Станислав Шуляк Бессонница Монодрама Появляется свет, и Т ы появляешься вместе со светом, появляется звук, и Т в о е дыхание возникает одновременно со звуком, а живой ли Т ы, или Т ы всего лишь живой продукт чьего-то воображения – это не столь уж существенно. Притча о человеко-птицах Т ы. Одна моя знакомая использовала для ухода за кожей сырые куриные яйца. Она делала какой-то там лосьон... Может, она их взбивала, или еще что-то... Рецепт она держала в секрете. И однажды содержимое яйца случайно попало ей во влагалище. Она стала замечать, что с ней происходит что-то неладное, она долго не могла понять, что это такое. И лишь потом догадалась, что она беременна. Через пять месяцев у нее родилось шесть странных маленьких существ – человеко-птиц. Она дала им имена Алеф, Бет, Гимель, Далет, Ге, Вав, и иногда жалела, что у нее детей так мало. Поначалу ее дети только лежали и пищали, потом стали носиться по комнате и помахивать крыльями. Но летать они не могли. Ей звонила подруга по телефону и говорила: «Привет. Я слышала, у тебя родился ребенок». «Шесть», – отвечала моя знакомая. «Шесть? – переспрашивала ее подруга. – Ерунда. Так не бывает». «Бывает, – отвечала моя знакомая. – У меня случилось. Но они маленькие». «Я хочу на них взглянуть, – говорила ее подруга. – Покажи мне их». «Нет», – отвечала моя знакомая. Она не могла показывать никому своих детенышей, и потому никогда не выходила из дома. И вскоре стала медленно умирать. А я тоже звонил ей по телефону и никак не мог понять, что же с нею происходит. Но хуже всего было то, что она не могла определить, кто из ее выводка мальчик, а кто девочка. Может, это возможно будет понять, когда дети подрастут, думала она. Но подрасти им было не суждено. У нее всего лишь было слишком развито воображение, думал я, узнав о ее смерти. Возможно, все было именно так. Но что было делать с валявшимися в ее комнате шестью маленькими крылатыми трупиками? (Пауза.) Одиночное заключение Хорошо, что можно никуда не спешить. Я просто прихожу сюда и ложусь. Прихожу каждый день. Каждую ночь. После того случая. После какого случая? Нет, не было ничего. Все осталось где-то там, ужасно далеко, и я иногда думаю, что, возможно, все мне только привиделось. Иногда я изобретаю новый счет. Но от этого делается только хуже. Один – белый слон. Два – белый конь. Три – белая лань. Четыре – гнусная вонь. Пять – белая стена. Шесть – Лика одна. Лика... Перестань! Семь – грустно совсем. Восемь – милости просим. Это всегда со мной, сопровождает меня на каждом шагу. Иногда я прижимаюсь лицом к стене, или начинаю ощупывать ее ладонями. Демаркационная линия. Попытка ухода Т ы ритмически передвигаешься, ощупывая ладонью невидимую стену. Иногда Т ы близко подносишь лицо к этой невидимой стене, дышишь на какой-то ее незначительный участок и протираешь его рукавом. Потом я понимаю, что всего лишь пытаюсь определить границы пространства моей тревоги. А иногда я отсюда ухожу. Ухожу насовсем. (Пауза.) Вернее, пытаюсь это сделать. Я сделаю это сейчас. Я повернусь спиной и пойду своей пронзительной походкой, вовсе не беспокоясь о том, не шаркаю ли я подошвами и не выбилась ли у меня рубаха из-под ремня. Я ухожу. Т ы пытаешься уйти, но как будто некая сила не пускает тебя. Т ы оборачиваешься, и на лице Т в о е м блуждает жалкая улыбка. В конце концов, мне еще повезло. Мне досталась камера-одиночка. И еще лишь несколько десятков соглядатаев, не спускающих с меня глаз. Приговоренный (Стремительно.) Говорить, говорить, не останавливаясь и покоя не ища, продолжать речь, стремиться к речи, стремиться к смыслу, не уставать и не останавливаться. Что я делал? Я играл на скрипке, сочинял стихи и всевозможные истории. Пел в хоре. Танцевал. Выступал с эстрады. Писал маслом. Прыгал с парашютом. Разводил птиц. Занимался бизнесом. Был на войне. В чем-то преуспел, в чем-то не слишком. Но я просто хотел жить. Жить. Только жить. Вопреки всему. Вопреки самой жизни. Но даже если я и достиг чего-то, все ж таки человек я или просто компьютерная игра – этого я определить не мог. Да, так. (Пауза.) Итак, я прихожу сюда. Зачем? Иногда мне кажется, что в этом мое предназначение, временное предназначение. Иногда мне кажется, будто я слеп. Я стараюсь разглядеть или разгадать предметы, которые меня окружают. Но не вижу ничего и – главное – ничего не понимаю. Как не понимаю и каждого своего мгновения. Сейчас. Вчера. Год назад. Что это такое? Нет, это все не о том. Притча о вечной зиме Однажды у нас была необыкновенная зима. Реки тогда промерзали до дна, все рыбы вмерзали в лед. Холоднокровные змеи замерзали в своих норах. Замерзали и мы. Пораженный картинами невиданной красоты, я старался тогда стать художником, я писал картины, и у меня замерзали руки. И все художники тогда ринулись писать просветленные зимние пейзажи, их писали бесчисленное количество, но вскоре в магазинах не стало белил. В то время использовали только два цвета: белый для снега и черный для деревьев. Было нестерпимо холодно, дома замерзли, художники замерзали прямо на улицах тысячами. Весь народ замерзал, и никто не верил, что когда-нибудь доживем до весны. Потом все-таки реки оттаяли, и рыбы оттаяли и ожили, у них внутри особенная кровь, не такая, как у нас. Рыбы оттаяли, и змеи оттаяли. И птицы оттаяли. А мы не смогли. Эта зима была придумана специально для нас. Одиночное заключение. Новая логика (Пауза.) Опять я здесь. Должно быть, я прихожу сюда, чтобы убедиться в своем существовании. Мой приход – начало ощущения. Говорю, следовательно существую. Убедиться в своем существовании или обмануться в нем – второе, пожалуй, даже предпочтительнее. Говорю, следовательно обманываю. Существую, следовательно обманываюсь – будем-таки логичными. А если логика нас не удовлетворяет, так постараемся либо создать себя другими, либо логику другой. Может, дано и какое-то третье, но мне оно никак не хочет открыться. И вот теперь стою я один перед миром и уверенно горжусь своими грезами и своими сарказмами в дециметровом диапазоне. Говорить, говорить, не останавливаясь, не прекращая речи, изнуряя себя словами, потом бормотать mezzo voce, полушепотом, угасая, до тех пор, пока сон и усталость не покроют меня своим невесомым покрывалом. Тогда я не буду ощущать себя, и это, возможно, будет нестерпимо приятно и хорошо, но приятно и хорошо не мне, а где-то там, где меня нет. Где-то пишут мои ощущения, будто на папирусе письмена, и я лишь стремлюсь до них дотянуться душой. И иногда это мне удается. Или не удается никогда. Что и требовалось доказать. Или опровергнуть. О любви земной и небесной (Пауза перемены дыхания.) А вот еще немного поговорим о странностях любви. Мне сказали: будь здесь, никуда не уходи, всегда будь здесь, говори, думай, ты наказан тем, что всегда должен быть здесь, ты наказан твоим обиходом, ты наказан тем, что ты есть. И вот я говорю, и вот я думаю, и никак не могу остановиться, я думаю, что я иногда не знаю, что я люблю и люблю ли вообще хоть что-нибудь. Но я точно знаю, что ненавижу свою память. Смысл мой теперь в беде, и никого нет заступников за него в его безвременном прозябании. Какие-то из составных частей его разрастаются временами до беспредельности за счет остальных, подавляя и угнетая их естественное существование. Быть может, это какой-то особенный род душевной онкологии, думаю я. Историю, простую историю, говорили мне, дай нам простую историю, умоляли меня, чтобы ее мог выслушать даже ребенок или идиот. Но всевозможные истории во множестве входили в меня, никак не преломляясь во мне и не выходя впоследствии наружу преображенными. Впрочем, истории были. Творчество Однажды я сочинил одну, полную отчужденного самостояния, в ней у меня еще в конце все гибли... Хотя не так, гибли в конце – это в другой моей истории, в этой же ровным счетом ничего не происходило, но оттого она была еще более трагичной. И неожиданно оказалось, что у меня вышла пьеса. Я отнес ее в театр, там меня встретила завлит, восьмидесятилетняя старуха, которая дымила, как паровоз. Месяца через два она пьесу прочитала: «Может, потому, что я уже старый человек, – сказала она мне, – я ничего не понимаю в такой драматургии. Это не пьеса, а какой-то трактат. Хотя вы человек, безусловно, талантливый, – говорила еще она, закуривая папиросу. – Но, может быть, потому, что я принадлежу к другому поколению...» «Ваше поколение не актуально!» – нагло тогда выкрикнул я и убежал, решив никогда больше не возвращаться в тот театр. Я потом еще несколько раз встречал ту старуху, мы раскланивались. «Вы мне напоминаете одного современного западного режиссера, – сказала мне еще она, – сейчас не вспомню его фамилию, он снимает всегда фильмы в духе черного юмора». Старуха была еще и глуховата к тому же. В этом мне повезло. Или ей повезло. В общем, кому-то в чем-то повезло. А истории я продолжал сочинять. Но главное – я продолжал сочинять себя. Это, конечно, вовсе не значит, что я какой-то там писатель. Мне интереснее сочинять, строить, собирать, чем записывать. Одиночное заключение. Правила игры Мне говорили, ты можешь записывать, если хочешь, но нам этого от тебя не нужно. И бумаги они мне не дают. Поначалу я роптал, протестовал, но понемногу смирился с правилами игры. В сущности, здесь очень быстро привыкаешь к тому, что есть. Устраивает ли это тех, кто наблюдает за мной? Наблюдает изо дня в день, из ночи в ночь. Возможно, весь расчет здесь построен на боязни замкнутого пространства, и, если так – то существует ли тогда что-либо еще более коварное и изощренное? Иногда я говорю себе: ведь, по сути, мне нужно лишь строить свой сон, оборудовать свое созерцание. И что с того? Мне станет легче? Мне станет покойнее? Но ведь не так!.. Из замкнутого круга И вот я двигаюсь, я спускаюсь по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и совершенно не боюсь споткнуться или оступиться. Потом в узком дворе старого дома, замкнутом с четырех сторон, я думаю, что вышел сегодня, не успев расстаться с тоской, бывшей со мною со вчерашнего вечера. И тут же вступаю... во что? ну, конечно, в собачье дерьмо. В общем, это ерунда, ботинок можно тут же очистить о поребрик тротуара, но настроение-то испорчено надолго, возможно даже, навсегда. Вероятно, я решил пройтись по всем своим адресам смирения, с тайною целью удостовериться в надежности этих опорных пунктов безысходности. Вот я на Литейном, тротуары которого вымощены плиткой, и иду, засунув руки в карманы и разглядывая сверкающие витрины. Могу так пройти половину города, что я и проделываю, совершенно не заметив того, но вот я снова на том же месте, значит, я никуда и не ушел, догадываюсь я. Троянская война. Первое воспоминание И тут же я на пыльной дороге, залитой солнцем, пахнет соляркой, мне велено ждать лейтенанта, и я прячусь за обгоревшим разбитым газетным киоском, а вдалеке, где начинаются горы, слышен гул авиации. Почему я здесь? – спрашиваю я, и долго не могу догадаться, отчего так. Литейный. Дождь И моросит дождь, но я его не замечаю, поглощенный собственным неразрешимым вопросом. И снова тротуар, вымощенный плиткой. Потом догадываюсь, когда вижу твою спину, всего лишь твою спину, хотя, возможно, что я всего только обознался теперь. Ты просто похож, говорю себе я, тебя не может быть здесь, ведь ты был убит, тогда, а я сам, спрашиваю еще, я-то сам жив? Я решаюсь за тобой следить, куда бы ты меня ни привел. Ты идешь спокойно, не спеша, и держа дорогóй зонтик над головой, вот ты заходишь в какое-то кафе в подвальчике на Литейном, а я дожидаюсь тебя на улице, во-первых, у меня нет денег, во-вторых, я боюсь выдать себя. Хотя меня и разбирает любопытство; я мечтаю подойти к тебе сзади и заглянуть тебе в лицо, а еще лучше – просто взять тебя за плечо и сказать небрежно и бесцветно: «Привет, друг!» Воображаю, как ты будешь удивлен, изумлен и растерян, может быть, даже напуган, это вернее всего, ведь меньше всего ты ожидал увидеть меня здесь и сейчас. Встреча Но мечты мои внезапно нарушаются, кто-то касается моего плеча сзади и говорит: «Привет», – я вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь. Сзади стоит Лаврецов и улыбается, черт его побери – улыбается. Притча о чужом голосе Разумеется, я отвечаю: «Привет». «Представляешь, – говорит, – я по ночам вою». «Что же здесь особенного? – отвечаю, – все по ночам воют». «Нет, ты не понял, – говорит, – я по-настоящему вою. Как дикий зверь». «Какой зверь?» – спрашиваю. «Гиена. Представляешь, как-то ночью я вышел в туалет, вдруг у меня закружилась голова, потемнело в глазах, я хотел что-то сказать, что-то пробормотать, может быть, позвать жену, потом я упал на пол, и у меня началось что-то вроде судорог. Потом, когда я вернулся в спальню, жена сидела, прижавшись к стенке, смотрела на меня с ужасом и была белой, как мел». «Ты не представляешь, как ты сейчас выл», – сказала она. «И что это было?» – спрашиваю я у Лаврецова. «Зачем ты спрашиваешь? – отвечает он с легким раздражением. – Этот феномен не известен науке. А со мной это повторяется каждую ночь. Кто может объяснить, что стоит за таким постоянством? Наконец, жена не выдержала этих мучений, она втайне от меня записала мой вой на пленку, и отнесла запись в зоопарк. «Чей это голос?» – спросила она там. «Hyaena brunnea, – отвечал ей один старичок-зоолог, – гиена береговая». «Представляешь, – сказал мне еще Лаврецов, – в моей семье сейчас творится ад». Откровенность за откровенность «Откровенность за откровенность, – отвечаю я. – Дело в том, что я тайный работник спецслужб. Ты думаешь, почему я здесь стою». «Почему?» – спрашивает этот идиот Лаврецов. «У нас в стране зреет переворот, зреет заговор послушания. И эпицентр его в этом подвале». «Давай зайдем сюда, – говорит он. – Я хочу сам посмотреть». «Ни в коем случае, – возражаю я с деланным трепетом. – Ты провалишь операцию». Он смотрит на меня как будто с уважением, и я тороплюсь перевести разговор в другое русло. Мы все же с ним не решаемся вполне вступить на минное поле сарказмов. Враг И в эту минуту из кафе выходишь ты. Я отворачиваюсь, стараясь, чтобы ты меня не заметил, и ты, возможно, тоже отводишь глаза. С тобой дама, совсем юная девушка, которой прежде не было. Вы проходите мимо, Лаврецов болтает без умолку, но и он, заметив тебя, с минуту выглядит обескураженным. «Слушай, – спрашивает он, – ты сейчас видел этого человека?» «И кто же это?» – отвечаю насколько это возможно небрежней. «Это большой человек, – говорит он. – Даже странно, что его никто не охраняет. Когда ты летишь на самолете, ты можешь быть почти уверенным, что летишь на его самолете. Когда ты включаешь телевизор, один против пяти, что ты будешь смотреть передачу его канала. Когда ты разворачиваешь газету, вполне вероятно, что газета также принадлежит ему. Вот ты был на войне, а между тем, он и есть спонсор этой войны», – говорит еще Лаврецов. «Бред, – возражаю я, – я знаю, о ком ты говоришь. Ничего общего у него нет с тем человеком. Другое лицо, другая фигура, другая походка, другое все». Так я говорю, но и сам же при этом хорошо знаю, что каким-то парадоксальным образом Лаврецов прав. Переселения душ «Ты, наверное, слышал о переселении душ, – говорил он еще мне. – А, когда наступают сумерки истории, такое случается особенно часто. В сущности, это означает, что конец света совсем близко». «Ну, ладно, пока!» – бросаю я ему на ходу, решив выследить тебя. Наверное, я не был достаточно осторожен в своих проявлениях, потому что Лаврецов догадывается о моем замысле. «Пока! – говорит он мне вдогонку. – Только смотри, не сверни себе шею. Эта мишень тебе не по зубам». Преследование Я преследую тебя с твоей спутницей, а ты, должно быть, решил щегольнуть перед нею своим демократизмом и своей простотой, вы идете пешком по Загородному, иногда на тебя оборачиваются прохожие, кое-кто тебя узнает, тебе это льстит, должно быть. (Безостановочно.) Приговоренный Говорить, говорить, не останавливаясь и покоя не ища, я приговорен к движению без устали, я приговорен к монологам, судьба моя – монолог, мне невозможно остановиться, мне невозможно пасть на колени и попросить пощады. Я – человек хриплого голоса, я – поборник беспредельного движения. Сестра и друг Анжелика!.. Лика!.. Сестра моя!.. Нас было двое друзей. Еще когда мы с ним вместе учились в университете, когда мы заканчивали университет, времена переменились, мы продолжали учиться, но уже знали твердо, что нам это в жизни не пригодится. Так и оказалось. Несколько лет после университета мы занимались Бог знает чем. А потом, когда у тебя и у меня появились свои небольшие фирмы, мы решили, что это и есть настоящая жизнь. Мы практически не были конкурентами – направления у нас с тобой были разные. Потом ты почти совсем исчез с моего горизонта, уехал в столицу, или что-то там еще – этого я не знал точно. Через несколько лет все газеты взахлеб стали писать о новом великом магнате, владельце заводов, газет, пароходов, хотя у него была совершенно другая фамилия, абсолютно другое лицо, и он был лет на двадцать тебя старше, я все равно понял, что это ты. Душа гиены и душа курицы В кого-то из нас переселилась душа курицы, в кого-то душа гиены, в кого-то душа дерева, и вот мы уже отвечаем не только за себя самих, но и за то или за тех, что нас населяют. Душа отчаянной зимы поселилась в сокровенных уголках нашей нации, мы стали непригодны к простой и обыденной жизни. Говоря откровенно, в твоем стремительном восхождении было нечто загадочное и необъяснимое, говорили даже, что сам дьявол вложил в тебя свое нечистое злато, хотя, возможно, что это всего лишь досужие вымыслы газетчиков. Сестра Но больше всего меня поразила Лика. Нет, это не то слово – «поразила»!.. Убила, потрясла, лишила воздуха. Она сказала: «Я выхожу за него замуж». «За кого? – спросил я. – За того или за этого? За друга или за магната? За доктора Джекила или за мистера Хайда?» «Мне не нравится твой тон», – сказала она. «Какой тон?» – спросил я. «Ты ерничаешь, – говорила она. – Ты только и можешь ерничать. Мы все только и можем ерничать. В нас, как будто, чего-то недовложили, с нами что-то недоделали. Мы – недоделанная нация. А он, мой жених, представитель народа со стовековой историей, со стовековой выделкой. Это металл высокой пробы». «Опомнись! – крикнул я. – Ты собираешься выходить за человека или за народ?!» «В тебе сейчас говорит самый обыкновенный неудачник», – поджав губы, возразила сестра. Она уехала. А я никак не мог поверить, что она могла продаться за меха, за дорогие вещи, автомобили, за поездки по всему миру. Что поделаешь? Мы живем в стране, где все возможное происходит, и все происходящее возможно. И даже кое-что еще сверх того. Метаморфозы Со многими Ликиными знакомыми тогда стало происходить что-то странное: одна подруга сошла с ума, она решила, что она маятник Фуко. Другая родила шестерых детей, которых назвала так же, как называются первые буквы еврейского алфавита. Лика практически не писала и не звонила, лишь изредка присыла краткие сообщения по электронной почте. Забыть, забыть, все должны забыть меня, возможно, думала она, и все ее послания, не иначе были устремлены именно к этой цели. Преследование Вот вы свернули с Загородного в одну из перпендикулярных улиц, перешли через реку, твоя спутница виснет на твоей руке, и я лишь удивляюсь твоему напускному легкомыслию и твоей непринужденности. Вот вы входите в маленький кинотеатрик, будто двое влюбленных студентов, не имеющих своего пристанища. Я вхожу вслед за вами, вы сидите спереди, я прячусь в последнем ряду. Один раз ты оборачиваешься, но меня ты не можешь видеть и, уж тем более, не можешь узнать. Хроники смерти Гаснет свет. Кадры кинохроники. Вторая Троянская война. Я стискиваю зубы до хруста, и смотрю. И смотрю. Я не могу заставить себя отвернуться. Вы тоже смотрите на экран и пьете баночное пиво. Вот танковая колонна идет через перевал. Орудия. Канонада. Пленные троянцы. Интервью с руководителем временной администрации. И тут вдруг на экране показывают тебя. Ты в каске и бронежилете, ты в одной команде с премьер-министром, вы идете в сопровождении генералов, и ты всего на один шаг отстаешь от него. Музыка Шостаковича. Тебе что-то говорят, и выглядишь ты озабоченным. Потом показывают заснеженные горы, эскадрилья боевых вертолетов патрулирует освобожденные территории. Патриотизм, шовинизм, идиотизм!.. Бедная моя страна, ты заплутала в трех соснах. Декабрь. Сестра Тогда, в декабре нам позвонили, и попросили срочно приехать. И по некоторым недомолвкам я понял, что случилось что-то ужасное. Лика умерла, перерезала себе вены. Лежа в ванне с горячей водой. Когда ты приехал, на тебе не было лица. Ты снова был тем старым другом, которого я знал со школы, и на тебя лишь свалились дела, которые бывают не под силу обыкновенному человеку. «Для меня сейчас самое важное, – сказал ты, – заткнуть рот всем этим ублюдкам из газет». Тебе это практически удалось. Мертвой Лика казалась совсем девочкой, почти школьницей. Цветы привезли на шести грузовиках. Весь путь траурной процессии был усыпан белыми розами. «Все это замечательно, – сказал какой-то человек, стоя у меня за спиной, – только кто может объяснить, почему у нее были синяки на горле и на запястьях?» Я обернулся. «Я врач», – пояснил тот человек. Волосы у него были отчего-то мокрые, хотя не было никакого дождя. Преследование Я снова смотрю на экран, уже идет фильм, и вдруг я замечаю, что тебя и твоей спутницы нет в зале. «Упустил! Упустил!» – мелькает у меня в голове. Я вскакиваю с места и выбегаю из кинотеатра. Я мечусь по улице, расталкивая прохожих. Везде зажглись фонари. Я знаю, что вы не могли далеко уйти, потому что было всего несколько лишних мгновений, когда я провалился в себя, минута или две, когда я на вас не смотрел. Троянская война. Новое воспоминание Я бросил свое дело, я бежал на эту войну, бежал от самого себя. Условия контракта были, пожалуй, довольно выгодными, но мне на это было ровным счетом наплевать. Под Новый год нас сбросили на парашютах в окрестностях Трои, и, когда, привычно сжавшись и подавив страх, я шагнул в раскрытый люк самолета, когда упругий воздух рванул на мне одежду, я подумал, что вряд ли стану особенно бегать от смерти. Преследование. Зверь Я увидел вас снова в переулке, куда вы свернули за минуту до того. Вот вы идете в обнимку, будто влюбленные, ты почти в два раза старше твоей спутницы, но это не смущает ни тебя ни ее. Еще бы немного, и я вовсе упустил вас, думаю я, вы входите в парадную помпезного особняка с видеонаблюдением у входа. Я бросаюсь за вами следом, сам не зная, зачем я делаю это. Дверь захлопывается у меня перед носом, когда я уже практически настиг вас. И в то же самое мгновение я вдруг увидел, что в подворотню соседнего дома метнулся какой-то черный зверь, похожий немного на бродячую собаку. Но, черт побери, это была не собака! Это была не собака, понимаю я. Я перебегаю на другую сторону дороги и наблюдаю за домом. Через минуту зажигается свет в окне третьего этажа, потом еще в другом окне, и еще, и еще... Троянская война. Засада Мы тогда попали в засаду, и, хотя наши подошли довольно скоро, шестеро из нас остались лежать в кювете посреди колючего кустарника. Я был ранен в плечо, и лицо мне посекли осколки стекла. Лейтенанту пуля попала в тазобедренную кость, отскочила, разорвала кишки и мошонку, он был обречен, но был еще жив. Потом – дорога в госпиталь. «Весь экзистенциализм был выдуман мужчинами, тяжело переживавшими кризис середины жизни», – говорил мне лейтенант, и лоб его был в испарине. «Хорошо, хорошо», – говорил я, вглядываясь в его бледное, беспокойное лицо. «А сюрреалисты... – говорил он, – запомни, парень: сюрреалисты хотели прослыть параноиками. Но они были просто симулянты, все до единого. Не могли себе никак устроить нормальной паранойи. А главное – еще говорил он, – никто из них не сумел создать достоверного образа сверхнедочеловека...» Через два дня его в запаянном гробу на грузовом самолете отправили на материк. Политика В газетах тогда уже тебя называли Друг войны, Спонсор войны; в госпитале я провалялся неделю, и там же я узнал, что какой-то мальчишка, не троянец, а наш, наш мальчишка сбил твой вертолет выстрелом из гранатомета, когда ты летел на одну из своих нефтяных скважин. Что тебя туда потянуло – Бог весть, теперь мне этого не узнать никогда. «Опоздал, – думал я, – Почему я всегда опаздываю? Судьба моя – всегда опаздывать; на год, на всю жизнь, на минуту, на мгновение – быть может, это вообще судьба человека, и я человек задержки и неисполнившихся намерений», – говорил себе я. Хоронили тебя со злорадством, не слишком очевидным, но все ж таки нескрываемым. Война захлебнулась на время, но захлебнулась нашей кровью. Твоя гибель была многим на руку, новые кланы рвались к власти, и, быть может, не все так уж просто было с тем случайным выстрелом. Не все так уж просто с нашими натянутыми нервами. Магнат или друг? Сам не знаю, для чего весь вечер преследую тебя, но отпустить и оставить тебя не могу. Снова подхожу к дому, и вот я под прицелом видеонаблюдения, но меня это совершенно не беспокоит. И в ту же минуту дверь распахивается, и из нее, пошатываясь и держась рукою за стену, вываливаешься ты. Губы твои дрожат, и в зрачках твоих черных – тоска. И ты теперь уже не магнат, но снова мой давний друг и мой сверстник. Мгновение ты смотришь на меня, теперь наконец ты меня узнал: «Ты... ты... зачем?.. зачем?..» – бессвязно бормочешь ты и вдруг бросаешься бежать. Ты бежишь гаденько, припрыгивая, подергиваясь, мелкими шажочками. И я не смотрю тебе вслед. Зима Едва только я открыл входную дверь, в лицо мне дохнуло метелью. Не помня себя, я бросился в дом. По мягкому снежному ковру пробежал мимо консьержа в его уютной картонной будке с запотевшим стеклом. Поскользнулся на замерзшей лужице на площадке первого этажа, но удержался, ухватившись за перила. Лифта можно было здесь ждать вечность, у меня же в запасе оставалось лишь несколько мгновений. Я бегу по лестнице, не замечая снегопада, я дышу тяжело, на втором этаже сугроб, и я в него с размаха влетаю ногой. Каждая из ступеней отнимает у меня десяток лет жизни, я уже стар, изможден, и у меня не хватает сил, чтобы взобраться на следующую. И когда я наконец на третьем этаже, я, должно быть, уже три раза совершил кругосветное путешествие около своей жизни. Дверь я сразу нахожу, она приоткрыта. Я толкаю ее и проскальзываю в квартиру. Квартира бесконечна, необозрима. Здесь зима, заледеневшие стены, сосульки свисают с косяков и карнизов. Какая-то маленькая птица с детской головкой пискнула прямо почти под моими ногами и бросилась прочь по коридору, бессильно помахивая своими голыми, жалкими крыльями. И еще – эта музыка, этот патриотический Шостакович в одной из дальних комнат. Уже виденное Я стою и прислушиваюсь. И тут вдруг услышал то, что ожидал услышать давно, может быть, там еще, на войне, много дней назад ожидал услышать. Льется вода. Шумит текущая вода. Я бросаюсь на этот звук; ванная комната, я распахиваю дверь и застываю у порога. Можно ли сказать, что я не знал, что увижу там? Ведь нет, разумеется, нет. Обнаженная девушка лежала в ванне с горячей водой, и на руках, возле локтевого сгиба, у нее были перерезаны вены. Это была Лика. Лика, сестра моя, она была здесь, и ничто уже не могло помочь ей. И я бы не смог помочь ей, как бы ни пытался. Я опоздал. Бегство. Гибель И тут я услышал еще звуки, и понял, что попал в западню. Должно быть, это какие-то твои секьюрити, которые шли за тобой и за мною по следу. И вот теперь они поднимались по лестнице. Я бросился бежать по этой бесконечной, пустой, вымерзшей квартире. Я распахивал двери, и заглядывал в спальни и в гостиные. Я пробегал через анфиладу комнат, будто во дворце, потом через коридоры и холлы выбежал совершенно в другую часть квартиры. Это был настоящий лабиринт. Я слышу голоса твоих охранников, твоих прихвостней, и знаю уже, что здесь для меня спасения нет. И вот я в последней комнате, откуда уже назад мне не повернуть, я мечусь по комнате, ища убежища, и вдруг вижу выход на балкон. Я выскакиваю на балкон, у меня ни секунды на размышление, по счастью этажом ниже тоже балкон, я перелезаю через ограду и, крепко держась за нее, приседаю, рассчитывая спрыгнуть на нижний балкон. И тут я оборачиваюсь, и вижу за стеклом, за балконной дверью лица людей. Главный из них – Лаврецов, в руках у него пистолет, и голова его, голова Лаврецова покрыта черной шерстью. В немой ярости он грозит мне оружием, должно быть, у них какая-то заминка с дверью. Гремит выстрел, и в то же мгновение, в то же мгновение я прыгаю. Вниз я не смотрю. Я понял, что я опоздал, что я опять опоздал. Я ударяюсь о балконную ограду ногой, переворачиваюсь и лечу, лечу головой вниз, где меня уже ждет влажный асфальт тротуара. Спасение. Свет И все-таки это спасение, боли я не испытал, я ее не помню, после я продираюсь сквозь руины беззаботности, серые существа содрогания протягивают ко мне свои бессильные руки, будто препятствуя мне, но одновременно и помогая. Меня здесь уже ждут: «Ты свой, свой. Ты свой», – говорят мне, для меня уже готов мой мир, мое пристанище, меня нет, и я должен заново родиться, чтобы вновь пройти мой путь. Я снова и снова прихожу сюда, для меня отсюда выхода нет, я должен говорить, говорить, безостановочно, говорить до изнеможения, говорить, изнуряя себя словами, потом бормотать mezzo voce, полушепотом, в полубезмолвии, угасая, до тех пор, пока сон и усталость, сон и усталость не покроют меня своим невесомым и радостным покрывалом. И тогда будет свет, и тогда будет спокойствие, и можно будет наконец остановиться и прекратить свою бессильную, бессвязную и безнадежную речь. Свет исчезает понемногу, и Т ы исчезаешь вместе со светом. Возможно, он после появляется вновь, и кто-то хочет увидеть Т е б я, но Т е б я нет. К о н е ц