1. У подножья горы, окруженный игрушечным лесом и маленьким стадом коров, чьи глаза выражают неведомо что, отражая высокое небо, я стою и смотрю, как мои облака, наплевав на привычную розу ветров, уплывают туда, где когда-то я так непростительно не был... А чуть ниже, в долине, все куда-то идет и стремится своим чередом вдоль горбатой реки, где однажды водились форели, вдоль моста, за которым как раз и находится мой неухоженный дом, из которого я удалился без видимой цели... Впрочем, цель - это то, чем я, в принципе, так никогда и не буду богат по причине славянской души и высокого роста. Мне достаточно знать, что Женевское озеро не пересохнет в ближайшие лет 50, а Швейцарские Альпы не рухнут в ближайшие лет 90... Там, внизу, я давно перестал понимать, что я делаю в этой стране, где лоскутные гномы нарыли уютные норы. Иногда я вообще допускаю, что подпольно живу на ущербной Луне, и тогда я трезветь ухожу в близлежащие горы. Я иду налегке: ни мозгов в голове, ни старинных долгов, ни опять же особо продуманной цели побега - через лес, через поле, через зону альпийских лугов, где сидят расхитители вечного австро-швейцарского снега... Расхитители, эй, поделитесь с убогим своим барышом: европейская слякоть достала по самое это. Я к вам прямо с Луны с офигенным небесным Ковшом. Я хочу исчерпать эту снежную тему за одно беспокойное лето... Я хочу доказать сам себе, что я, в принципе, сам по себе, и себя самого посвятить в этот маленький рыцарский орден под названием «Горы и я», и своей удивительно скучной судьбе дать по сытой швейцарской, довольно упитанной морде... 2. Когда я гляжу на горы, а горы глядят на меня, а синее небо над нами смотрит на нашу встречу, я кажусь себе всадником, которому подарили коня и безвозмездно выдали шпоры, седло и уздечку... Удаль моя славянская бросает меня вперед - прямо на острые скалы, врезанные в Европу. Я знаю, что мне до хижины не успеть за один переход, но башмаками упрямо топчу альпийские тропы... Вот и ледник, застывший, как в янтаре паук - он охраняет логово какого-то единорога. Если дойду до хижины, там меня встретит друг, а не дойду до хижины - друг потеряет немного... Друга зовут, по-моему, Пьер, а может быть Жан. А, может быть, оба имени в нем слились воедино. Он в Женеве начистил рыло кому-то из парижан и теперь от полиции прячется у подножья вершины... Вот представьте: ползет полиция через рыхлый альпийский снег, чтобы взять Жан-Пьера с поличным – с пудовыми кулаками, а Жан-Пьер совершает из хижины очередной побег, выставляя ребят с кокардами стопроцентными дураками... Полицейские громко ахают: дескать, служба наша - не мед, и спускаются, чертыхаясь, в свой уютный кантончик, а Жан-Пьер, глядишь, в Баден-Бадене «Жигулевское» пиво пьет, уплетая за обе стороны вкусный немецкий пончик... Вот к нему-то, старому мерину, и иду я, презрев бодун, по форелевым рекам шлепая своими босыми ступнями. Он почему-то думает, что алхимик я и колдун, раз ничего не делаю в долине целыми днями... Встретимся - будет весело. Ну а ежели все-таки нет (скажем, я не дошлепаю, или он не дождется...), я через горы Жан-Пьеру громко крикну: «Привет!!!» И, вероятно, что-нибудь в ответ мне да отзовется... 3. Бывает, когда я вижу небольшое альпийское небо, запертое в ущелье большими замками хребтов, я в облаках различаю церковь Бориса и Глеба и про себя отмечаю, что к встрече с ней не готов... Церковь Бориса и Глеба хороша на яру днепровском или в лесах рязанских или в лугах степных. А в облаках швейцарских нужно быть, скажем, Юровским, чтобы стрелять глазами в сторону русских святых... Я опускаю очи вечнозеленому долу - пусть миражи соборов тают в квадрате гор. Я не впаду сегодня в облачную крамолу: церковь в горах швейцарских - это не мой собор... 4. Рассказать бы друзьям-альпинистам – что такое альпийская хижина - то-то бы альпинисты цокали языком. Она, по российским меркам, к ливонскому замку приближена. Потому-то, на всякий случай, всегда стоит под замком. Швейцарцы - люди наивные: они стопроцентно уверены, что если замок на двери - значит, никто не войдет, а ежели кто случайно, или ключи потеряны - он и в своей палатке холодную ночь переждет... Ах, доброта альпийская, эх, простота швейцарская... Вы про меня послушайте (про Жан-Пьера не говорю): есть во мне что-то гадкое неистребимо татарское - вижу закрытые двери - обязательно их отворю... Я и ползу-то тропами, зная, что мне обломится, сам себя подгоняю: «Скорей же, скорей, скорей...» Жан-Пьер поглядит в окошечко: что за мудак там ломится? Эй, открывай, злоумышленник! Это я - Широглазофф Андрей! - Ну и дела, - он скажет мне и чертыхнется весело. - Ну, заходи, - он скажет мне, дверь распахнув пинком. - Я вспоминал, - он скажет мне, - грустную твою песенку, жаль с языком, - он скажет мне, - я твоим незнаком... Из навесного шкафчика он притаранит водочку, из рюкзачка тушеночку вытащит - и на стол. - Эх, - я отвечу Жанчику, - к водочке б да молодочку, да, извини, напарницу я тебе не нашел... Будет камин потрескивать громко чужими лыжами, Будет пурга за окнами злиться и завывать... Жаль, не дойду я вовремя до этой ливонской хижины, да и Жан-Пьера выдумал, чтоб веселей шагать... 5. На самом деле в этой стране нет у меня друзей - уж слишком разрушен в лихих боях души моей Колизей, уж слишком похож на нелепый бред мой повседневный быт (впрочем, это сказал поэт, который давно забыт). Я на распутье пяти дорог выбрал дорогу вниз, решив на халяву в чужих краях обрести Парадиз. А, правда - в дыме моих сигарет и в соли моих обид (впрочем, это опять не я, а тот, который забыт)... И где-то лежит моя тихая Русь в складках своих болот (что-то сегодня я в плагиат кинулся, идиот)... Душу не греет халявный Рай. Глупый бюргер Адам мне наливает сухое вино, а мне по нутру «Агдам»... Ева с улыбкой встречает меня, куда бы я ни пошел, и от ее белоснежных зубов мне как-то нехорошо. Горы и те меня предают - у них прилизанный вид. Метровые буквы глядят мне вслед: НИКТО НЕ БУДЕТ ЗАБЫТ! На что мне память этих озер – пусть помнят швейцарский сыр - унылую пищу для тех, кто не может прожить без дыр. А я все ищу запрещенный плод на склонах альпийских гор и как сумасшедший, пока пишу, вглядываюсь в монитор... 6. Никто не ждет меня вверху, никто не ждет внизу, никто не вскидывает ввысь тревожные глаза. А если вдруг я попаду в альпийскую грозу - никто не хватится: а вдруг убьет его гроза! А я гляжу с вершины вниз спокойно, словно бог, и знаю, если погребет лавина или сель лежащий у подножья гор швейцарский городок, мне будет глубоко плевать на эту карусель. Хотя мне будет, ей же ей, немного не хватать вот этой кирхи у реки и дуба у плетня. А на людей... А на людей мне будет наплевать, как им сегодня наплевать на грустного меня... 7. Впрочем, что это я все время пеняю на эту страну - страна как страна, не лучше других и даже не хуже. А ночью, когда озера отражают в себе луну, они иногда похожи на наши российские лужи... А горы даже красивше, чем, скажем, Средний Урал - величественнее, выше и грациознее с виду. Другое дело, что лично я их в гробу не видал, но это - мои проблемы и им совсем не в обиду... А реки - они и в Африке реки: изгиб воды, галька на повороте, ивы горбатят спины. А когда на мартовском солнце тают альпийские льды, по рекам швейцарским также плывут весенние льдины... Бывает совсем не трудно представить, закрыв глаза, что ты идешь по Алтаю к телецкому Семизерью. Другое дело, что кто-нибудь при этом старается за изгородью зеленой хлопнуть соседской дверью... А так - неплохое место, а так - страна как страна. И что мне в ней не живется - капризному славянину! А на языке все вертится фраза: «А на хрена, спрашивается, ты покинул когда-то свою равнину?»... 8. Ну, надо же: дошлепал до хижины в горах! Горжусь своим уменьем - шарахаться по тропам бесцельно, без оглядки на европейский страх, привыкший к турпоходам и прочим автостопам... Кавказ - куда коварней, Алтай - и вовсе дик, а Альпы - это Альпы: идешь, как по дороге. А тридцать километров - почти что напрямик, рукой подать до цели, не говоря про ноги... Идешь и напеваешь про шарик голубой, а хижина - все ближе, а суета - все дальше. Шагаешь и шагаешь, а в небе над тобой все меньше европейской великосветской фальши... А хижина закрыта, как и предполагал: висит замок амбарный, не тронутый Жан-Пьером. Долой его! И в двери вхожу я, как Шагал входил в дома к известным французским модельерам! Я буду здесь отшельничать, пока не надоест, а надоест - отшельничать пойду в другое место. Бездомному спасение - лишь в перемене мест, как некогда заметил еще былинный Нестор... Утратившему Родину открыты все пути, и лишь одна дорога заказана навеки - туда, где сыпет месяц монеты из горсти в спокойные озера и задумчивые реки... 9. Швейцарская кавалерия: деревья летят, как всадники, сквозь ступенчатые поля и ухоженные виноградники, резко осаживая коней там, где начинаются палисадники... Швейцарская артиллерия: деревья торчат зенитками, а между ними петляют дороги суровыми нитками. Но идет ли война - долины не скажут даже под пытками... Швейцарская фортификация: у каждого дома - акация, на ней - аккуратненький ящик, в котором находится рация, из которой в швейцарские семьи поступает вся информация... Лишь только открою двери я - на меня летит кавалерия. Лишь только пройду мимо мэрии – на меня глядит артиллерия. Лишь только решу искупаться я – в голове заработает рация. И мое присутствие в этих краях - тщательно спланированная провокация... 10. Мне эта мысль пришла в районе трех, а через час в раздолбанном «фиате» я мчал по трассе в маленький Монтре, где жил Набоков - старый мой приятель. Как «Лужина», «Лолиту» или «Дар» листал я городишки и кантоны, бросая на стерильный тротуар окурки и трамвайные жетоны. Я был один. Как раньше. Как всегда. Я не сливался с этим миром, даже когда в меня кидали города свои индустриальные пейзажи. И мой «фиат» летел, как луноход, сквозь лунный мир - к истоку всех истоков - в Монтре, где обитает мой народ в табличке «В этом доме жил Набоков». 11. Я съехал с дороги на частное поле, уселся на краешек частной травы и долго страдал от навязчивой боли в районе беспутной моей головы. Вдали возвышались Альпийские горы, внизу черепицей краснел городок. А боль обживала мои коридоры и нагло стучала в пустой котелок. Она заслонила недуги другие, и мне от нее не уйти никуда, поскольку для русского ностальгия - она навсегда, навсегда, навсегда... 12. Какое счастье - сесть на край скалы таким манером, чтоб видеть только горы, лес и облака и радоваться, если вдалеке блеснет река серебряным мазком на фоне грязно-сером. Какое счастье - вниз спуститься по проселочной дороге и долго не сворачивать за скальный поворот и думать: вот сейчас-то чудо и произойдет. Всего лишь сто шагов - и ты у счастья на пороге... 13. Я давно живу, как на дымящемся кратере: просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках... Зато фразу «да пошел ты к этакой матери!» я могу сказать на двенадцати языках. Хорошо это или плохо - какая разница! Главное - выбрать подходящий момент. Забавно, но «какая у вас шикарная задница!» по-французски звучит как комплимент. А вот по-немецки любые нежности на русский слух - как лающий мат, как будто с незнакомкою о промежности, а всего-то сказал про выразительный взгляд... Впрочем, тонкости филологии - это глупости. Я понял давно: кроме русского все языки - убогие. Но на русском мне думать запрещено. А без русского я живу, как на кратере: просыпаюсь мгновенно, а засыпаю в носках. И все чаще «да пошли вы к этакой матери!» повторяю на 12 языках... 14. Пришло письмо, откуда не ждал, туда, куда писем не пишут. И бритвой по горлу - Саяны, Байкал, тайга и снежные крыши... И снова Монблан - как Мунку-Сардык, и Рейн - как Ушаковка... Но водку пить я как-то отвык. А плакать как-то неловко. Здесь люди не любят случайных слез. для местных - страшная тайна: как может далекий китойский плес перехватить дыханье. У местных бюргеров слово «грусть» - синоним слова «убытки». Подумаешь, горе какое! Пусть меня разденут до нитки! Я буду смеяться в чужие дома, в чужую зимнюю слякоть... Но вот от письма... От простого письма мне нынче хочется плакать. Я крепкую лодку возьму напрокат и по озерной глади кораблик-письмо запущу наугад, а следом - свои тетради. Плывите, стихи на родном языке, за этой последней вестью из дома, что спит на великой реке с жильцами своими вместе. Плывите на запад, на юг, на восток, врезайтесь в гранитный берег бортами неровных чернильных строк Швейцарий, Австралий, Америк. Несите мои былые грехи и будущие невзгоды. Я больше не буду писать стихи для чужого народа... Я буду убытки свои считать, мне будет от этого грустно. Мне будет, кому обо всем рассказать но не в стихах, а устно. А писем не будет. Я умер вчера, зарыт и забыт друзьями. Сентябрь. Швейцария. Альпы. Жара. Угрюмый могильный камень...