Станислав Шуляк Голоса Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) Ш. давно собирался исчезнуть, собирался исчезнуть навсегда, чтобы ни духа его не осталось, ни памяти. Я судьбы своей не хочу, говорил он себе; у него были все права на неудачи и недомыслие, ему нисколько не было бы жаль мира, того, который существует, даже если бы тот вдруг сгинул или просто перестал о себе напоминать. Мир, хоть и полон блуждающей боли, все же временами предается своим фантасмагориям бессодержательного. Ш. хотел, чтобы его укусил малярийный комар, чтобы можно было бы на себе ощутить все радости недуга и угасания. Уморить себя голодом или безразличием временами замышлял он, но потуги его уверенности не были настолько постоянны, насколько это было необходимо. Ф. приглядывался к нему без опаски, но тень оцепенения на лице его вокруг глаз его приставала. Действительно, все же было бы лучше, если бы мир никогда о себе не напоминал. – Когда собирались распинать Иисуса, то пошли по дворам иудеев и стали спрашивать: как вы думаете, распинать его или не распинать? – Ш. говорил. Ах, дымовая завеса настойчивости его ничего не означает отнюдь, с равнодушием Ф. полагал. Фальшивые фокусы философий совсем не годны для обманов. – Один говорит: распинать! Распинать обязательно! Другой говорит: может быть, все-таки не стоит. Потому что распять-то недолго, и, если захотеть, то можно за день распять и триста таких же иисусов. Третий говорит: распять-то, конечно, можно и даже, пожалуй, и следует, но только необязательно, знаете, торопиться с этим делом. Может быть, когда-нибудь представится и более удобный для этого случай, или, мало ли, вдруг что-то переменится в этой истории с Иисусом. Четвертый говорит: распинать его, так почему же не распинать тысячи других, таких же, как он, или даже хуже его. Будем справедливы: давайте распнем его, но распнем и всех остальных, кто хуже его. Давайте распнем всех. Вы поймите: мне-то лично этот Иисус вовсе не симпатичен. У него и морда разбойничья, ироническая. Разве можно подумать, что он честный человек?! Но вы посмотрите вокруг, кто ходит меж нами. Кто окружает нас повсюду. Чего вы только ни увидите при справедливом рассмотрении! Да он, может быть, просто агнец среди волков. А одна добрая иудейка говорит: люди! да посмотрите же, какой он молоденький! Что ж такого мог совершить он, чтобы предать его смерти?! Разве нет у него где-нибудь матери, которая, несчастная, станет оплакивать его смерть?! Разве она не такая же, как и ваши матери? Вспомнили ли вы сейчас о них? А ей тут же отвечают: старая ты карга! Ты, дура, готова по всякому дрянному бродяжке проливать слезы. Если люди говорят, что его нужно распять, так значит и нужно распять. Ты что, старая, людям не доверяешь, что ли? Ты поручиться, что ли, можешь за этого оборванца? Смотри, старая, не бери на себя слишком много, - Ш. говорил. – Разве он не первооткрыватель земной безнадежности? Или, может быть, небесной надежды? – спрашивал Ф. с временным оскалом бесцветности на лице его сером. – Воротила добра, – Ш. отвечал, немного помявшись лицом. – Я более помышляю об истории, в которой Иисус предстал бы Наполеоном духовного существования, – Ф. говорил. – Для чего было вообще силком затаскивать меня в этот мир, чтобы потом насильно и вытолкнуть из него, едва только, наверное, я примирюсь с тем, если успею сделать это когда-либо? Как будто специально ожидают моего примирения, чтобы объявить мой срок, чтобы навязать мне безнадежность в качестве единственно возможной религии в текущем времени и обозрении конца. Замысел не чудовищный и не безжалостный, но вполне в духе провидения, – Ш. говорил. – Да, лучше не выходить навстречу ужасу, если сумеешь его предугадать, – спокойно соглашался Ф. – Наказание, назидательно говорит кто-то, евший окрошку на своем дворе, воздевши кверху палец, это жестокая необходимость. Не будет наказания, и во что все превратится? В кисель? В безлюдную пустыню? Да наказывающий сам, может быть, первый слезами обливается, жалеючи несчастного, которого он вынужден наказывать. И все-таки он должен быть тверд. И посмотрю я, куда вы еще докатитесь с вашим бездумным попустительством! Спору нет, говорит один иудей, имеющий совершенно незаметную внешность, такую, что его никогда не запомнишь в лицо, даже увидевши десять раз, наказывать, конечно, наказывать, но обязательно разве распинать? Можно избить его или выпороть, или еще уж не знаю что. Да, в конце концов, на что у нас умные головы? Пусть бы и придумали какое-нибудь хорошее наказание. Ведь столько можно изобрести на нашем теле больного и унизительного. Бейте его плетками, травите собаками, посадите в яму. Да, Господи, сколько еще всякого можно придумать! – А дети? – беззвучно спрашивал Ф. – Дети – цветы смерти. Никакое напомаженное великолепие детства нас не должно обмануть, – Ш. говорил. – Не может быть, разумеется, слишком узок перечень наших с миром избирательных разъединений, но вопрос о виновности или невиновности в том, конечно, лежит вне сферы наших взаимодействий. И предаваться молитве, видимо, следует, если только не осознаешь единственно возможного своего удела - трагедии, – Ф. говорил. – Ошибка, ошибка, упрямо твердит кто-то и, кивая головой, долго и нетерпеливо доказывает как будто самому себе, ошибка, все ошибка. Все, что говорят люди, – ошибка; все, что делают люди, – ошибка. Все люди – это следствие чьей-то ошибки. Как можно доверять людским приговорам?! Нет-нет, пожалуйста, я могу рассказать тысячу случаев, подтверждающих мою правоту. Человек закоснел в ошибках. Человек хочет исправлять ошибки и снова ошибается. Как можно доверять самому себе? Я не доверяю им никому. И я тоже ошибаюсь. Как смеют они настаивать на своей правоте?! Почему не распинают их тоже? Нужно распинать всех, кто настаивает на своей правоте, говорил тот упрямый иудей. Так получилось, что мнения иудеев разошлись, хотя больше, кажется, все-таки склонялись к тому, чтобы не распинать Иисуса. А его взяли и распяли, – Ш. говорил. Ф. стер с лица своего усмешку и всякую бесцветность и долго глядел перед собою, лишь изредка поводя набрякшим своим взором. Вахту непримиримости их несли они оба с искусственным блеском их бессердечий; существование мира в его тщеславии прозябания требовало и особенного мужества неучастия. После всех властей над двуногими останется еще непременно власть недомыслия и власть случайности. Искусства своего либо следует опасаться, либо не доверять ему ни на грош.