в присутствии проверяющих высоких чиновников. Дети отвечают. Братьев пока не трогают. Их научили тянуть руку на любой вопрос, но условлено было спросить их только о самом элементарном, о том, что было заготовлено и выучено ими. Наконец спросили лёгкое: «Дети, какая нота пишется на второй линейке?» Этот детский вопрос предназначался одному из братьев. На этот раз узбек- подросток не только тянул руку вверх, но с акцентом громко призывал вызвать отвечать именно его: «Ми ськазим, ми, ми ськазим». Преподаватель благосклонно посмотрел на членов высокой комиссии и с улыбкой дал слово рвущемуся из себя ученику. Тот встал: «На вторая лынейкэ писиця линейкэ», - последовало радостное сообщение, повергшее в ужас педагога. Повисла пауза. Балбес оставался стоять с поднятой рукой, широко улыбался и ждал одобрения учителя. Он даже не понял, какую произнёс глупость, поэтому вполне был доволен собой, полагая, что выручил школу в трудную минуту инспекторской проверки. Пока учитель сольфеджио соображал, как выйти из ситуации, которая пошла наперекосяк не по сценарию, взметнулась вверх рука второго брата. Тот ёрзал на месте и рвался отвечать, исправлять ошибку. Все дети молчали, осознавая ответственность момента, никто не решался ответить, заранее зная, что это специальный отрепетированный вопрос для глупых. А узбек настаивал и громко призывал: «Мене спросить, мене, мене спросить, я знай». Ничего не оставалось, как с улыбкой вызвать второго брата. Тот бойко встал, посмотрел сверху вниз на своего брата и произнёс: «Нэ, не лынейкэ писиця на вторая, на вторая писиця ньота». На этом месте Рихард обычно прерывал рассказ. Дело было не в забавном сюжете этой короткой истории, а в том, как гениально он её рассказывал в лицах. Он показывал и реакцию педагога, и мимику братьев узбеков, и выражения лиц проверяющих. Это был маленький, но гениально сыгранный спектакль одного актера. Уверен, что и рядом с великим Райкиным такое исполнение не потерялось бы. Рихард Александрович периодически приглашал своих учеников на концерты в филармонию. Не убеждён, что городской оркестр был коллективом высочайшего уровня. Зато в его сопровождении играли заезжавшие в Ростов такие мировые величины, как Давид Ойстрах, Леонид Коган, Даниил Шафран, Виктор Третьяков и, конечно же, Мстислав Леопольдович Ростропович. Не припомню случая, когда бы зал филармонии был не заполнен. Филармония являлась центром музыкальной культурной жизни города и, к счастью, не пустовала. Среди посетителей был примечательный народ. Всё это – интеллигенция первой руки. Таких персонажей уже не встретить запросто ни в театре, ни на улице. А тогда, в шестидесятых, много кого можно было повстречать на ростовских улицах и бульварах. Я помню старичков и старушек интеллигентного вида в парусиновых ботинках и в парусиновых же верхних одеждах. Они прогуливались с зонтиками в тени роскошных лип и каштанов Первомайского и Кировского садиков, являя собой чудом сохранившиеся образцы иной человеческой породы. Голубая кровь и белая кость, представленные в лицах. Их речь была не такой, как говорят теперь. Их глаза, содержание их взглядов сильно отличались от других. Они были исполнены ума и доброты, человеческого достоинства и благородства. Надо понимать, что это были люди позапрошлого девятнадцатого века. Они ещё сохраняли в своём облике и манерах черты той России, которую населяли подобные им. Той России, которой можно было гордиться и которая исчезла навсегда, уступив место Бог знает чему, что не имеет теперь приличного определения. Достоянием теперешних лет стали разговоры о возрождении России. Глупости всё это. Если бы из своего детства я не вынес впечатлений от общения с этими людьми, то мог бы верить в наивные разговоры о возрождении. Где взять теперь семена для посева? Их нет. То лучшее, что сегодня можно принять в качестве рассады, это уличная шпана в сравнении с теми седовласыми дедушками и бабушками, которых ещё довелось мне застать живыми в пору детства и юности. В моём доме на Ворошиловском, на пятом этаже, в общей коммуналке с Брудными жила старушка из таких. Все звали её Нюсей. По юношеской глупости своей не узнал я тогда её полного и настоящего имени. Господи помилуй, какой замечательный это был человек. Она говорила свободно на нескольких языках. Её глаза светились любовью ко всем вокруг, и она дарила эту любовь людям совершенно естественно и бескорыстно. Седенькая, маленькая, всегда безупречно аккуратная, она была похожа на старинную фарфоровую статуэтку. Нюся была дочерью ростовского мельничного фабриканта, натерпелась за жизнь всякого горя, но не озлобилась, не замкнулась, а была мила и приветлива с каждым. Образ и Подобие Господу есть свойство состоявшегося человека. Но если Образ даётся нам по праву рождения, то подобие Господу надо заслужить своим душевным трудом, не всем это удается. Нюсе удалось, я в этом не сомневаюсь. Если бы всем возможно было быть такими, как она, то мир не надо было бы менять к лучшему, замысел Господа был бы исполнен. В этом же подъезде на первом этаже проживала старушка-художница Евгения Львовна, родная сестра питерской оперной певицы Надежды Львовны Вельтэр (в девичестве Середа). Эта интеллигентная бабушка не имела родни поблизости, кто бы мог ухаживать за ней, и уже достигла возраста, когда в этом появилась потребность. Она потеряла слух, плохо видела и с трудом передвигалась. Мы жили этажом выше, моя мама взяла на себя труд заботиться о Евгении Львовне. Та поднималась к нам, обедала у нас, подолгу сидела, рассказывая о своей жизни, о прошлом. Старушка прекрасно рисовала, знала французский и немецкий языки и имела очень хороший оперный голос – меццо-сопрано, однако вследствие наступившей глухоты пела нечасто. Для общения она использовала слуховой аппарат, который вредил ей, но это был единственный способ слышать других. Я не был ещё в то время достаточно зрел умом, чтобы понимать доставшееся мне счастье общения и с этой Евгенией Львовной, и с Нюсей, и собственными моими бабушкой и дедушкой, но для жизни это не прошло бесследно. Всё в нужный момент проявилось, всё оказалось бережно сохраненным в запасниках души и памяти. А что касается возрождения России, то нет в ней больше ни таких Нюсь, ни тех дедушек и бабушек, что посещали филармонию по потребности сердца. Всё у нас переполнено сволочью и быдлом. Натуральный баланс общества непоправимо расстроен, и это имеет крайне печальные последствия. Настоящей элиты нет, подлые сословия расплодились, заполонили своей серостью сверху донизу всё, что возможно. Хамство сделалось фактором успеха. Исчезли из употребления понятия чести и совести, поскольку нет в обществе носителей этих понятий. В этом кроются глубинные причины всех бед, поразивших Россию, в этом главная причина невозможности её возрождения хотя бы в том состоянии, какой была она при Царе – Батюшке. Этому не быть. Жаль и скорбь безмерная. Глава девятая В 1967 году в СССР появилось цветное телевидение. Случилось это тогда, когда и простое-то ещё не успело как следует войти в быт каждой советской семьи. Многие не имели в своих домах телевизоров, поэтому фраза «Пошли на телевизор к соседям» была в шестидесятые очень даже распространённой. Люди собирались у счастливых обладателей «КВНов» и «Рекордов» по нескольку семей одновременно и смотрели телепередачи. Телевизоры «КВН» представляли собой огромные ящики с малюсеньким экранчиком размером с поздравительную открытку. Перед ящиком ставилась водяная или глицериновая линза, экран от этого искажался, но увеличивался в размере. Шиком считалось смотреть телевизор через трёхцветную прозрачную плёнку, верх которой был голубым, середина жёлтой, а низ зелёным. Иллюзия цветного изображения была при этом условной, но иногда что-то совпадало и тогда на экране, небо становилось голубым, а трава зелёной. Всё остальное, правда, было жёлтым. Рекорды были в сравнении с кавээнами просто чудом техники: ящики их меньше по размеру, а экран больше в два раза. Телевизоры полагалось накрывать салфетками, когда агрегат не работал. Это для того, что бы не выгорали экраны. Канал вещания в Ростове был единственный, он начинал свою работу часов в пять вечера, а заканчивалось всё примерно в половине одиннадцатого. Популярностью пользовались художественные фильмы и «Клуб весёлых и находчивых». Это были самые любимые народом трансляции до времени начала регулярных показов хоккея, фигурного катания и «Кабачка 13 стульев». Итак, цветное телевидение обнаружило себя в 1967 году. Вначале мы о нём только слышали – об этом заранее стали говорить и широко рекламировать. Когда чудо состоялось, в телевизионных программках цветные передачи стали отмечать специальным образом – «ЦТ». Поначалу народ на полном серьёзе полагал, что широко пропагандируемое явление само по себе в нужный день придет в каждый телевизор, и экраны станут показывать всё в цвете. Оказалось по-другому. Телевидение стало цветным, но цветных телевизоров не было. Первый раз мы с Витей увидели это чудо в магазине. Мы специально отправились на Буденновский в ЦУМ, на первый этаж, где торговали бытовой техникой, как только узнали от Игоря Чехова, что там продают цветной телевизор и он стоит включённый. Не одни мы узнали эту городскую новость, потому что когда явились в отдел, то обнаружили толпу зевак, плотно окружившую прилавок с заветным экраном. Хоть предмет и оказался выключенным, никто не расходился, ждали времени начала цветного вещания – продавцы обещали скоро включить. Дождались. На экране появился сине-красно-зеленый значок на чёрном фоне. Все загудели. Значок продержался минут пять, а затем возникла цветная голова диктора, и он стал вещать новости. В новостях были сюжеты о сталеварах, о чудо-колхозниках, о мирной политике СССР, и всё такое прочее, но главное – всё было цветным, как в «Фитиле». Когда перед сеансом в кинотеатрах показывали киножурнал «Фитиль», то по залу прокатывался гул одобрения, как только ярко-синий фон заставки являлся на экране. Народ любил «Фитиль» не только за лёгкость его незатейливых сюжетов, но и за цветное изображение. Не все фильмы были тогда цветными, но цветные любили особенно. Прошло с тех пор сорок лет, а я и теперь ещё помню, какое сильное впечатление на всех произвёл этот первый цветной телевизор. Люди смотрели на него, как на чудо. По-настоящему цветное телевидение станет обычным бытовым явлением лет через пятнадцать, лишь в восьмидесятые годы. А в пору появления цветных программ в народе шла ещё борьба за самое актуальное - величину экранов. Наш с Витей одноклассник Сережа Гончаров имел у себя дома ненаглядной красоты телевизор «Темп-6». Мы пользовались его гостеприимством, чтобы посмотреть, что-нибудь на большом экране. Его папа держал у себя подшивку журналов «Америка». Однажды увидев иллюстрации в этом журнале, красочные, глянцевые, мы поразились насыщенности быта американцев всякой всячиной. Подшивка была свежей, за четыре последних года: 1964, 1965, 1966 и 67. На фотографиях удивляла мебель, дома, машины, дороги, вид улиц, одежда людей, размеры экранов их телевизоров. Да, собственно, абсолютно всё, любая вещь была другой, не такой, как у нас. Каждый снимок в журнале мы подвергли дотошной экспертизе. Я помню, что даже лупа моего дедушки пошла в ход для этого. Из всех предметов телевизоры и автомобили поразили больше всего. Какими же красивыми были те автомобили. Бьюики, Доджи, Шевроле своим видом довели нас до бреда. Сознание отказывалось верить в такое неслыханное разнообразие моделей. Эти картинки, принесённые, разумеется, в школу, привели в движение умы многих наших одноклассников. На переменах и после уроков среди нас устраивались бурные дискуссии на тему достоинств и недостатков американской жизни. Возникали легенды о фантастической дешевизне товаров заграницей. Толик Баженов говорил, что там всё дёшево, кроме продуктов питания. Питание такое дорогое, что ни на что другое у людей денег нет. Относительно разнообразия автомобилей и их красоты он тоже имел мнение. Заключалось оно в том, что хоть машины и красивые, зато непрочные и ненадёжные. Без всяких мудростей он заявил: «Наши мужики всё делают топором, зато крепко». Собственно, одиннадцатилетний мальчик выразил бытовавшую в народе мысль, спасавшую многих от мук признания очевидной ущербности предметов, нас окружавших. Такие заблуждения были продуктом устного народного творчества. Гипотезы рождались в головах под влиянием многих факторов, первым из которых было полное отсутствие достоверной информации о положении дел. Доверия к официальным источникам, разумеется, никто не имел, но только они и были поставщиком информации о западной жизни. Такая информация дополнялась обобщенными впечатлениями из кинофильмов, книг, рассказов редких очевидцев, собственными домыслами творцов народных легенд, после чего легенды отпускались в народ и там уж либо гибли за несостоятельностью, либо обретали жизнь. И если случалось им выжить, то такие клише становились постулатами, выбить которые из простофильских умов никак уж было невозможно. Так и думали мы, десяти – двенадцатилетние мальчики, что хоть на западе всего вдоволь и оно там всё красивое, но зато оно, поганое, быстро ломается. А наше, хоть и бедненькое и уродливое, зато всё прочное и надежное. Я слышал позже мнение о том, что подобные идеи умышленно сеялись в народе спецслужбами, чтобы придать скудости бытия некий позитивный окрас, да не очень в это верю. Всё же не всё наше было самым худшим. Например, советский хоккей настолько был хорош, что вызывал совершенно законную гордость всей страны. Наши стали играть на высочайшем уровне ещё в начале шестидесятых годов. Но телевидение не было распространено в той мере, чтобы придать явлению общенациональный масштаб. Постепенно это стало происходить в 1967 – 1968 годах. По крайней мере, так было в Ростове. Имена хоккеистов становились известными, как имена космонавтов. Фирсов, Викулов, Полупанов, Майоровы, Старшинов, Рагулин сделались национальными героями. Наши одерживали победу за победой на Олимпиадах, на Чемпионатах Мира, вселяя в граждан уверенность, что так будет всегда. Хоккей становился спортом номер один в стране. Мы с Витей по-серьёзному увлеклись хоккеем в 67 году. Старались смотреть по телевизору всё, что показывают, привыкали к именам, привыкали понимать игру. Блистала на тот момент знаменитая тройка нападения: Фирсов, Викулов, Полупанов. В их игре проглядывались ростки хоккея следующего поколения. Особый импульс игре был придан на Чемпионате Мира в Стокгольме в шестьдесят девятом. Сборная переживала смену игроков, появились новые имена, например, Александр Мальцев. Даже неспециалистам было видно, что молодёжь приносит в хоккей новое качество, доселе не виданное. На Олимпиаде в Саппоро в 1972 году болельщики увидели бесподобный коллектив, одолеть который, казалось, было просто невозможно. Состав той сборной и теперь представляется мне идеальным. Даже на фоне таких гениев хоккея, как Фирсов, Старшинов, Мальцев, Викулов, заблистал тогда сверхгений Валерия Харламова. Множество величайших игроков современности доведется увидеть нам в годы мирового исторического подъёма этой игры в семидесятые – восьмидесятые годы, но такого бриллианта, каким был Валерий Харламов, болельщики больше не увидят. Такие величайшие имена, как Борис Александров, Вячеслав Анисин, Хельмут Балдерис, Макаров, Мартинец, Стернер, Лефлёр, Халл, Фирсов, Мальцев, Якушев, останутся в благодарной памяти многих поколений болельщиков как недосягаемые вершины. Но первым в этом ряду всегда будет имя Валерия Харламова. Хоккей некоторое время был частью жизни людей. Без всякой натяжки следует признать, что для советской власти в то время хоккеисты делали больше, чем съезды КПСС. Они своей игрой создали островок виртуальной жизни, в которую уходили миллионы людей, забываясь там и осознавая полный комфорт и благополучие надёжного своего превосходства над всеми остальными. Несомненно, хороши были и советские шахматы. Ботвинник, Таль, Спасский, Петросян, Корчной, Смыслов известны были всем. Их любили, за них переживали. В нашем дворе жил еврейский мальчик, конечно же, шахматист. Известен он был не только во дворе, но во всём квартале тем, что на сеансе одновременной игры сыграл вничью с Борисом Спасским. Это обстоятельство без всяких шуток и иронии делало его героем в глазах сверстников. Господи, зачем же ушло то время, когда интеллект был поводом к уважению? Как жаль, что теперь всё не так. Когда Спасский играл с Бобби Фишером знаменитый матч за шахматную корону, то во дворе собирался консилиум из пары десятков умов, которые ход за ходом отслеживали перипетии каждой партии, оценивая упущенные возможности и шансы соперников. Конечно же, и мы с Витей принимали в этих разговорах живейшее участие. Авторитет Виктора среди взрослых дядек был не по годам. Его мнение, его прогнозы на игру были продуманными и обоснованными. Не солгу, если скажу, что за матчем следила вся интеллектуальная элита тогдашнего нашего общества. Следила с пониманием дела, зная толк в этой древней игре. Еще одним объектом нашей национальной гордости в то время стало фигурное катание. Самыми известными именами были Роднина и Зайцев, Пахомова и Горшков. И если Ирина Роднина несколько настораживала не всегда уместным напором своего слегка простоватого темперамента, то пара танцоров Пахомова и Горшков просто очаровывали и влюбляли в себя зрителей достоинством и аристократизмом поведения. Это были великие спортсмены на все времена. Фигурное катание любили почти так же, как и хоккей. Когда шла трансляция, то на улицах делалось свободно. Целыми семьями, преданные своим кумирам, люди сидели перед телевизорами. Как я уже сказал, любимым народным зрелищем в конце шестидесятых стал «Кабачок 13 стульев». Передача собирала у экранов миллионы людей, и каждый её новый выход в эфир сопровождался разговорами да пересудами по поводу шуток, анекдотов и спетых в ней заграничных песен. Пани Моника, пан Профессор, пан Одиссей Цыпа стали любимыми народными персонажами на полтора десятка лет. Даже «Голубому огоньку» пришлось поделиться с «Кабачком» своим традиционным временем выхода в новогоднюю ночь, поскольку любимую передачу ждали и её популярность в народе зашкаливала. Очень любили Райкина. Каждое его появление на экране становилось событием. Однажды, ничего особенного не подозревая, мы с Витей были у меня дома и смотрели по телевизору фильм «Волшебная сила искусства», состоящий из трех частей, не объединенных общим сюжетом. Первые две части смотрели как попало, но в третьей главного героя играл Аркадий Райкин, стало быть, следовало не расслабляться. Когда сюжет развился, то без всяких шуток скажу, что мой дом сотрясался от взрывов смеха. Смеялись соседи в моём доме, смеялись в домах рядом, похоже было на реакцию переполненного стадиона на долгожданный гол. Подобное явление, но в ещё больших масштабах происходило в момент трансляции знаменитого первого хоккейного матча СССР – Канада, когда наши победили канадцев со счётом 7:3, проигрывая до того по ходу игры 0:2. Люди сидели в своих квартирах у экранов в жаркий сентябрьский вечер, окна у всех были открыты, и творилось удивительное чудо всеобщего единения. Каждый очередной наш гол сопровождался рокотом, прокатывающимся по всему городу. Звуки матча и реакция на него людей слышны были в этот вечер в любом месте города, в любом дворе, на любой улице. После трансляции переполненный эмоциями народ стихийно вышел ликовать на улицы. Салютов и петард тогда ещё не запускали, и люди просто жгли факелы из газет, выражая свои чувства.