У него было немного занятий приносивших доход и ещё меньше тех, что приносили бы удовольствие. Ангедония и гедония плотно засели в нём, как и наблюдение жлободиффузии, удельного пафоса и каких то нелепых корчей женщин и мужчин в дорогих костюмах приходивших к нему всё чаще, то за советом, то мстить, то за деньгами или выплакаться в жилетку... Это было страшно и странно, а кое-где даже гордо и одновременно наперекор всем святым - работать на полицию и жить своей игрой, употреблять наркотики (что впрочем, редко), ездить по городу починяя машины и компьютеры и поражаясь как мало люди отличны от них.. Жизнь его была насыщенна событиями, что уж говорить - жизнь его была полна. В ней была и любовь настоящая до одури, и любовь настоящая практичная, и та любовь, когда женщину знаешь и потому берёшь с собой плеть, и любови к вещам, и любови к отказам от всего, и любовь к сплину, и даже любовь к любви. Ему как-то совершенно было плевать на деньги и потому он постоянно жил в долгах, с взрослением лишь сменив те, что не возвращал на те, что приходилось оплачивать. Ему вообще было плевать на критику, ибо лучшего критика, чем он сам он не знал - скоморошеское самоедство было его вычурной слабостью. Он носил этот свой бич в себе - ненавидел себя, обожая своё взращённое я. Был настоящим дитём своего времени и потому, более настоящим, чем любой, кого он мог видеть, или даже, быть может, когда-либо видели вы. У него была квартира и родители, была сестра и племянники, были интересы и друзья. Все за чем-то идущие, от чего-то бегущие, зачем-то живущие - непохожие друг на друга и одинаковые до тихого сумасшествия. Были преданные друзья, и друзья готовые предать, и те, кого предал он. У него было всё. И вопросы к себе, и совесть тоже были и частенько всплывали, то, требуя потопления, то, вопрошая ответов, то, просто загоняя в тупик. Он не был продуктом, а кое-когда даже пытался стряпать свои дни и части того, что человеки называют словом жизнь, примеряя на себя роль демиурга, коим как сущ-во мыслящее он, несомненно, являлся. Однажды ему довелось жаждать и после того как насыщение не пришло, а вместо него чуть не пришло рабство, он передумал желать вовсе. Но так не выходило, и именно поэтому теперь он наблюдал, стараясь не вникать и уравнивать, исключать разницу между любыми понятиями, считая их лишь взаимоизменениями материи, коей, по большому счёту вся семантика и догма до пизды. Власть и чувства системы были удивительны ему - жизнь часто сводила его с идеологами и бандитами, было много художников и специалистов узкого профиля и все, лишь проживали свои дни, ломаясь на системе как конченые наркоманы или торгуя антиситемностью, или взращивая в себе синдром зеркала. Жизнь удивлялась ему, а он ей нет, ну разве что порой, когда находилось хоть нечто действительно достойное внимания. Век возрождения, век искусства, век переселения народов, век барыг - вся история в целом, ложь, постоянно преследующая человечество, все эти придуманные и невесть на чем построенные науки и цитаты, великих от этих наук, были слишком шатким фундаментом, чтобы выстраивать на нём хоть что-либо. Он был так убит и так напряжен, потому что он ранее был заражён смысловой нагрузкой всего, с чем встречался. Поиск вот самая страшная болезнь, как думалось ему порой, и принятие, целиком, завладевшее им, выводило его на новый, ещё не познанный путь человека новой формации; того, что видит сон про всех кому сниться любая победа, вызывающая улыбку на встретившем мир пробудившемся лице. Этот способ бытия подсказывал логику поступков и позволял во всей красоте видеть-чувствовать действительность, от которой воротило всех и всегда. Ту самую действительность, что дала начало творчеству, вере и смерти - единственным вещам, которые хоть чего-то да стоят, и которых не в силах коснуться всеправящий страх.