Меня зовут Владик Меиров. Мой дом находился по адресу: Вселенная, Млечный путь, область Персея - Стрельца, и так далее, Джууд Махалля, второй поворот направо от синагоги Горских евреев, в мире, аляповатом и красивом, как чилийская серия марок с бабочками. Иногда мне кажется, что зовут меня по-другому, а именно – Ицхак бар Звулун из Цфата. Но, с другой стороны, разве важно твоё имя, если ты выписан из дома, в котором жил? Я расскажу то, что помню. Это было… -Какая-то одна одинокая птица жила на маленьком острове посреди последнего моря, понятно, да? Каждое утро она просыпалась и думала так: «К северу, в водах моря есть обширный остров, за которым уже нет никакой земли. На нём живёт великое множество разных птиц – зимородки с цветным перьями, розовые цапли, соловьи певчие. Там есть и птицы, похожие на меня. Если сегодня я соберусь и полечу на север, то непременно достигну этого острова, и найду друзей, и найду свою любовь, и построю себе гнездо, и не буду больше одинока». Однако и к юго-востоку от маленькой земли, где она жила, был остров, другой, также большой и населённый. И птица думала так: «Если я сегодня соберусь и полечу на юго-восток, то достигну того места, где кипит жизнь, где множество птиц, беззаботных и весёлых, порхают среди цветущих садов, и между них есть и мои собратья. Я прилечу к ним, и себе подобных найду и встречу друзей, и построю гнездо, и не буду одна». Но век этой птицы был столь короток, что если бы она полетела на север, то уже никогда бы не достигла юго-восточного острова, а устремись она к юго-востоку – не видать ей было бы северного, понимаете, да? И каждое утро она просыпалась, и смотрела – сначала на север, потом на юго-восток, думала о том, куда же всё-таки будет лететь, но никак не могла выбрать направление. Так прошли годы, и птица состарилась, так никуда и не улетев… -Ара, дядя Яша, хватит с тайгой на небо ехать, давай пить! Яша замолчал, поглядел на сказавшего эти дерзкие слова человека, и медленно-медленно опустил стопку с водкой на стол. Я понял – что-то сейчас произойдёт нехорошее, такое, что и за полжизни не забудешь. Шутка ли, чепик какой-то, самого дядю Яшу, вора бакинского, прервать посмел Как же я прав оказался! Я не знаю только одного – дня своей смерти, а остальное всё, видимо… Как же это было давно! Проще скажу: это было тогда, когда по дороге к бульвару продавали слоёные пирожки с мясом, по двадцать копеек за штуку, да ещё какао по десять копеек, а в одиннадцать часов гасились огни домов, утром вставать на работу, спать пора. Когда Трахтманы, соседи с первого этажа, ещё не обменяли берег Каспийского моря на берег Мёртвого, где потом умерли, что ещё можно делать у моря с таким названием? Когда ветер, настоянный на магнолиях, нефти и выброшенной на пляжи морской траве шевелил москитные сетки, натянутые на никогда не запиравшиеся двери Джууд Махалля, евреи здоровались между собой по мусульманскому обычаю, «салам алейкум», и никак иначе, а армян и азербайджанцев можно было различить только тем, что одни ели хлеб на поминках, а другие – нет. Когда наивысшее блаженство связывалось с тортом «Сказка» из немецкой кондитерской на Торговой улице, и ни с чем иным. Вру, ещё с мороженым, продаваемым на углу у аптеки, на той же улице. Я скажу тебе больше: когда единственное несчастье заключалось в том, что во время показа одной из серий «Места встречи изменить нельзя» пьяный Арик Левиашвили взобрался по лестнице, чтобы подкрутить счётчик, свергся с неё, и, повиснув на не предусмотренном для таких упражнений счётчике, вырвал его с корнем. Свет тогда погас во всём дворе, кино кончилось. Это было настолько давно, что время почти еще не двигалось, и на стенах сохранялись таблички с именами жильцов, которых уже никто не помнил, древние изоляторы, а под балконами торчали блоки от бельевых верёвок, намертво схваченные ржавчиной, и никто не мог сказать, куда делись люди, пользовавшиеся ими раньше. Это было тогда, когда почти в каждом дворе ещё жили люди, воевавшие с немцами, ведь кавказцы живут долго, если они счастливы, а мой отец ещё не сел в третий раз, но уже откинулся во второй, и безуспешно разрывался надвое между бильярдом и игрой в секу. Когда дворы частных домов на Первомайской улице пахли чесноком и жжёным сахаром и кудахтали с балконов несчастные куры, приготовленные для жертвоприношения «капарот», а у бульварной вышки по выходным пожарные играли «прощание славянки» и шумели, шумели дряхлые ивы на спуске по улице Гоголя… Старики Трахтманы уезжали. Звали их Евсей Наумович и Рахиль Наумовна и были они очень похожи, однако приходились друг другу не братом и сестрой, как можно было подумать, а мужем и женой. Говорили, что был у них когда–то сын, Саша, который с головой не дружил, и лет пятнадцать тому назад он вышел за хлебом и пропал без вести. Ещё месяц назад старики распродали все свои старые комоды и венские стулья с выдавленными цветами на сиденьях. Нашлись покупатели и на пианино с канделябрами, и на книжный шкаф эпохи НЭПа. В их полуподвальной комнате остались только книги на языке идиш, портрет сына на стене и допотопная двуспальная кровать с откручивающимися стальными шариками, придвинутая к окну, сидя на которой, Трахтманы пили чай. Я сидел рядом с ними, и смотрел, как они одинаковыми движениями берут веснушчатыми пальцами стаканы с подоконника, и отпивают чай мелкими глотками, разглядывая вместо телевизора кусок нашей улицы, на которой ровно ничего не происходило. Трахтманы были на редкость молчаливы, и мне было скучно с ними. Вдобавок, в их полуподвальной комнате было холодно и сильно пахло валерианой и плесенью. Просто отец мой сказал: «Додик, иди, помоги Трахтманам, у них никого нет, а денег полные матрасы. Может, дадут тебе сколько-нибудь?» Впрочем, весь махалля знал, что они жадны до денег, как шайтан на добрые дела. Я вообще никогда не видел, чтобы они хоть раз купили бы себе новую вещь. Сейчас, сидя на подозрительно похрустывающем матрасе и глядя на то, как они, шевеля губами, кладут сахар в стаканы, и, думая, как они пересчитывают каждый кусочек, я ощущал, как во мне поднимается волна неприязни к ним. На все предложения разделить с ними чаепитие, я отвечал непреклонным отказом. И когда пришла машина, чтобы отвезти их по заковыристому маршруту: аэропорт Бина – Москва – Рим – Тель-Авив, и все жители окрестных домов высыпали на балконы и крыши, что случалось только на свадьбах и похоронах, я сидел у стариков и глядел, как они торопливо допивали свой чай с колотым сахаром, и губы у них шевелились, против прежнего, особенно сильно. Прежде чем выйти из дома, Трахтманы с необыкновенной важностью подошли ко мне, и, гладя дрожащими руками меня по голове, вручили газетный свёрток, и неприязнь меня ненадолго отпустила. Я глядел, как они, взявшись под руки, идут к машине, переваливаясь, как две утки, а затем долго влезают на сиденья, и не мог дождаться момента, когда они, наконец, уедут, и можно будет распаковать свёрток. Сразу скажу, что меня (и отца) ожидало разочарование, в свёртке оказался обтянутый выцветшим бархатом альбом с марками, собранными, очевидно, пропавшим трахтмановским Сашкой. - Овцы паззорные, - кричал папа, - козлы! Что он говорил в дальнейшем, привести без купюр не представляется возможным. В целом, то, что было им сказано, можно было охарактеризовать как высказывания, оскорбительные для наших единоверцев, имевших несчастье родиться на Европейском континенте, а также наглость поселиться в пределах Джууд Махалля, места, предназначенного для людей щедрых и великодушных, прямых потомков библейских царей и так далее. Потом отец занял денег и поехал пить. Стоя на крыше дома нашего, мы видели издали, как старики Трахтманы уезжают. Говорят, они плакали, садясь в такси. Арикин Додик помогал им с отъездом. Теперь мне кажется, что без этой трогательной пары наша улица никогда уже не будет прежней. Яхшы йол, как говорится. Никогда больше мы не увидим, как они, взявшись под руки и перешептываясь, спускаются по крутой улице Гоголя вниз, к Торговой. Через день Додик Левиашвили принёс мне потрясающий альбом с марками, на продажу. Скажу сразу, что таких классных марок я никогда не видел. Чего там только не было! Польские и чешские довоенные, югославские с портретами сербских королей, всего не перечислить! Запросил он тридцатку, я даже торговаться не стал. Взял деньги из маминого шкафа, и тут же отдал. Мама с работы пришла и давай плакать, говорить, что скоро нам придётся есть марки вместо хлеба. Насилу успокоилась. Утром я взял лупу с пинцетом и стал разглядывать новоприобретённые сокровища. Проглядев весь альбом до конца, обнаружил, что последние три страницы склеились. Разрезаю их кухонным ножом, и что вижу? Марок там нет, зато пергаментные закладки густо исписаны перьевой ручкой. Я прочёл. «Не спрашивай никого про остров последнего моря. Никто тебе не ответит. Ответить ты можешь только сам себе. Все разговоры, которые ты ведешь с людьми, на самом деле – разговор с самим собой, потому что ты – единственный человек на Земле. И прочитать ты можешь только то, что сам написал, вернее, всё, что ты прочитал, написано самим тобой, как этот текст. Представь себе часы с пятью стрелками, причём две идут в одну сторону, три – в другую, и все – с разной скоростью, да ещё на циферблате не цифры, а буквы, еврейские, арабские, греческие, разные. В мире есть столько разных вещей, что неудивительно, что есть и такая. Вероятность существования таких часов отлична от нуля. Более того, я практически уверен, что эти часы существуют. Но вот для чего они предназначены? Какое время они измеряют? Никто не ответит. Когда я гляжу на покрашенные жёлтой и розовой известью дома нашего махалля, с разнокалиберными окнами и занавесками всех цветов радуги, знаешь, о чём я думаю? На стенах нашей улицы висят таблички дореволюционных страховых обществ, разнообразные изоляторы без проводов, гербы «Осоавиахима», даже штанги троллейбусных проводов торчат, хотя невозможно себе представить на нашей узенькой улице троллейбус. Но больше всего заставляет задуматься другое. Над нашими окнами в стене закреплены не менее десятка проржавевших блоков. Такие блоки используются для натяжки бельевых верёвок. По идее, на противоположной стороне улицы должны быть парные к ним. Я взял бинокль и тщательно разглядел стены дома напротив, но там не только блоков нет, но даже следов того, что они когда-то там были. По середине фасада проходила тёмная полоса, оставшаяся от водосточной трубы, сильно протекавшей на уровне окон второго этажа, до тех пор, пока Арик Левиашвили не вздумал её поправить и не оторвал на всём протяжении. Да ещё у самой крыши с крюка свисало что-то, похожее на зелёную тряпку, под которой по стене шёл зеленоватый подтёк. Наведя на резкость, я увидел, что это никакая не тряпка, а покрытый патиной колокольчик, очевидно, медный, наполовину стёртый о камень, и стало понятно, почему в те моменты, когда порывы зимнего норда проникают на нашу улицу, сквозь вой ветра слышится еле различимое позвякивание. А ветхая «Победа», стоящая в соседнем дворе, хозяина которой никто никогда не видел? Под ней выросла четырехугольная моховая клумба. Зная, как медленно растёт мох, можно понять, что для того, чтобы вымахала такая подушка, нужно не менее ста лет. Наш квартал выглядит так, как будто кто-то выстроил его за один день, как театральную декорацию, не особенно потрудившись над тем, чтобы придать ему историческую достоверность. Видимо, он сделан как умелая иллюзия, и специально для меня, единственного человека на свете. Впрочем, у этой иллюзии есть изъяны, которые, при желании, легко обнаружить. Единственное объяснение заключается в том, что всё, что меня окружает – сновидение, и достаточно понять это, чтобы, сделав над собой усилие, очнуться. В любимом тосте дяди Яши, вора бакинского, говорится о птице, которая думала, что прожила целую жизнь, а на самом деле она спала в своём яйце, ещё не вылупившись на свет…» На улице Видади жил тат-скульптор. Он лепил бесконечных Марксов, похожих на армянских починщиков обуви, Лениных, которым недоставало тюрбанов, чтобы быть неотличимыми от сельских мулл, разбавляя это стилизованными женскими фигурами в кавказском платье. Своё самое лучшее творение он создал вместе со своей женой – грузинкой. Лия Гаврилова. Самая красивая девочка Джууд Махалля. Моя одноклассница. Любовь моя. С того момента, как я понял, что люблю её, прошло долгих два года. Все эти годы я старался не глядеть в её сторону, что давалось мне поистине тяжело. Её глаза были черны и блестящи, как нефть, кожа смугла, а её… Что я говорю? Она была совершенна, понятно, да? Меня она презирала. Как она высмеивала мои остроносые туфли на каблуках, мои отращенные ногти на мизинцах, делая это так, чтобы я слышал! Впрочем, я всем своим видом показывал, что меня абсолютно не заботят ни её слова, ни само её существование. Я был само веселье, сама беззаботность я был. Школа закончилась, как-то внезапно. Дядя мой в те годы хорошо зарабатывал, возя в Россию ранние ленкоранские огурцы, и, говоря, что племянник Соломона не должен быть хуже других, щедро мне помогал. Водились у меня деньги, одним словом. Друзей было – хоть пруд пруди, собирались мы каждый день, сидели в одном из многочисленных кафе, работавших до последнего посетителя. Нас все знали: косой Айдын из «Гыз галасы», Алик из летнего «Апшерона», Армен из «Армянской воды». Я стал постепенно забывать Лию. Кейф, девочки – мевочки приезжие, понятно, да? И вот иду я как-то по Торговой, на Гоголя сворачиваю, вижу – впереди она идёт. Захотелось поговорить с ней, хотя бы один раз, стал я быстро подниматься по этой улице крутой, почти бегу, вижу, нет её. Свернула в переулки, наверно. Перехожу на медленный шаг, закуриваю. Вдруг Лия выбегает из парадной на углу улицы Монтина. Оказывается, она видела, что я иду за ней, и ждала меня. И говорит мне, что уже два года она меня любит. Я ей то же самое говорю. Идём до её дома, медленно-медленно, за руки не держась, как у нас, в пуританском Джууд Махалля, принято было. Я скашиваю глаза, не рискуя разглядывать её, и она тоже. Говорим вполголоса, школу вспоминаем, а мне хочется смеяться и плакать тоже хочется, понимаете, да? Провожаю её до дома, постояли немного, договорились завтра встретиться. Иду обратно к бульвару, потому что ноги сами несут, как будто мне не подчиняются. Мимо Трахтманы проходят, соседи наши, старички, поздоровался с ними, дальше иду. Гляжу – сидит на своём балконе Владик Меиров, очкарик, марки свои перебирает. На меня смотрит, подмигивает, большой палец на руке поднимает, потом рукой машет, я ему тоже, паразиту, махнул, потом кулаком погрозил, чтобы знал, о чём следует разносить сплетни по махалля, а о чём – нет. Не доходя до парикмахерской, вижу картину – стоит посреди тротуара на четвереньках Арик Левиашвили. Подхожу и говорю ехидно: -Уважаемый Арон, что-то вы неудачное место для намаза выбрали! Тот рукой машет, мол, иди себе, не видишь, тошнит меня. Прохожу мимо сада Молоканского, а там, в чайхане, дядя Яша сидит, вор бакинский, голубей крошками кормит. Кланяюсь ему, тот мне улыбается во все свои золотые зубы. До Девичьей башни добираюсь, почему-то билет покупаю, наверх поднимаюсь. Вижу город мой весь, как на ладони. Вечер, бриз дует с моря, жимолостью пахнет и розами, горят огни в ресторане «Чичак», а около парашютной вышки оркестр пожарных играет «прощание славянки». И тут мне стало ясно, что этот вечер – самый лучший вечер во всей моей жизни, и что проживи я даже ещё сто лет, не будет ничего, сравнимого с этим. И понимаю, что реальностью это быть никак не может, уж слишком всё хорошо, и что всё это – сон, сладкий и тоскливый, который снится мне, не родившемуся ещё, как той птице из дяди Яшиного тоста, не вылупившейся ещё из своего яйца, вокруг которой плещутся тёплые воды амниотического моря. Сон, который до самого конца уже досмотрен, и пора просыпаться, и тут чувствую, как меня захватывает какая-то неведомая, могучая волна… Лия, Лия, больше жизни... В это время чинные, нарядные бакинцы, дефилировавшие по приморскому парку, стали останавливаться и глядеть на вершину Девичьей башни, указывая пальцами на человеческую фигуру, стоящую на самом краю каменной стены. Внезапно, ко всеобщему изумлению, фигура эта стала терять очертания и растекаться, превращаясь во что-то, подобное сгустку светлого дыма, и вскоре перестала отличаться от синего-синего бакинского неба. Джууд Махалля – квартал Баку, место компактного поселения татов и грузинских евреев. Чепик – деревенщина, неотёсанный человек (азер.) Сека – карточная игра. Яхшы йол – счастливого пути (азер.) Гыз галасы, Апшерон, Армянская вода, Чичак, - популярные бакинские кафе и рестораны