МОЙ ДРУГ - ГЕНИЙ Ностальгия – это любовь к жизни, обращённая в прошлое. М. Веллер. Глава первая Представления людей о счастье всегда основаны на переживаниях прошлого. Счастье у каждого из нас уже состоялось однажды, и то, чего мы ожидаем от будущего, это лишь повторения уже когда-то испытанного нами. Мог ли я предположить, что, взирая на прошлое из нынешнего времени изобилия и свободы, буду всё более отдавать прошлому предпочтение, находя в нём черты того самого главного, что, собственно, и есть радость жизни, не обременённой заботой о дне сегодняшнем и мучительной неуверенностью в дне завтрашнем. Мне кажется, что любовь к происходящему приходит лишь спустя значительное время, когда текучка дней, шлифуя память, стирает всё малозначительное, оставляя в воспоминаниях только то, что затронуло наши эмоции и, стало быть, изменило нас. Эта книга расскажет о прошлом. Я жалею об ушедшем времени, приметы которого всё реже встречаются в жизни. Всё меньше остается людей, чья память хранит в осмысленных подробностях тот жизненный уклад, который отражал могучую способность людей приспосабливаться к любым условиям. Мы жили при социализме, не замечая его. Нам было хорошо, и лишь иногда мы обращали внимание на несуразность отдельных черт, ему присущих. Я не ставил перед собою цель соблюдать строгую хронологию событий и придерживаться определенной сюжетной канвы. Отдельные эпизоды прошлого, описанные здесь, дадут некоторое представление о жизни моего поколения в тот период, когда, казалось, что коммунизм – это навсегда. Читатель найдёт в книге весёлые и серьёзные сюжеты, основой которым стали реальные события, происходившие со мной и с героями этих воспоминаний. В основном, эта книга посвящена моему другу, Виктору Петрову, отчество которого – Иванович, равно как его имя, и ещё того более фамилия, по мнению большинства людей, не сведущих в тонкостях подобного рода, могли принадлежать кому угодно, но только не еврею. Итак, речь пойдет о времени, о городе и о моём лучшем друге - Викторе Ивановиче Петрове, не дожившем до своего пятидесятилетия трех месяцев. Он скончался в Сочи в конце этой зимы. Многое в нём, приобретенное им с возрастом, мне перестало нравиться, но я искренне любил Виктора и безмерно скорблю теперь об утрате. Эта книга посвящается его памяти. Глава вторая Если верно то, что о себе говорят евреи в смысле определения национальности по материнской линии, то, несомненно, он был евреем, поскольку мать его - Анна Исааковна – была еврейкой чистокровной. Он родился 21 мая 1956 года в родильном доме центральной городской больницы города Ростова на полчаса позже своего брата-близнеца Александра. Меня всегда удивляло то обстоятельство, что Виктор был младше своего брата. Наблюдая и сравнивая их характеры на протяжении многих лет, невозможно было предположить, что Виктор уступил Александру лидерство в таком жизненно важном процессе, как появление на свет. Если отбросить сомнения и допустить, что бедная Анна Исааковна не ошибалась, свидетельствуя об очередности их рождения, то во всём остальном Саша, будучи личностью по-своему интересной, всё же всегда и безоговорочно уступал Вите. Отец братьев – Иван Иванович Петров – и с виду, и на самом деле был человеком порядочным и по-настоящему интеллигентным. Был он сед с раннего возраста, был худым и высоким. Он никогда не повышал голос и, кажется, никогда ни по какому поводу не раздражался. Важно, что по профессии он был музыкантом. Иван Иванович преподавал класс скрипки в музыкальной школе имени Чайковского, которая располагалась на Ворошиловском, через дорогу от моего дома. По совместительству Иван Иванович играл в ростовском городском симфоническом оркестре при филармонии под управлением (внимание!) Леонида Каца. У Каца у самого, помнится, были сыновья - близнецы - Юра и Миша, один из которых учился, разумеется, на скрипке, а второй, уж конечно же, на виолончели. Эти младшие Кацы после преуспели в удачных браках и проживают теперь в Париже. В детстве братья Петровы дружили с братьями Кацами. Родители водили малышей на ёлки и детские музыкальные концерты, прививая им вкус к высокому и прекрасному, справедливо полагая, что лень родителей обязательно в будущем отомстится глупостью детей. Анна Исааковна периодически, если не болела сердцем, нанималась работать то аккомпаниатором на фортепиано в музыкальной школе, то концертмейстером в городской театр музыкальной комедии, где бить по клавишам мимо нот не запрещалось. Она более всего на свете любила оперетту, ставила на домашнее пианино замызганные ноты и самозабвенно играла и громко пела в своё удовольствие опереточные арии в любой момент дня, когда бы ни посетило её вдохновение. Такая непосредственность немного удивляла меня поначалу, но потом я к этому привык и стал считать нормой. Семья Петровых была интеллигентной музыкальной семьёй, вследствие чего денег всегда недоставало. Этого не стеснялись и говорили открыто, поэтому Петровы считались бедными. У Ивана Ивановича и у Анны Исааковны помимо Вити и Саши была старшая дочь Таня – певица. Она нигде не пела, но выучилась пению в музыкальном училище и по такому случаю имела хороший слух и голос. Таня дружила с девушкой-соседкой Наташей Дружелюбиной – тоже домашней певицей, жившей вместе с Петровыми в огромной коммунальной квартире на девять семей с общей на всех кухней и ванной комнатой. Оба брата, Саша и Витя, из антресоли над ванной, куда был потайной лаз со стороны коридора, подглядывали в ванную в моменты, когда там мылась Наташа. К подглядыванию братья относились очень серьёзно, поэтому старались не пропускать ни одного Наташиного мытья в течение многих лет. Не знаю, было ли это тайной от самой Наташи, но у близнецов их подглядывание считалось строжайшей тайной, в которую были посвящены только я, Игорь Чехов, Миша Чернопицкий, Ансен, Гревцов, Алик Тимофейцев, Виталик Тимофеев, и ещё человек десять из числа самого близкого круга, который, в зависимости от обстоятельств, периодически обновлялся составом. Отец Наташи, хромоногий инвалид войны, очень милый человек, работал фотографом в местной ростовской газете и имел удостоверение «Пресса», что позволяло ему свободно проходить в места, куда пускали не всех. Для провинциального, посаженного на сухой паёк дефицита Ростова тех лет это была существенная привилегия. С таким документом можно было доставать продовольственные деликатесы наподобие сгущенного молока, сливочного масла, сосисок или докторской колбасы, которых днём с огнём нельзя было отыскать в свободной продаже. Иногда он профессионально фотографировал своих на казенную плёнку. Получалось здорово. Я и теперь храню пару фотографий тех времён, которыми очень дорожу. Петровы и Дружелюбины общались семьями, и когда симфонический оркестр Леонида Каца давал концерт на летней эстраде городского парка или в филармонии, то Анна Исааковна, Наташина мама, и подруги дочери ходили туда все вместе бесплатно. Наташа была девушкой милой и домашней, кроме концертов по большей части из дому никуда не ходила, частенько захаживала к братьям Петровым в их комнату и играла на фортепиано свои очень недурные сочинения, возбуждая простотой одежды и своим присутствием неокрепшую психику братьев и заходивших к ним друзей-сверстников. Когда Виктор станет прилично играть на виолончели, он и Наташа будут устраивать небольшие домашние концерты – трогательное явление из прошлой, забытой теперь жизни. Иногда в компании с ними была и Таня, она прекрасно дополняла инструментальную музыку вполне профессиональным вокалом. Но мне кажется, что не трио было целью молодых людей, а всё же дуэт. По крайней мере, если говорить о Вите, то я в этом не сомневаюсь. Петровы имели в родственниках семью Пэвзнеров. Дуся Пэвзнер – низкорослый, шарообразный человечек – доводился кем-то близким по крови Анне Исааковне. Кажется, он был её двоюродным братом. Мне так всегда казалось, хотя за достоверность этой информации ручаться не могу, может быть, он был и просто близким знакомым. В числе родственников присутствовал и некий дядя Гриша. Таня, будучи ещё подростком, вначале очень часто бывала в семье у дяди Гриши, задерживалась там по нескольку дней, а затем, в возрасте созревшей девушки, и вовсе переселилась туда на жительство, лишь иногда появляясь в доме родителей. В родне также водилась кузина Марина – еврейская девочка одного с нами возраста, которую Витя, по крайнему малолетству, сам того не предполагая, оскорблял рассказами о ней в кругу близких друзей-мальчиков, пробуждая в них искреннюю зависть и нехорошие фантазии. О родственниках Ивана Ивановича я никогда ничего не слышал, поэтому любая родня Петровых, заходившая в их дом, была только еврейской. Люди были сплошь видные и значительные. Глава третья Огромный тёмный коридор коммуналки Петровых постоянно был наполнен запахами пищи, растекавшимися из кухни. В ней круглосуточно что-то происходило. Я не припомню ни одного случая, чтобы, заглянув туда, не обнаружил бы хоть одну из многочисленных Витиных соседок за хлопотами у кухонных столиков. На двух газовых плитах беспрестанно варилось бельё в огромных тазах-выварках, и готовилась пища. Из кухни вёл чёрный ход на узкую заднюю лестницу, всегда грязную и никогда не освещённую. Этой лестницей никто не пользовался, поэтому она нас привлекала. Мне кажется, что, кроме мальчишек, все остальные давно позабыли о её существовании. По стенам огромного коридора коммуналки, похожего размерами на тоннель метро, развешены были корыта, стиральные доски, медные кустарные тазы, выварки, электросчётчики, старые афиши, висело расписание дежурства жильцов по коридору, кажется, и велосипед чей-то здесь тоже был, но, может быть, это уже моя позднейшая фантазия, не уверен. Коридор освещался чрезвычайно слабым, тускло-жёлтым светом спаренных электрических лампочек, запачканных старой побелкой уже не белого цвета, покрытых вековой пылью и паутиной. Из коридора был вход в большую ванную комнату, где помещалась английская мраморная ванна, огромная, как бассейн. Она по недоразумению сохранилась здесь со времён Елпидифора Парамонова, по-видимому, только из-за того, что украсть этот роскошный предмет без помощи подъёмного крана было невозможно. В этой ванной комнате находились единственный на всю огромную квартиру умывальник и единственный же унитаз. Поэтому помещение почти никогда не пустовало и от себя уже добавляло в общую гамму коридорного духа запахи хозяйственного мыла и жженой газеты. Было правилом среди соседей поджигать после себя кусочек газеты. Считалось, что таким образом можно убить нехороший запах от временного присутствия. Стены ванной комнаты были увешаны девятью рундуками – ровно по количеству представленных в квартире семей. На стенах сохранилась кое-где кафельная плитка. Она была старинного, дореволюционного производства и оттого добротна и красива. Свет здесь зажигался экономно-тусклый, он исходил от единственной лампочки в углу высоченного потолка, и от этого было в ванной темно и неуютно. Впрочем, в общем коридоре было ещё темнее. Здесь, в коридоре, никогда ничего не менялось и не зависело от событий внешнего мира. Время в своём течении обтекало это место стороной. События могли изменить мир, Гагарин мог полететь в космос, мог поменяться климат на планете, могло измениться всё, но только не антураж этого коммунального коридора в центре Ростова-на-Дону. Старый паркетный пол его всегда натирался вонючей мастикой свекольного цвета, это по очереди делали сами жильцы коммуналки. От мастики обувь оставляла пачкающие цветные следы, которые вели на лестницу и в комнаты соседей. Мучительный процесс натирки полов доставлял всем без исключения соседям крайние неудобства, и уж давно бы они закончили свои страдания, да никак не могли об этом договориться друг с другом. Всё делалось по инерции, и стоило миновать очередному дежурству по натирке, как тут же вопрос становился неактуальным до следующего раза. Семья Петровых занимала в квартире одну комнату, которая была метров до сорока с лишним площадью и потолками высотой в четыре с половиной метра. Комната имела крохотный балкончик, выходивший на Энгельса. Дух захватывало от высоты, когда мы стояли на этом балкончике. Он располагался на четвёртом этаже, но этажи сами были столь высоки, что получалось, будто это десятый этаж обычного дома. В шестидесятые годы небоскрёбов в Ростове ещё не строили, и такая высота была диковинной. Дом, в котором жили Петровы, находился напротив Первомайского садика, ближе к Крепостному переулку. Его строительство когда-то заказал для своих коммерческих нужд ростовский купец и миллионер Елпидифор Трофимович Парамонов, за что ему отдельное спасибо. Лестницы, полы и стены парадного были мраморные. Входные двери подъезда, двойные и огромные, представляли собой настоящее произведение прикладного искусства. Исполнены они были из дорогого дерева с ручной резьбою музейного качества, со вставками из толстого венецианского стекла с фацетом, замененным кое-где гадко окрашенной фанерой. Здесь, в подъезде дома, в жару всегда стояла спасительная прохлада, и при этом никогда не переводился запах мочи. Огромные добротные лестничные марши с роскошными коваными перилами и мраморными поручнями вились вверх по стенам квадратной спиралью. В середине была оставлена пустота для лифта, который, по случаю революции семнадцатого года, так никогда и не был установлен. Верх лестничного колодца когда-то был атриумом, но многие годы борьбы большевиков со старорежимным порядком и чистотой дали-таки свой результат – стеклянная кровля, некогда прозрачная, заливавшая светом всё лестничное пространство под нею, теперь едва была в состоянии тускло-матово светиться под слоем покрывающей её грязи. Стекла атриума после установления советской власти были вымыты лишь однажды, во время немецкой оккупации Ростова. Добираться на верхний этаж, где жили Петровы, было мучительно. Лестница имела уникальную акустику, чем мы, будучи детьми, пользовались для хулиганства – орали и свистели, удивляясь потрясающей реверберации. Глава четвертая Собираясь из дому в приличное общество, например, на спектакль в музкомедию, Анна Исааковна прихорашивалась. Она красила губы ярко-красной помадой, душилась цветочными духами «Красный мак» из жёлтой коробочки, надевала белые носки под туфли и закладывала за рукав кружевной носовой платочек. Именно эти подробности вместе с запахом её духов сохранила моя память в точности, за остальное ручаться не могу, поскольку не придавал тогда этому никакого значения. А между прочим, напрасно. Теперь уж мне хорошо понятно, что в облике своём, в манере приодеться Анна Исааковна была объектом весьма и весьма примечательным для неравнодушного наблюдателя. Занятно, что по торжественным случаям близнецы Саша и Витя, когда ещё не достигли строптивого возраста и не стали активно противиться желаниям матери, наряжались ею в жабо. Она надевала на них одинаковые шорты на бретельках, их ноги были украшены белыми гольфами с кисточками по бокам, на головы водружались береты. Из этого следовал сигнал ко всем окружающим, кто, конечно, в состоянии был понимать, что семья во всех отношениях приличная и весьма культурная. Таня с мамой на выходе носили маленькие дамские сумочки по тогдашней моде, надевали на себя, меняясь по очереди, украшения и степенно ходили об руку. На улице все, и даже близнецы, вели себя очень прилично. Обряд гулянья очевидным образом доставлял удовольствие Анне Исааковне, предоставляя повод чем-нибудь погордиться. Подобные семьи, правда, с другими фамилиями, не Петровы, прежде встречались в изобилии на ростовских бульварах. Упитанные, ухоженные внуки, престарелые, но ещё очень активные глазами старики и преуспевающие в водах застоя, уверенные в себе дети средних лет ещё не отбыли массовым порядком на историческую Родину, а оттуда прямиком на Брайтон. Эти живописные семьи, выходя на прогулки, составляли существенную часть ростовского городского пейзажа, делая его по-своему уютным, каким-то очень стабильным и неповторимо своеобразным. Все детали, включая и манеру себя подать, призваны были убедить любого в превосходстве такой семьи над другими. Опереточная серьёзность, с которой это делалось, была заметна и оттого забавна. Случайные встречи таких семей во время гуляния с другими прогуливающимися семьями из числа знакомых соплеменников тут же оборачивались жанровыми сценками, общим заголовком к которым было: « Смотрите, как у нас всё хорошо. - А у нас ещё лучше». Еврейские бабушки с жёстким пушком над верхней губой прижимали к себе и оглаживали внучат, в сотый раз сообщая знакомым об их выдающейся одаренности. Общение при таких встречах обращено было не только внутрь образовавшейся при встрече компании. Оно касалось всех, кто случайно оказывался рядом или проходил мимо, поскольку разговоры велись умышленно громко, а выразительные глаза с лёгким выкатом усиленно трудились в поисках одобрения сказанному не только у собеседников, но и во взгляде любого встречного. С тех пор еврейские ряды ростовчан сильно поредели. Зачем только все эти зубные техники, гинекологи, товароведы, педагоги и часовщики поменяли место жительства? Плохо разве им было при застойной вольнице здесь, в Ростове? Всевозможные Брославские, Слепаки и Будницкие рулили овощным рынком области с немалой пользой для себя. Не всем, правда, одинаково повезло, но это вопрос статистики. Остальным-то было ой как хорошо. А как бы ловко они пристроились в наши дни, и сказать нельзя. Вот уж кому было б раздолье. Ан нет, подались стаями за океан. Напрасно, господа евреи, ей-богу, напрасно. Многих из них довелось мне повстречать на Брайтоне. Помельчала публика заметно. Да разве могло быть иначе? Разве Брайтон – это Ростов? Разве так они теперь довольны жизнью, как это было во времена Брежнева? Конечно, нет. Форс-то местами остался, но радости никакой. Нет теперь у них той почвы под ногами, того воздуха, которым можно было не только дышать, но можно было есть его ложкой, так густо он был настоян на полном их удовольствии. Эх, непоседливый народ – евреи, всё ищут, где лучше, да как бы не прогадать. Вот мне, казалось бы, и дела нет, ну, уехали и уехали себе, какая разница. Но, честное слово, мне жаль, что их нет теперь, с ними было веселее и интереснее. Ростов и теперь, без них уже, всё равно остаётся бесподобным, но мне кажется, что незабвенный период шестидесятых и семидесятых годов, когда все ещё оставались на своих местах, был его золотым веком. В то время южный город разительно отличался своей предпринимательской живостью, своим ярким обликом и концентрацией живого предприимчивого ума на единицу пространства от всего остального серого совкового болота. У меня нет сомнений в том, что Ростов-на-Дону – нетипичный для России город. Он особенный и неповторимый во многих своих приметах. В нём жили и живут особенные по облику и духу люди. Причиной тому, вероятно, стало то, что здесь не было крепостничества, отупившего остальную Россию. Сюда стекался народ самостоятельный, свободолюбивый. Смешение на малом пространстве хохлов, русских, армян, евреев и прочего люду, включая не вполне ясное по национальной принадлежности казачество, дало такое поразительное взаимопроникновение культур, что породило нечто новое, особенное, очень яркое и интересное. Буквально всё в Ростове тех незабвенных шестидесятых – семидесятых годов было не таким, как везде. Жителями Ростов именовался Вольным городом. Упорно ходил идиотский слух, что вопрос его вольности вот-вот будет решён высокими властями, но никто толком не в силах был пояснить, что это за статус такой вольного города, да и с какой это радости вдруг да и одарят Ростов вольностью. Но слух был, и в перечне мер, обеспечивающих удовлетворение тщеславных притязаний жителей, он занимал своё место. В Ростове все всех знают, все со всеми знакомы, у каждого везде блат. Нет возможности пройтись по Энгельса так, чтобы в любое время не встретиться здесь с кем-либо из друзей, не говоря уже о знакомых и мало знакомых лицах. Культ прогулок по улицам и бульварам в час, когда дневной зной отступает, был, есть и, наверное, останется милейшей привычкой и отличительной чертой жителей города. С незапамятных времён за улицей Энгельса в районе от Ворошиловского до Буденовского закрепилось название Брод. Эта территория была и остаётся самым тусовочным местом города, хотя слово «тусовка» пришло заметно позднее самого явления. Хождения по Броду, появление в обществе известных в городе лиц, встречи, разговоры, знакомства были непременным делом для молодежи, частью образа жизни и признаком её продвинутости. Здесь передавались из уст в уста новости, рождались сплетни и легенды. Надо ведь понимать, что не было в то время ни Интернета, ни мобильников, простые телефоны и то были дефицитом. А здесь постоянно работал народный информационно-аналитический центр, в деятельность которого были вовлечены абсолютно все, кто только пожелает. На Броду обменивались магнитофонными записями, здесь распространялась информация о выходе новых дисков популярных групп, и здесь же эти диски продавались. Всякое шмотьё можно было купить у фарцовщиков, никуда отсюда не отлучаясь. Брод имел своих звёзд, известных всему городу. Время с восьми до десяти вечера было самым пиковым по наплыву гуляющих. Здесь же, на Броду, на протяжении многих лет находилась знаменитая брехаловка – место и одновременно уникальное городское явление. По левую сторону от памятника гениальному вождю, ближе к «Колосу», собирались и вели толк футбольные болельщики. Боже мой, как это делалось! Какие здесь были солисты, ораторы, знатоки. Вам и в голову не придёт придумать такое, чего бы здесь не знали про футбол. Здесь знали всё и всех, и обо всём говорили. Ростовский СКА был темой номер один на брехаловке. О городском клубе, о его игроках, о тренерах болельщики вели разговор без остановки. Вы подумаете, что я применил образное выражение, сказав «без остановки». Ничего подобного, именно без остановки. Толк шёл так: говорит один, после него второй, затем третий. Первый в это время мог уйти, прийти четвёртый, десятый, сотый, но никогда не оказывалось так, что на брехаловке не кучковалось бы человек до пятидесяти одновременно. Любой мог взять слово и говорить всё, что вздумается. Даже ночью место не пустовало, три – четыре человека, но находились на брехаловском посту. Вот и выходило, что разговор не прекращался никогда. Лишь иногда традиция нарушалась, и тема футбола уступала место хоккею. В конце шестидесятых хоккей стремительно превращался в спорт номер один в СССР, наши стали нешуточно громить соперников, появились игроки экстра-класса, поэтому болельщики отзывались на злобу дня. Здесь же, только теперь уже по правую сторону от вождя, был Пятак – место, где действовала биржа свадебных музыкантов. Эти составляли своё общество, тёрлись здесь в ожидании заказчиков. Тут же, получив приглашение, составлялись и группы по потребности заказа, поскольку всегда находились под рукой нужные специалисты – трубачи, барабанщики и прочие на все лады виртуозы. Договаривались о составе, о деньгах, о месте встречи, о том, чей инструмент и кто кого везёт. Был здесь некий Александр Павлович Чебурков – сутулый очкарик, промышлявший, помимо халтур, арендой инструментов и аппаратуры. Он мастерил колонки и усилители у себя дома, делал самодельные гитары, налаживал всё и имел с этого приличные по тем временам деньги. Со временем он расширил бизнес за счёт самодеятельных рок-команд, готовых играть когда и где угодно, лишь бы было на чём. Чебурков договаривался о халтурах, брал готовых дурачков-энтузиастов, давал им инструмент, аппаратуру, отвозил, привозил и брал себе весь заработок с банкета или свадьбы. Это был хороший бизнес. Как и брехаловка, биржа музыкантов почти никогда не пустовала. Дважды в году музыкантов вытесняла с Пятака многочисленная толпа школьников – выпускников. Было это в полночь накануне письменных выпускных экзаменов по русскому языку и математике. Дело в том, что тема сочинения и варианты контрольной спускались министерством образования одинаковыми для всей страны. Братство телефонисток тут же, как только в Петропавловских школах вскрывались потайные конверты, несло весть об их содержании по просторам Родины. С учётом разницы во времени у тех, кто жил западнее возникала возможность знать всё заранее. Вот сюда на Пятак и приносили нужные сведения. Здесь всю ночь весело было и интересно. Сами же школьные учителя, в коих недостатка обычно не наблюдалось, немедленно приступали к решению математических задач и примеров. Правильные ответы распространялись по рукам вместе со шпаргалками для сочинений. Дело было поставлено на поток и из года в год всё повторялось в неизменности давно сложившегося сценария, сделавшись милой городской традицией. Чуточку дальше от памятника и Пятака, правее, на лавочках парка постоянно шли шахматные баталии любителей этой бесподобной игры. Завсегдатаи всех возрастов, от мальчиков до старичков, сидели друг против друга парами в окружении наблюдателей. Практически в любое время с утра до вечера здесь можно было подобрать себе партнера по игре и вдоволь наиграться. Традиция играть в шахматы на этом месте жива и теперь, только народу поубавилось немного. Конечно, не один только Брод удобен для прогулок. Роскошная Пушкинская, Первомайский и Кировский садики, набережная Дона и изумительный парк Горького принимают по вечерам под кроны огромных южных деревьев, кажется, всё население города. Нежный вечерний воздух наслаждает и насыщает каждого благоуханными ароматами цветочных клумб и белой акации, дарит гуляющим блаженную прохладу струй старинных городских фонтанов. Уютен центр города необыкновенно. Уютен и удобен. Практически всё находится здесь в пешей доступности. Взять хотя бы кинотеатры. Начиная от парка Революции и до Будёновского, они в прежние времена располагались в минутах ходьбы один от другого. Зелёный театр в парке Революции работал летом как кинотеатр и был весьма популярен. Первомайский кинотеатр соседствовал в трёх шагах от кинолектория – оба находились на территории Первомайского садика. Далее располагался кинотеатр «Новости дня» – это на месте гостиницы «Интурист». На Кировском был кинотеатр «Весна», а дальше по Энгельса, на месте, где теперь кинотеатр «Ростов», находился кинотеатр «Энтузиаст». Когда на месте «Энтузиаста» возникло здание фантастически современного «Ростова», пришедшего ему на замену, то афиша его в конце шестидесятых и в семидесятые годы всегда представляла собой настоящее произведение искусства. Ходил слух, что оформитель афиш, нанятый руководством кинотеатра, это глухонемой художник, изумительно одарённый. Глядя на его шедевры – афиши, которые появлялись к выходу каждого нового фильма, в это легко верилось. Речь даже не идёт о неизменном портретном сходстве изображённых киногероев. Этого мало. Работы мастера отличались редкой глубиной проникновения в характер персонажа - излишняя роскошь для разовых афиш, но вместе с тем и великолепная визитная карточка кинотеатра, выгодно выделявшая его среди многочисленных других. Дальше, на углу Энгельса и Ворошиловского, целых два зала кинотеатра «Буревестник». Затем созвездие на одном пятачке: «Родина», «Комсомолец» и «Победа». Здесь же рядом и Дом культуры «Энергетик», работавший в режиме кинотеатра. В парке Горького находится кинотеатр «Россия» и, наконец, кинозал Дома офицеров на Будёновском. Плотность, надо заметить, редкая. К слову сказать, залы никогда не пустовали. Культ кино среди настоящих ростовчан распространён был массово. Трудно представить себе ростовчанина тех лет, кто не побывал бы в кинотеатре хотя бы раз в неделю. Но в большинстве своём одним разом не ограничивалось. В кино ходили чуть ли не ежедневно, а то и не по разу в день. Пенсионеры, школьники-прогульщики, студенты были основным контингентом посетителей кинотеатров в дневное время, а вечером эта масса получала подкрепление в лице всего прочего населения города. Мы с Виктором были завсегдатаями кинотеатров, любили кино самозабвенно и пользовались полной доступностью этой услуги. Говоря об уюте и удобстве центральной части города, надо заметить, что этому в известной мере способствовала сеть киосков, торговавших мороженым. Не то чтобы на каждом перекрёстке был такой киоск, этого мало - на каждом из четырёх углов любого перекрёстка можно было купить себе любимое народное лакомство. В Ростове умели делать замечательное мороженое. Мало того, что оно было бесподобно вкусным, так ещё и сортов было достаточно. Фруктовое, цитрусовое, сливочное в вафельном стаканчике, сливочное в бумажном стаканчике, сливочное в брикетике, эскимо на палочке, крем-брюле, шоколадное, ленинградское - всё было к услугам горожан. Фруктовое стоило семь копеек. Его упаковывали в бумажные стаканчики и покрывали круглой этикеткой. Есть его надо было деревянной палочкой. Оно имело нежно-розовый приятный цвет и тут же, как только являлось из недр холодильника, покрывалось белым искристым инеем – таким оно было холодным. Эскимо стоило одиннадцать копеек, было цилиндрическим, круглым, на палочке, обёрнуто было фольгой. Теперь уже так не делают. Вообще, теперь не делают такого мороженого, каким богат был Ростов в шестидесятые и семидесятые годы. Сколько городов, сколько стран мне довелось объездить, а такого вкусного я нигде больше не встретил. Получить от родителей на мороженое считалось поощрением. Какими бы смешными ни показались сейчас те цены, но это всё же были приличные суммы: двадцать, пятьдесят копеек. На двадцать копеек можно было вдвоём сходить в кино, а на пятьдесят копеек прекрасно пообедать в столовой. Билет в театр на лучшие места стоил в Ростове от пятидесяти копеек до рубля. Денежный дефицит побудил нас с Витей пуститься в тяжкие предпринимательства. В 1967 году нам пришла идея собирать и сдавать пустые бутылки. Не мы одни были такими умными. Поэтому добычей следовало заниматься основательно: рано вставать и далеко ходить. Первые же дни убедили нас в верности принятого решения. Молочная бутылка стоила тогда пятнадцать копеек, а пивная – двенадцать. Впрочем, тогда бутылок было всего-то три вида: молочная, пивная и от шампанского, другие были редкостью, и о них нечего говорить. Ходили мы по определённым местам. Урожайными считались парк Революции, стадион «Динамо», пляж на левом берегу. Концы не близкие, но дело того стоило – нам удавалось за одну ходку насобирать до двадцати пяти – тридцати бутылок. Мы отмывали их и носили в приёмный пункт на углу Пушкинской и Газетного, в подвальчик возле гастронома. Когда в руках оказывалась зелёная бумажка – три рубля, то она казалась настоящим богатством. Такой успешный промысел позволял нам и с родителями делиться. По крайней мере, все свои запросы в виде ножиков, фонариков, пистолетиков и пистонов к ним мы удовлетворили. Добытое мы с Витей делили поровну. Моей мечтой было купить мопед. Когда накопленная сумма уже приближалась к семидесяти рублям, мой брат посоветовал мне не копить дальше, а пойти и купить кинокамеру. Он мудро не стал со мною спорить об опасности моей задумки насчёт мопеда, а просто спровоцировал моё воображение работать в ином, менее опасном направлении. Через несколько дней моя крепость капитулировала. Витя, я и мой брат пошли в комиссионный магазин и возвратились оттуда с восьмимиллиметровой камерой «Аврора», купленной за шестьдесят три рубля. Это был заводной ублюдок советского производства, способный больше к заколачиванию гвоздей, чем к употреблению по назначению. Всё же, раз уж он был теперь у нас, им пришлось пользоваться. Брат научил меня основам операторского дела, и мы с Витей приступили к съёмке фильма о Ростове. И во мне, и в Викторе сидел талант документалиста, мы избрали этот жанр киноискусства и творили в нём в меру своего понимания стоящих перед нами задач. Забегая вперёд, скажу, что фильм был снят, но это другая история. Заработки к зиме стали нас заметно изнурять, и после того как выпал снег, их пришлось прервать до лучших времён.