Станислав Шуляк Остатки II. По течению Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) Мира прежде не существовало, потому что он себя не узнавал, Ш. загребал много выше в направлении поперек потока, но его сносило фальшивой волной, в которой он не находил никакого рассуждения, но одну только слепую силу. Голова его еще могла пройти сквозь игольное ушко, полностью же он – нет. Ориентиры его ежедневного были им утрачены, иногда было не с кем и молчанием своим перемолвиться, и дерзость тогда вполне могла быть громоотводом всех несчастий. Следовало более всего не доверять своим откровениям, чтобы быть хоть сколько-нибудь спокойным за сохранность разума. Он и не ожидал среди избранных потворства его светлому юмору или его черной серьезности. – Сопротивляясь неизбежному, ты не только расточаешь силу, но и подрываешь нашу репутацию податливых, – Ф. тому говорил, сам очутившись в положении нелегком. Легким положение его и быть не могло. Ш. загребал и руками взмахивал уверенно, вовсе не фыркая водой и спасения не ища, нисколько не заблуждавшийся на счет мира. Состояние бесплодия временами им давалось не так просто, но, когда и не давалось, то оба они и не отчаивались. – Все незаконное или противоестественное требует особенно тонкой организации абсурда, – удушливо только Ш. отозвался без обычного своего голоса. Руки Ф. коченели от навязчивой влаги и неосторожных поветрий. – Нет, это только баловства безыдейностью и отрицание репутаций, – покачал головой он. Ф. еще как рыба крючок временами сглатывал невыносимость божьих фокусов и иных фальшивых энергий. Ф. был не из таких, кто мог любому из тонущих подставить свое бесхитростное плечо, и те порой отплачивали ему монетой презрения, когда это им позволялось, хорошо знал Ш., возможно знал Бог. – В безвестности своей я намерен существовать таким, какой я есть, или какого меня нет, вовсе не напуская на себя свойств субъекта незаурядного или значительного, – Ф. еще говорил, и сверкали глаза его безразличием обычного вездесущего времени. Оба они, Ф. и Ш., тосковали порой от их неразделенного презрения, хотя специфика их странности вовсе не была такова, что могла обескураживать. – Ныне не следует знать ничего ни об отживших цивилизациях, ни о переписанных заново, чтобы и мысли не возникло тем подражать, – Ш. говорил. С неизгладимой и новой его выразительностью Ш. говорил. – Мир только делает вид, что прежде мог обходиться без твоего незаурядного слова, – едко откликнулся Ф., хотя и дань никак не отдавши ни букве своей и ни сути. – Суровым нужно быть с самыми суровыми из наших богов, и миру следует душеприказчика себе избрать снисходительного к его мерзостям, – настаивал Ш. – Но заповедей новых и миллионы создавши, мы и на мерзость единую укоротить не сможем сию Великую книгу. – Этот кусочек будем считать особенно раскаленным, – умел только ответить Ф., которому вода заливала горло. – Мне не хочется вглядываться в увесистое лицо цивилизации, ибо носителем всего тошнотворного поневоле оно состоит. Миру и не удалось бы лучше притвориться сумасшедшим домом, даже если бы он это делал нарочно, – сказал еще себе Ф. – Со всем, что есть незаурядного, Творец проделывает свои особенно безжалостные шедевры смерти, – Ш. говорил и в мыслях его был занят обычным своим тщеславием. – Ах, как будто кто-то из нас спасения ждет, – тоном вопиющей и франтоватой насмешливости Ф. говорил только. Если нечто хоть минуту оставалось у них без осмеяния, значит осмеяния стоило уже само осмеяние. – Быть может, это ты спасения ждешь? – Но хоть всего лишь забывчивости, – выдохнул Ш.. – Отчего о нас никак не забудут?! Отчего никак не можем выпасть мы из расчетов, которыми охвачено все, каждое движение и всякая неподвижность! Отчего не оставят нас никак в беспокойстве?! – Агонию свою всякий умирающий терпит, пусть с ропотом бессердечия своего, вот и миру придется потерпеть, – вымолвил Ф. только из-за своих кривых губ, лоснящихся влагой. Героические аргументы свои он излагал словно безо всякого размышления. Скопище всего рассудительного было в каждом из его неожиданном слов. Разумеется, два раза в одну и ту же реку они войти не могли, но два раза они и сами не были одинаковы. Все-таки и они иногда пытались угрожать оппозицией проискам текущей воды и разнообразного низкорослого солнца. Уклоняясь от призыва на мир, они также не осуждали ни светопреставлений, ни бедствий, ни иных божьих деликатесов. Тот, собственно, никогда и не скрывал Своей враждебности по отношению ко всем талантам и праведным. Он и сам охотно поощряет наше безверие, в кончинах наших ожидая явок с повинной. Мир есть свет неочертимый и вездесущий, он есть дух снижения и заботы.