1 Я родился во время оно одним из двухсот пятидесяти миллионов в городе, где гражданская оборона свешивалась лозунгами с балконов. Я глядел на мир в оба глаза, а когда меня били, видел сквозь слезы авангардную живопись ангарского газа: желтые лужи и голубые березы. И если бы с детства меня окружали рубли, как отряды Минина польского ворога, я бы стал сибирским Сальвадором Дали, но беличьи кисти стоили дорого. А еще я хотел научиться играть на скрипке, но в магазине “Музтовары” я дотягивался, даже привстав на цыпки, только до горна и до гитары. А скрипка - она для еврейских детей - чистеньких, не придавленных бытом. Понял я это и через несколько дней стал антисемитом. 2 Я люблю наблюдать с увлечением, в письменный стол уперев локоток, за любопытным стечением обстоятельств в мутный поток. Вот вроде бы и не было разнарядки на скрипачей и художников в ДХШ. Но что мне осталось для творчества, кроме тетрадки и отточенного карандаша? (Я до сих пор не слышу криков победных в честь мою в залах и на площадях, потому что поэзия - это искусство для бедных, а бедные кричат исключительно в очередях...) Я загнал свое детство на сеновал: вливая в звездное небо душевные соки, я именно здесь по ночам сочинял свои первые строки. И хоть я давно поменял сеновал на чердак, по-прежнему моя Афродита из пены выходит на берег под лай собак и запах свежего сена... 3 Кто-то в Поэзию входит, как в храм, и тянет к иконам молитвы с натугой. А мне было скучно по вечерам, и я решил обзавестись подругой. Опять же наличье еврейских детей и неприятное чувство, что я могу остаться в хвосте очереди в искусство... Мне как-то несвойственно таскать по храмам грехи и вываливать их на голову хорошеньким музам. Я даже готов разогнать стихи шарами по лузам. Открывается дверь, заходит поэт - из храмовых - видно сразу. - Здравствуйте. Я - Афанасий Фет. - А я - Андрей Широглазов. - Пойдемте туда, где звезды висят над ясенем или грабом... - А, может быть, лучше по сто пятьдесят и - по бабам? 4 Впрочем, я, кажется, лирически отступаю от сюжетной канвы. Возвращаюсь к маю, в который меня выдернули ногами вперед головы. Возможно, я упирался внутри из последних сил. Во всяком случае, я помню, что наружу не собирался, но моего мнения никто не спросил. А когда на машине “Волга” из роддома меня привезли домой, я понял что жизнь - это надолго и устроил предупредительный вой. И когда родители мне говорили “агу” и называли “зайчиком”, я обреченно думал, что уже не смогу стать просто обыкновенным мальчиком. 5 Впрочем, старался, как мог: за детсадовской верандой матерился вполголоса, покуривал сигареты “Дымок” и девчонок прилежно таскал за волосы. Но, видимо, количество прочитанных книг перерастало в какое-то качество. И незаметно мой повседневный язык от матерщины освободился начисто. Все чаще я стал говорить слова, смысл которых ускользал от приятелей и едва-едва не попал в список маменькиных сынков и предателей. Когда меня видели со стопкой книг бредущего в библиотеку, мне в лучшем случае показывали язык, а в худшем - давали по чебуреку. Впрочем, обидная кличка “Псих” хранила меня, лучше милиции: все знали, что я могу кинуться и на пятерых, если довести меня до подходящей кондиции. А потому дворовая знать, личность мою обкумекав, постановила меня считать чем-то средним между юродивым и калекой. 6 Я бы мог написать детективный роман о том, как много можно прочесть, пока водопроводный кран подает моим родителям добрую весть: их сын решил постирать носки, вымыть шею и ноги... А у меня под футболкой - разрозненные листки из книги о приключениях Тарантоги. Или вот еще детективный сюжет: все интересные книги - в шкафчике у коридора, по всей квартире выключен свет, а у меня под одеялом - фонарик и “Три мушкетера”. А сколько раз мне пришлось под арестом из читального зала на свет выходить... Это покруче, чем “Место встречи, которое нельзя изменить”! 7 Последний раз я был примерным и приличным, когда мне дали октябрятский барабан. Он был дурацким и неэстетичным, но выделял меня из массы, как наган. Я сам себе казался многомерным, значительным, большим, как глыба льда, и был таким приличным и примерным, каким уже не буду никогда. Я гордо шел с отрядом по майдану, ремень суровый чувствуя плечом... Потом мне стало все по барабану, хоть барабан тут был и не при чем... Я в пионеры вышел по привычке не лезть без нужды на чужой рожон и в слове “братство” ставить стал кавычки, когда бывал немного раздражен. А в комсомол вступил я ради смеха: бывало, выйдешь в люди и орешь, и так потешно возвращает эхо святое комсомольское: “Даешь!” И митинги и комплексные планы мне поставляли повод для хи-хи... Но и они давно по барабану, поскольку планы - это не стихи! 8 Я не помню первой своей строки. Наверное, это было что-нибудь вроде “Все “вэшники” - мудаки!” или “Поспели веники на огороде”... Во всяком случае и в детстве своем лучистом и в глупой юности я был всегда стопроцентным несоциалистическим реалистом и говорил “нет”, если слышал “да”. Кстати, о стечении обстоятельств в реку... если во время библиотечных марш-бросков я не получал бы по чебуреку, из меня получился бы какой-нибудь Михалков. А так выходит, что банальный фонарь под глазом вкупе со скрипачами времен Исхода - это Андрей Широглазов образца тысяча девятьсот восьмидесятого года. 9 Кстати, я заметил, проведя полгода в психологическом следствии, что чем впечатлительнее дети, тем равнодушней они впоследствии. Видимо, существует эмоциональный лимит и в качество переходит количество. Лампочка - и та перегорит, если не выключать электричество. А я - не лампочка, я немного сложнее, и свои эмоции, выйдя на твердый берег, оставил на океанском дне я (штришок для составителей поэтической лоции!). Нет, правда, я был впечатлительным ребенком для мастера слова и рифм полководца... Хорошо еще, что где тонко - там и рвется... А так бы погряз в соплях и слезах и задавил свою гениальность, если бы не спустил на тормозах эмоциональность... 10 В городское литературное объединение, где заседали проза, поэзия, драма, привела меня на съедение мама. Меня окружили квадратные мэтры, киломэтры, санти- и мили-, профессиональной поэзии ветры меня, как осенний листок, закружили. Мне было 14 - возраст придурка: самое время гонять и буцкать... В то время ангарская литературка была филиалом литературки иркутской. Я предстал перед ней в голом виде, и писатели, от важности синие, сказали, что ничего из меня не выйдет, хотя и в пустыне случаются инеи. Они сказали, что поэтическая сорочка на меня не налезет, увы. Впрочем, заметили, что есть одна строчка про “зеленый ежик травы”... 11 Остервенело я рвал страницы сухие и дрожащей рукой в огонь их бросал... А интересно, когда стихи горят - это стихия или ритуал? Во всяком случае, длительность их горения - 10 секунд с момента, когда они покидают ладонь. Но если вмести с ними занимается впечатлительность - это уже почти что вечный огонь. Все сначала - это национальное, даже если шею в петлю... Но вот все спесиво-официальное я с тех пор не люблю. 12 Вы скажете: я не прав, да? Может быть. Но это - в подкорке... Слава Богу, что через месяц “Комсомольская правда” снизошла до меня в небольшой подборке. Я еле дождался литобъединенческого часа и сказал: “Мы с вами не единоверцы! Знайте: отныне пепел Клааса стучит в моем сердце!” Мне в спину еще звучали слова о случае одноразовом, но я уже знал, что пришел сюда Широглазовым А., а ухожу А. Широглазовым.