Что мы с тобой будем делать, когда проснемся в комнате полной влаги — не той, что капельками да с ресниц, а той, что пока ещё призрачнее тумана. Что мы будем делать, когда наш дом затопит, а мы будем ещё спать. Я вскочу, а ноги уже будут в воде. Она такая алая-алая. И всё больше её будет, всё больше. И вот уже бледный уголок простыни намокнет, соприкоснувшись с полом. Вода такая красная-красная, и её всё больше. А ещё она обжигает. Я в ужасе попытаюсь растолкать тебя, забыв о выросших грибами волдырях на ступнях и шипяще-лопающихся гнойниках чуть выше косточки. Потрясу тебя, сначала легонько, за ворот ночной рубашки, после за плечо, а потом, увидев пятаки на веках, побегу прочь от холодного трупа твоего, любимая, шлёпая быстрыми ногами по подымающейся красной воде, аки по весенним лужам. Но куда бежать, когда путь к отступлению закрыт, вода поднялась до второго, нашего с тобой спального этажа, мой мёртвый серафим, а окон и нету вовсе. Чтобы ни луна, ни солнышко не смели тревожить нашей сладкой дрёмы после ночи ласк. А что делать, когда алая вода достигает колен, а пузыри шипящих вздутий вот-вот поразят пах? Откусывать себе ноги или молча стоять, в последний раз довольствуясь привилегией мыслить. Я выбираю второе, как выбрала и ты, моя внезапно почившая беззащитная богиня. Не позвала меня, не предупредила о беде, когда ещё можно было спастись, по мебели выпрыгнуть в спасительное НАРУЖУ. Вместо этого ты деньги разменивала, чтоб глаза прикрыть, умирая. Мы же оба знали, что сырой воздух может тебя убить. Зачем же ты вдыхала его столь жадно!? Мыслить. Подсознание всегда спокойно, если властелину его удается отключить эмоции и чувства, да и сейчас оно с терпением и спокойствием, достойным медитирующего одиннадцатый месяц подряд Будды, выстраивает перед глазами моими ряд странных картинок, так или иначе поддерживающих мой мозг, в развитие великого чуда из чудес, о не устану я шепотом нашептывать это слово, маслянисто-твердое как грецкий орех — мысль, мысль, мысль! Первая картинка, странный лик — он есть всё, при этом оставаясь ничем. Его нельзя описать, но нельзя и опровергнуть его уродливой красоты, сутулой стройности, остроугольной округлости, его БОЖЕСТВЕННОГО начала… Я узнаю в нем себя, а, может, и тебя, а, может, нашего ребенка, которого ты ждала, а, может, твоего папу. Ах да, у тебя ведь его не было… Второй облик: тупо смотрящее себе под ноги существо — коренастое и маленькое, с двумя руками и двумя ногами, сжимающее в верхних конечностях каменную мотыгу — инструмент — первый ничтожный шажок к Армагеддону, алой воде, давно прожравшей желудок и пробравшейся в кишечник. Имя существа -Человек, хотя я бы назвал его Ключом к смерти и всеобщей отравленности, эре беспокойства, отрицаний и насилия, эры, в которую природа впервые почувствует свою уязвимость, а дары её будут использованы во вред. Человек втыкает мотыгу в землю. Алые небеса плавятся! И стекают огненными струями на невинные головы. Тех же людей… А так ли они невинны?! Прежде чем появились мозг, тело и душа, была мысль — первородная материя, не ограниченная пределами нервов и панциря-черепа, не мысль — страсть, не мысль — чревоугодие, но мысль логическая, усталая. Подумать только! Уже в те времена… Стародавние… Мысль так же свободна, как и душа, однако имеет особенность заполнять всё доступное пространство и изредка делится на клетки — подмысли, и ты, моя ныне мертвая бабочка, была создана мыслью — мыслью желания, голубого пламени и серого льда. Третья картинка — утренняя газета, а, может, улитка или… Если подумать… Если подумать — она изменится. Так не это ли мысль? Живая и такая красивая, её не сравнишь ни с чем, покой её не усмирит, а только новое пространство и новая кривая, по которой можно, не двигаясь с места, проехаться, упустив всё, кроме главного, внушив себе первичные цели. Вы когда-нибудь держали в руке человеческое (нет, скажу человечье) сердце? Плотная мышца, всегда готовая сократиться, бьётся теперь в моей руке. Сердечно — сердце — на ладони. Смыкаю пальцы, образуя клетку. Загар мой придает ей оттенок позолоты. Как пафосно всё вокруг, мой мертвый мотылек, как однообразно всё, моё сердце. И правда моё. Гррррххх… Мысль сходит с картины и теплой рукою закрывает дверку в грудь. Колебаниями маятника постепенно проникает в меня, заставляя слиться, а сердце в моей руке вдруг бешено начинает биться из последней крови, боясь выплеснуть хоть просто пар багровый, сжигая всё, вспыхивает, разъедая насквозь свою позолоченную солнцем клетку до брусьев костей. Я даже не кричу, когда ожог начинает свой путь к локтю, словно навстречу прожженному животу. Моя сгоревшая плоть вместе с сердцем образует облачко, которое проходит сквозь потолок. Так быстро бросает хозяина, чтобы присоединиться к единому целому — огромной туче сажи — сердец, вышедших из хозяйских грудин пикета ради да выноса историй своих угнетенных судеб на суд общин. Именно такие облака копоти во время самых лютых заморозков кутают в картонные формочки заботливые детишки. Старуха режет рыбу над тазом, а я сижу в ведре и наблюдаю. Кажется, я знаком с рыбой. Она начинает грустный рассказ. - Слушай, только не обижайся. То, что ты доказал… То, что ты бог, то, что мысль создала тебя самого, а ты её подчинил и отдал человеку, конечно, очень хорошо, но ты не предусмотрел самого бездумного в разумной вселенной — смерти, черной как ночь, алой, как хмельная роса. Смерти, о которой поют, наравне с ошипованным мусором любви, и которая… Увы, коснулась тебя. Старуха сдирает с Рыбы чешую, перерезает ей горло и вспарывает брюхо. Голова рыбы, раскрывающая поминутно рот, соскальзывает со стенки на дно таза, а тело так и норовит шлепнуть линчеванным хвостом по руке седого палача. Коснулась меня? Тогда не к чему мыслить. Я лягу с тобою рядом на промокшие простыни, а ты, не зная того, не ведая, поделишься со мной монеткой одной, для правого глаза. У тебя будет прикрыт левый, так и улетим как одно целое — бог с костяной рукой и спящая богиня с наследным принцем в утробе материнской, а когда розовая вода заглотит нас, мы растворимся в ту же секунду, и станем подпиткой для славной смерти, убийцы мыслей и плоти.