В подъезде был какой-то непонятный шум. И это беспокоило Миркина. Дело было даже не в том, что в выходной день всегда хочется если не поспать, то хотя бы просто поваляться подольше. Просто он хотел знать: что там, чёрт подери, происходит? Он не торопясь встал и пошёл на кухню. Машинально включил газ и поставил чайник. Шум продолжался. Неожиданно для самого себя Миркин вернулся в комнату и снова влез под одеяло. С тех пор, как он поселился на пятом этаже, его не покидало ощущение отдалённости и даже какой-то отгороженности от внешнего мира. Выходя на балкон, он видел колышущийся внизу зелёный ковер и медленно перемещающиеся по нему фигурки. Это напоминало аквариум. Все звуки были приглушёнными и нереальными, как во сне. Миркин, кряхтя, до хруста в костях потянулся. Свист чайника уже почти достиг своей наибольшей высоты. Надо было вставать. Он натянул шаровары и распахнул балконную дверь. Во дворе под его балконом, едва умещаясь в узком проезде, стоял мебельный фургон. Рабочие с брезентовыми лямками на плечах деловито сновали от машины к подъезду. Миркин облокотился на перила. Солнце приятно жгло спину. Внизу шестеро грузчиков, напрягая мышцы, сосредоточенно вынимали из фургона блестящий, шоколадного цвета рояль. Ножек на нём не было. Рояль, наклонившись, ударил Миркина по глазам золотым снопом отражённых солнечных лучей. - Какая прелесть! - восхищённо прошептал он, зажмуриваясь. В глазах, переливаясь всеми цветами радуги, таяли концентрично расходящиеся круги. - Что, сосед?.. Загораешь? - Миркин от неожиданности вздрогнул. На соседнем балконе грыз "казбечный" мундштук отставник Яковлев. - А ты - "свежим" воздухом дышишь?.. - Ага! - ответил Яковлев, выпуская облачко табачного дыма. - Не спится что-то! Да и "старуня" спозаранку картошку чистить заставила. - Не знаешь, кому это мебель привезли? - Саюткин обменялся. Вместо него въезжают. - Кто? - А, пёс его знает! Яковлев зевнул и ушёл к себе. Вокруг машины, словно во всём дворе не было больше свободного места, гонялись друг за другом детишки. Старики-пенсионеры, тесно усевшись на скамейке, как из зрительного зала внимательно наблюдали за событиями. Посреди двора стояла нивесть откуда взявшаяся лохматая собака. Видимо, по образному выражению Марка Твена, для собак на окрестных улицах ничего более интересного не происходило. Миркину вдруг стало почему-то стыдно. Он пошёл в кухню и снял с огня почти выкипевший чайник. Умывшись, он заварил кофе и, жуя хлеб с колбасой, стал думать о том, какие, должно быть, счастливцы те, у кого есть пианино. С виду он не был музыкальным - тюфяк тюфяком! Но кто мог проникнуть в его душу?. И кому бы пришло на ум предполагать, что у него вообще есть душа?.. Острая косточка вонзилась в десну, обдав его ощущением резкой и какой-то незаслуженной боли. - Чёрт бы подрал этот мясокомбинат!.. Как Миркин ни старался, ему никак не удавалось наладить упорядоченное питание. А "сухомятка" к добру не приводила, желудок давал о себе знать, периодически покалывая то там, то тут. Далеко в прошлое отодвинулось детство с мамиными пирогами, пышками, наваристым борщом. А какие она готовила студни, салаты, тефтели, паровые ("невредные"!) котлеты... Детство! О, это по-настоящему целая страна! Счастлив тот, у кого она была, и Миркин, видимо, - из тех счастливчиков. Вот мама с папой в колючей снежной пурге таскают в розвальни узлы, тюки, какие-то чемоданы. Он, Фима, сидит в уголке саней, сжавшись в клубочек. Переезжаем! Куда? Куда-то!.. Порыв ветра срывает со стен бревенчатого сруба паклю, песок, летнюю ещё пыль и бросает всё это Фиме в лицо. Он хватается ручонками за глаза. - Что с тобой, мой маленький? Не плачь, родной! Закрой глазки! Закрой!.. Убаюкивая, качаются сани. Вверх - вниз! Вверх - вниз!.. ...Что это? Зажмурившись, он отодвигает в сторону лицо и избавляется от ослепительного солнечного света, отражающегося в полированной дверце красного одёжного шкафа. Красен и натёртый до блеска, чисто вымытый пол новой незнакомой комнаты. Так вот куда они переезжали! Он присаживается на мягком диване и глазеет по сторонам. Всё ново здесь: и свежевыкрашенный масляной краской потолок, и белёный с синеватыми полосами обогреватель отопления русской печи, и неказистая мебель. А главное - звуки за прикрытой дверью. Он слышал их сквозь сон. Это - музыка! Она не из репродуктора, не из патефона. Та музыка не такая, он узнал бы её сразу. Ту музыку он не представлял себе без шипения, придыхания и пришепётывания. А это - совсем другое... Чистая и грустная мелодия тихо плыла по комнате, заполняя собою всё её пространство, под самый потолок. Мелодия была естественна и проста. Как берёза в свете восходящего солнца. Как ручеёк на лесной поляне. Как белочка на сосне... Мелодия плыла то опускаясь, то поднимаясь, то мягко поворачивая в сторону. В тот момент, когда она готовилась повернуть, её заботливо подхватывали уверенные и внимательно-строгие звуки басов. И, словно не сомневающаяся в своей дальнейшей судьбе, мелодия плыла дальше. Малыш сидел и слушал, весь поглощённый новым для себя ощущением красоты и гармонии звуков. С этих пор в его жизнь вошло что-то большое и глубокое, чего ему раньше явно недоставало. И без чего теперь он больше не мыслил своей жизни, - за слегка прикрытой дверью на фортепиано играл отец... Миркин помнил, как отец сидел за пианино - чуть откинувшись назад и полузакрыв глаза, одна нога - на педали. Он никогда не смотрел на клавиши, только слушал. Слушал самого себя. Слушал то, что шло у него откуда-то из глубины, из сердца. В бытность ребёнком Миркину казалось, что отец никогда не думает о том, что он играет. Перед его мысленным взором, видимо, каждый раз должна была представать его несложившаяся музыкальная судьба, воспоминания о годах, проведенных в симфоническом оркестре, о блестящих характеристиках на молодого, с абсолютным музыкальным слухом трубача. Может быть, эти мысли имели и цветовую гамму - от ярко-красного до тёмно-фиолетового, в зависимости от воспоминаний. Кто знает? Во всяком случае, музыка отца была необычной, и он ребёнком чувствовал это. Позднее, когда Миркин сам начал играть, он старался походить на отца, вкладывая в исполнение как можно больше души и чувства. Но ему никогда не удавалось достичь той мощи и глубины, которые были свойственны его родителю. Ефим Абрамович вздохнул и стал собирать со стола грязную посуду. Может ли быть дисциплинированным одинокий человек? - Э-эх!.. Ну что стоило вечером помыть эти две тарелки? Ничего! Он вспомнил, как появление новой хорошенькой сотрудницы заставило его какой-то период времени тщательно следить за своей обувью и брюками. Это было хлопотно и обременительно. Пока он с ней не побеседовал. Обнаружив в ней сплошную посредственность, он с облегчением забыл и о ней, и об обуви, и об утюге. Миркин нашёл на столе пару семячек, рассеянно разгрыз их и сплюнул кожурки на пол. - Совсем обнаглел, братец! Иди-ка лучше в магазин, а то снова неделю голодать будешь! - разговаривать с самим собой он почти привык. Спускаясь по лестнице, он остановился на площадке третьего этажа, у бывшей двери Саюткиных, задержанный скопившимися на площадке людьми. Стройная, лет двадцати пяти миловидная русоволосая женщина, стоя боком к Миркину, безучастно наблюдала за тем, как грузчики втаскивают в квартиру шкаф. - Так это вы въезжаете?.. Она живо обернулась к нему. - Мы. А вы что, здесь живёте? - Oн был сразу пленён ослепительной улыбкой и утонул в тёмных миндалинах больших карих глаз. - О! На самой верхотуре! От меня хорошо салют смотреть. Придёте? - Непременно! - Вы музыкантша? - Это вы из-за рояля? - она засмеялась, встряхнув рассыпавшимися по плечам волосами. - Все почему-то так думают. И папуле так когда-то казалось. Нет, я простой, как когда-то говорили, советский инженер. - А рояль?.. - Мой. А вы, случайно, не играете? - Немного. - Ну, вот и славненько! Заходите через пару дней на огонёк! Договорились? В магазин Миркин летел как на крыльях. Вечером он отправился в ЦУМ и купил новую сорочку. - У вас сегодня день рождения?.. - спросили его на следующий день на работе. Всю неделю он отмывал и отстирывал весь свой нехитрый гардероб. В квартире не осталось ни одного необметённого угла. В субботу вечером он позвонил по старому саюткинскому телефону. - Простите, я даже не спросил вашего имени в прошлый раз. Это ваш сосед с "верхотуры". Вы не заняты?.. - Не считая Артура Хейли. Но он может подождать. Вы хотите зайти? - Если вы не против. - Я - за! Папуля, ты не против того, чтобы к нам зашёл сосед? Кстати, сосед, вас-то как зовут? - Ефим Абрамович. - А я - Тома. Ну, спускайтесь, мы вас ждём! Рояль стоял в углу, поблескивая тёмным лаком. "Папуля" с шумом отодвинул кресло, встал из-за письменного стола и, протянув сухонькую ладонь, отрекомендовался: - Сойреф! Тома в простеньком, но элегантном халатике походкой манекенщицы проследовала в кухню за чайником. На столе уже стояли три чашки с блюдечками, кизиловое варенье и блюдо с песочными пирожными. Тома села рядом с ним и закинула ногу на ногу. Полы халатика слегка разошлись, открыв маленькую, с царапиной посередине розовую коленку. Есть Миркину не хотелось. Разговор как-то не клеился. Видимо, мешало присутствие "папули". - Что у вас за рояль? - наконец, решился он. - "Фёрстер". - Я даже не припомню таких в продаже. - А их и не бывает. Только по учреждениям. - А-а-а!.. Вы разрешите?.. Он с трепетом открыл крышку. Клавиши безмолвно белели в полутьме. Как мебель в неосвещённой комнате. Хотелось щёлкнуть выключателем. Он протянул руку и взял пару аккордов. Против ожидания, звук был чистый. - Настраивали после перевозки? - Нет пока. Фальшивит? - Представьте, ничуть! Он придвинул стул. Сидя лучше чувствуешь инструмент! Пальцы, словно вспоминая забытые улочки, пробежались по клавишам. Звуки весело, как весенняя капель рассыпались по комнате. Миркин улыбнулся и закрыл глаза. Перед глазами почему-то возникла пленительная поцарапанная коленка. Он взял подряд несколько аккордов, проверяя, как скрипач смычком, верность строя. Тревожный доминантсептаккорд призывно и жалобно ждал разрешения... Пальцы вслепую легли на клавиатуру и повели негромкий и трепетный рассказ о красоте, ласке, нежности... Слегка диссонирующий аккомпанемент подчёркивал эфемерность и хрупкость мелодии. Уставшее от одиночества сердце билось ровно и торжественно. Постепенно мелодия крепла, аккомпанемент обрастал торжественными, бархатистыми басами. Всё увереннее и громче звучала музыка, постепенно превращаясь в гимн! Это был крик души, несбывшаяся мечта о счастьи... Хрупкая мечта! И вдруг, как часто бывает в жизни, резкий диссонанс сломал гармонический рисунок мелодии, исковеркал и безжалостно растоптал с таким трудом взращённый цветок любви... Руки повисли над клавиатурой, словно прислушиваясь к сохранённым педалью разрозненным звучаниям струн. И вот снова из-под дымящихся аккордовых обломков, с трудом поднимаясь слабыми, но чистыми и уверенными ростками новой мелодии, стала возрождаться новая надежда!.. Миркин бессильно уронил руки и открыл глаза. Тома сидела в кресле с А.Хейли в руках. "Папуля" что-то беззвучно считал на калькуляторе за своим письменным столом. Миркин встал и осторожно закрыл крышку "Фёрстера". - Что же вы? - Тома захлопнула книгу. - Поиграйте ещё! - Простите... Я немного устал. Спасибо вам за угощение. Когда он поднимался к себе по лестнице, то уже вновь был спокоен. "Интересно, а у меня есть на чём поджарить колбасу?" - подумал он, вставляя ключ в замочную скважину. Борис Либкинд