“Черт! Где мои спички? ”- досадливо садануло в тусклом громыхающем тамбуре. В окнах закишели навьюченные багажом люди , но слава Богу на вокзал уже навалилась порция сине-лиловой предвечерней мути , вульгарно подсвеченной изнутри бледными пяденицами фонарей. Василий рассеянно курил в тамбуре , думая о маме, живущей в Подмосковье одна, без отца, без Василия, без сестренки Олечки, которая прошлой зимой замерзла …ночью, в снегу, возвращаясь с дискотеки домой после изрядной дозы пива. Так и было написано в газете, точнее их была там , на поцарапанном журнальном столике , целая слоеная куча, текущая черными загогулинами букв по белым сугробам пробелов. После изрядной дозы пива. Как-то Василий пробовал надраться этим самым пивом до безразличной темени в глазах, но его как пошло рвать уже от одного из первых брезгливых прихлебов шелестящей переливной пенки, что он еле доплелся потом домой, чуть не на руках у какой-то пьяной скотины. А еще Василия недавно уволили с работы…за драку… Вроде и повода так особого не было, но Лешка , товарищ еще по армии, начал задираться, что вот , мол, чего не выпьешь с друзьями, боишься к сестре присоединиться. От этого Василий ошалел , в бешенстве стал колотить хрипящего Лешку по худым ребрам, бормочущего что-то смазанное и неважное. Василия оттянули почти сразу ребята за напрягшиеся яростной силой руки , и даже кто-то остервенело ткнул в бок узким кулачишкой. “Гады”, - прошипел Василий, сочно сплевывая на размазанную кисть Лешкиной крови, потом пренебрежительно отдернулся и выскочил на улицу неодетый , а был тогда уже крепкий мороз, и Василий тотчас же оказался в его скульптурящих тисках. Счастье, быстро сообразил, чем это все чревато, и , прижимая окоченевшие руки к бокам, понесся домой скользкими переулками. А дома он смог сполна предаться тоске , жалобно воющей в груди. Василий поцеловал Олечкин портрет и улыбнулся ее широким живым глазам и блестящей золотой рамочке, которая была дивной оправой Олечкиному по-восточному смуглому и красивому лицу. Он любил ее самозабвенно, без плесени эгоизма, как никогда никого не любил, все делал для нее, все прощал ей, даже идолопоклонническое обожание матери, поздно ее родившей в тяжких муках состарившейся женщины. Веско пнув портретом забурчавший столик, Василий вдруг вспомнил и о Лешке. И обида , претенциозно шаркая подошвами , все-таки изволила утопиться в глубине нежного умиления и светлой печали, коими Василий почтил Олечку. А Лешка-то , Лешка когда-то в армии вытянул его под руки из подвала, изнуренного, почти дохлого. В подвале Василия запер полоумный дворник, дед- Ефрем, по пьяни рассердившись на бранное словцо, транжиримое тогда Василием направо и налево. Во как. Все на свете беды бывают от алкоголя. Надо бросить это дело, покамест не поздно, у Василия ведь еще жизнь впереди, а жить надо, хоть и тошно. Василий подумал, что , пожалуй, Лешку можно было бы и простить: дурак он , что с него возьмешь, но о том, что так бесшабашно попрал сестрину память тоже пусть подумает , наглец убогой. И Василий ,еще две минуты силясь , все таки принялся тыкать холодными пальцами в стертые кнопки телефона. На том конце Лешка c вызовом протянул гнусавое алло, Василий откашлялся и стыдливо проговорил, что это звонит Василий и как вообще Лешкино израненное себячувствие. Но гордый Лешка, видимо, не оценив позднего раскаяния товарища, упоенно рявкнул в трубку дальний посыл и деловито накрыл ей взвизгнувший от неожиданности телефон. Да еще и браво поглумился напоследок над Васькиной тупостью , но Василий, конечно, этого не слышал. Он еще больше разозлился на Лешку, но решил ничего не предпринимать: горбатого могила исправит. Василий возвратился в купе, где , свесив ноги , шершаво храпели его попутчики: трое одиноких мужчин , едущих домой в Подмосковье. А Василий уже не знал, где его дом, не было у него дома, одного единственного теплого угла, где бы было не так погано. Он бы сейчас и не ехал к матери, но она позвонила позавчера, когда Василий , правда , был на работе, и попросила квартирную хозяйку передать, что она требует его домой немедленно : год ведь по Олечке. Василий долго сидел , положив руки на столик , потом стал доставать еду из сумки и медленно жевать, как будто боялся быть застигнутым кем-то в своем праздном унынии. На двери в зеркале , как подвешенная, болталась его голова, и Василий со стыдом подумал, что он едет к матери небритый и нестриженый, хотя с другой стороны показывать, что у тебя все хорошо, когда такое горе, тоже не следовало. И вообще Василий даже не знал, что ему не хотелось видеть больше : враждебную в своей отчужденности мать или Олечкину маленькую могилку , коронованного мертвецкой громадиной сизого памятника, но котором свежо зиял белый овал с тем же портретом. Разница только в том, что с матерью надо было разговаривать, покорно понурив голову, а с Олечкой можно было просто молчать и плакать.