Посвящается той, которую люблю. «Когда пущусь в свой путь последний, когда войду в долину забвения, помни обо мне, любимая, не оставляй меня и там, пока всю коротенькую вечность будут цвести шафранные деревья в саду моего сердца». Мой двоюродный брат, Рафаил, был и есть самый настоящий «лоты». И если правду говорят, что в душе горского еврея сосуществуют (причём, отнюдь не мирно) мистически настроенный философ с наибом имама Шамиля, то в случае моего брата наиб одержал чистую победу нокаутом. Рафаил поменял несколько школ, закончив тем, что программу восьмого класса, своего последнего, доучивал в отдалённой школе в бакинском микрорайоне, именуемом Восьмой километр, нигде ближе его не брали. Занимаясь боксом, он стал чемпионом города среди юношей, при этом вовсю использовал полученные навыки на улицах и в подворотнях малой родины, заработав тут непререкаемый авторитет. Впрочем, предполагалось наличие у него ещё одного чемпионства, ведь он был единственным известным мне человеком, в руках которого я никогда не замечал ни единой книжки, включая Тору, читать которую, в общем-то, нам вменялось в обязанность. Ему это прощалось, как и всё остальное, порой мне казалось, что отец мой явно предпочитает племянника сыну, полагая его более достойным своего расположения, впрочем, до известных событий, говорить о которых мне бы не хотелось. Короче говоря, брат был чертовски ограниченным, всеми обласканным мерзавцем. Особи противоположного пола к нему так и липли, при этом обращая на Вашего покорного слугу не больше внимания, чем на витринное стекло при разглядывании выставленного за ним товара. Как можно было ему не завидовать? Эта зависть красной нитью прошла через всю мою школьную эпоху, увенчанную неразрешённой девственностью и золотой медалью за успехи в учёбе. Не раз и не два я выходил из арки нашего двора, думая о брате, по обыкновению, с ненавистью, и раздвигал плечи в стороны, как будто их распирают трицепсы, бывшие у меня не толще бельевых верёвок, раздувая щеки и, по Рафикиному обыкновению, высоко задирая подбородок. И две старухи, постоянно одетые во всё чёрное, тётки Зиба и Сария, сидевшие сутками у ворот в качестве своеобразного почётного караула, переглядывались и тихонько цокали языками, полагая такое поведение следствием употребления анаши, хотя я и сигареты – то не курил. Если говорить кратко, то после армии мой братец обзавёлся машиной и русской женой, после чего отправился водителем в какую-то научную экспедицию на Северный Кавказ. Я же учился в университете и заодно – у пожилого грузинского раввина, которого если и было в чём - то сложно упрекнуть, так это в отсутствии консерватизма. Приехав из своего турне по горным аулам, брат заявился к нам, и спросил меня: - Ами, ты учишься у ребе? - Рафик, ты не простыл там, в горах? - Отчего это я должен простыть? - С чего это вдруг тебя заинтересовал ребе? - Ты можешь сказать мне всё, что знаешь об одной вещи? - Я не знаю о боксе ничего, кроме того, что от него развивается слабоумие. Странно, но он совершенно не собирался злиться. Неожиданно, смиренным тоном, он сказал: - Спроси у ребе про одну вещь, ладно? - Про бокс ребе ничего не знает. - Ами, ты должен спросить у ребе про сад шафранных деревьев. - Ты странно шутишь. Тут он сказал, ласково, медленно и отчётливо, как говорят с детьми или слабоумными. - Спроси у ребе про сад шафранных деревьев, дорогой, или я тебе башку оторву. - Так же ребе… «Жеребёнок снежно – белый, прекрасный, уже не первый год приходит к дому. Как странно, что появляется он только в самом конце месяца ияр, кружит у дома нашего, но близко не подходит. Осторожный. Не могу понять, почему он не вырастает, может, каждый год приходит новый жеребёнок? Много об этом думал и хлебом клянусь, что это тот же самый, его не с каким другим не спутать, дивных глаз его не забыть, смотрящих с человеческим укором, будто хочет что-то сказать мне, а не может». - Ло-о со-окир по-оним! - Позвольте вопрос? - Ло-о со-окир по-оним, хейван! - Ребе, прошу Вас, один вопрос! - Ло-о-о! Ло-о-о! - Сад шафранных деревьев! Повисла гробовая тишина. Габо Элигулашвили, девяностолетний, чрезвычайно вредный старец, цель которого на сегодняшний вечер – заставить меня и прочих поскорее вызубрить недельную главу и самому отправится играть в нарды, застыл с распахнутым ртом. Все остальные, увидев столь странную картину, замолкли. - Насколько я тебя знаю, Амик – джан, ты не сам придумал этот вопрос. Слишком умный вопрос, да? Тебя подучил это спросить Адам Израилов, этот неуч, да? Учит Торе, берёт двадцатку с носа, а сам иврит не знает! Скажи негодяю этому, что ребе просил передать такую притчу. Как – то у одного озера, где обитала всего одна рыба, жили пять рыбаков. Они каждое утро отправлялись с неводами на озеро, и по очереди ловили эту рыбу и отпускали её обратно в озеро, потому что у тех... «Утех не ведая, рук не покладая, мы шли много дней с нашим грузом. Вспоминал тебя, любимая, и в тот самый день, когда погиб караван Ибрагим – бея. Только лишь миновали Вади – э – Урум, только вышли на открытое пространство и сердца у всех забились радостно, и грубые, и, по обыкновению, угрюмые погонщики отпустили по паре шуток, как раб Ибрагима, юноша по имени Юсуф, дико закричал, указывая на горизонт. Все мы уставились на границу неба и земли, и молчание воцарилось среди нас. Смолкло и всё кругом – перестали трещать жёлто-зелёные персидские кузнечики в сухостойной траве, смолкли птицы. Часть неба раздувалась грибом на тонкой ножке, набухая и чернея на глазах. Молчание сменилось криками, заревели верблюды, наискось распахивая желтозубые пасти, правоверные, не подстилая ковриков, кинулись на песок, умоляя создателя отвести беду, завыли, раскачиваясь в сёдлах, еврейские купцы. Какой-то перс, выпучив глаза и визжа, метался между животными и людьми, и пена стекала по его крашенной в медный цвет бороде. Я крепко зажмурился, скованный страхом смерти. Молитвы на разных языках, крики людей и верблюдов слились в один хор отчаяния. Все стихло внезапно. Только появился странный, ниоткуда взявшийся гул, напомнивший звучание басовой струны кяманчи, при том условии, что кяманча эта размерами не меньше минаретов гератской Джума – мечети. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в центре облачного столба и на расстоянии двадцати шагов вокруг меня, летят, переворачиваясь в воздухе, верблюды, люди, тюки с товаром, проносятся полотнища размотавшихся чалм, поднимаясь всё выше и выше. Подняв глаза наверх, я увидел округлое окошко неба, чёрного, как в самую ночь, посреди которого горела равномерным, немигающим светом одинокая звезда. Тут я подумал о тебе, любимая, красивая как весь сотворённый мир, страх мой ушёл, ты только не забывай меня, не забывай меня, помни, что я был…» Ты знаешь, колесили мы по Дагестану, ездили из аула в аул, с нами был махачкалинский профессор один, по фамилии Алиев, и двое русских из Москвы. Долгожителей искали. Ну, как водится, нашли несколько столетних стариков, вопросы им задавали, давление мерили, в прибор какой – то дышать их просили. Махачкалинец всё рассказывал про женщину, по имени Цурба, которой вроде как исполнилось уже сто семьдесят лет. Мы поехали в горы, и через пару часов тряски по разбитой грунтовке, добрались до аула, где живёт она. Спросил у прохожих, где тут дом Цурбы, показали. Заходим, обувь снимаем, в сакле пусто и прохладно. Мебели нет никакой, только в углу стоит резная деревянная колыбель, такие встречаются во всех горских домах, и в каждой рождается не одно поколение людей. Знаменитой старушки, нет нигде. Ну, думаем, сейчас кто – нибудь придёт и объяснит нам, где она. Подошёл я к колыбели и смотрю – младенец в ней лежит, замотанный в пёстрые тряпки, но больно уж странный. Чёрный, как старая древесина самой колыбели. Рот его беззубый был полуоткрыт, запавшие глаза прикрыты сморщенными веками, на голове – несколько длинных тонких волосинок. К перекладине над изголовьем привязано было ожерелье из серебряных бусинок, что говорило о том, что младенец этот – девочка. Тут махачкалинский профессор указывает глазами на колыбель и говорит шёпотом: - Ты знаешь, Рафаил, кто перед тобой? Это она, мать Кавказа, великая Цурба. Когда ей исполнилось сто сорок лет, она стала уменьшаться, и становилась с каждым годом всё меньше и меньше. Одновременно она стала забывать слова, и лет через десять перестала говорить, потом перестала плакать и смеяться. В последние годы она всё время спит, в той самой колыбели, в которой родилась. Мы стоим вокруг колыбели, глядя как заворожённые на древнего младенца. - А что она говорила перед тем, как потеряла дар речи? - Говорят, какой то сад вспоминала. Сам понимаешь, разум уже покидал её, и сад этот был у неё как навязчивая идея. Сад шафранных деревьев. С тех пор всё никак не могу забыть про это. У меня двоюродный брат есть, он псих ненормальный, однако книги читает, у раввинов учится. Думаю, может он что – нибудь слышал про этот сад? Или спросил бы у своего учителя. Он спросил, ребе сказал, что ответит в другой раз, а ночью вдруг взял да и умер. Ребе Габо Элигулашвили когда-то имел множество учеников. Потом они выучились и ушли от него, а новые не нашлись. Габо потерял свой заработок, и питаться ему приходилось только фруктами своего старого сада. Будучи человеком неизбалованным, он не переживал по поводу своей приключившейся бедности. Единственное, что его угнетало, так то, что ему, словоохотливому человеку, не хватало общения. Завёл он говорящую птицу, священную майну, думая, что она скрасит его одиночество. Но глупая птица, открыв замок клетки соломинкой, вылетела и стала строить гнездо на крыше, не зная, что тут, во всей округе, нет ни одной другой майны. Габо аккуратно снял это гнездо и перенёс в дом, думая, что птица одумается и вернётся, и тут заметил, что оно сложено не из веточек, а из кусков исписанного пергамента. Сев на ковёр, Габо стал читать. «Часто приходится признавать, что мир чисел устроен необычно и сильно отличается от нашего мира. Кто бы стал утверждать противное тому, что в кувшин для омовения войдёт больше просяных зёрен, чем в пиалу? Не стал бы никто, рискуя прослыть безумным. В мире же цифр всё по-другому. В целую бесконечность, как писал ал-Басри, можно поместить только одну цифру из числовой последовательности, тогда как в бесконечно малое пространство порой можно вместить бесконечное число цифр. Утверждение Адама Израилова о том, что наш мир бесконечен потому, что на самом деле помещается в бесконечно малом пространстве, есть грубая ересь…» Ребе покачал головой и взял другой пергаментный клочок. «…Ибн Сина. Он утверждал, что гашиш помогает от болезни лёгких, помогает страдающим от болей в костях и рекомендуется тем влюблённым, чувства которых не разделены. Он разжигает аппетит не менее, чем корень травы Марута. Однако следует заметить, что курение гашиша – занятие, требующее знаний и большого умения. Тот, кто добавляет в кальян семена мака и листья ката, тот враг себе самому. Следует поручать заправку кальяна только опытному, сведущему рабу. Есть одно странное явление, известное всем курильщикам гашиша, когда начинает казаться, что время твоё замедляет свой бег, люди ходят медленнее, кони медленнее бегут, даже звуки теряют свою скорость. Адам Израилов, человек неумный и самонадеянный, утверждал, что это зависит только от самого курящего, хотя всякому известно, что это явление зависит только от слуги, который заправляет кальян, а также от...» Взяв третий фрагмент, Габо приблизил его по привычке к глазам, и заметил, что читать ему стало легко, как будто зрение его улучшилось. «…о смерти. Человек умирает примерно за три минуты, и это недолгое время только для окружающих. Для самого умирающего эти три минуты растягиваются в одну короткую вечность. И если ты хочешь, чтобы эта вечность была для тебя прекрасной, чтобы она прошла в Саду шафранных деревьев, вспомни имя той, которую любишь, имя её, единственной. Что же касается жизни…» Габо Элигулашвили вскочил с ковра, почувствовав, что ему это далось с необычайной лёгкостью. Выбежав во двор, он увидел белого жеребёнка, стоящего у садовой ограды, который, против обыкновения, не стал убегать, а просто растворился, как маленькое облачко. Посмотрев затем на деревья своего сада, ребе увидел, что все их ветви покрыты крупными цветами шафрана. Лоты – приблатнённый человек (азерб.) Ло сокир поним – фраза из недельной главы Торы «шофитим» Хейван – скотина (азерб.) Кяманча – восточная разновидность скрипки (азерб.) Сакля – жилище народов Кавказа. Священная майна – индийская «говорящая» птица. ал-Басри – средневековый арабский математик