Станислав Шуляк Продавец изваяний Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) – Тс-с!.. – Ш. прошептал, приложивши палец к губам. – Дерево растет из сухой почвы, приземистое, с широкой, словно придавленной небом кроной, – в беспокойной завороженности Ф. говорил, и улыбка на лице его исчезнувшей вовсе не казалась, полуисчезнувшая блуждала, независимо от его безволия. – И небо свисает над деревом драным мешком, из прорехи нога конская задняя, высунувшись, убивает удода, завладевшего заветным гнездом на примятой верхушке древа... – Тс-с!.. – снова шептал Ш., опасливо оглядываясь. Нельзя было не доверять россказням Ф., хотя тот прославленным лживостью был, и все же не доверять нельзя было. У Ш. все страхи происходили всегда при его нахождении вблизи аистов, но сейчас ведь не было того. Иногда, лишь накрепко стиснув зубы, можно было избавиться от полноты бесчувствия или пренебрежения. Рассыпчатые вещества юности или смерти бывали в нем в чрезмерном смешении, и его это порядочно настораживало. – И ключ серебряный на цепи на шее ученой удода, и рана в теле его не совсем настоящая, из нее рука тянется, обнаженная по самое плечо. – Нет, о руке позже, – Ш. возражал беспокойно. – Или не нужно совсем. Все теперешние миражи состязаются в разнообразии кошмаров или уродств. Есть ли трава? – еще спрашивал. – Розовая и стеклянистая, – машинально Ф. отвечал. – Но босиком по ней не ходи; того и гляди напорешься на железные крючья, во множестве проступающие из почвы. – Мне кажется, что всякая мысль твоя состоит под саркастическим влиянием скорби, – говорил только Ш., вовсе почти не выдавая задумчивости, совершенно не выдавая. – Я нередко бывал в домах, где повсюду недвусмысленным был отпечаток состоятельности и вымирания, – спокойно на то Ф. отвечал. – Нет, это все же какой-то совершенно иной уровень бесчувствия, – рассуждал про себя Ш., иногда только высматривая вокруг нечто его беспокоившее. Водянистую божественную драматургию просто так нельзя было не заметить, но и чужие откровения едва ли могли его занимать, ибо и от своих бывал уже в изнеможении. Над миром мир царил без просвета, без всякой отдушины безобразий. – Правее дерева вереница чахоточных отроков с белесой болезненной кожей, и синица на тонких заскорузлых лапках деревянною рамкой измеряет их рост и безжизненность. Постыдное есть главная опасность их существования, но все же, когда нет этого постыдного, так нет не опасности, но самого существования, – Ф. говорил, оставленный товарищем его наедине со своими видениями. – Но ты никак не можешь добраться до настоящей наготы и неподвижности. Не скажешь ли, отчего так происходит, приятель? – тому язвительно Ш. говорил. – Ах, в фигурах их одна безнадежность, – вздрогнувши, Ф. отозвался. – Хотя, может быть, все же неподвижность скрыта левее древа, ты ничего не сказал об этом. – Там девушка полулежит на холме на пороге глинистого грота носорога с оскалом на губах затаенным особы этой предерзкой, – Ф. говорил. – Обнажена? – Не только обнажена, но также и лишена кожи. – Я иногда угадываю автора нынешней коросты беззаконий, состоящих в навязчивости над нашим ежедневным, – Ш. говорил. – Каждый ожидает собственного пронзительного, и для каждого, возможно, уже зреет в хрустальной дали смутная фигура, несущая особенный свет неудовлетворенности, всякому свой, – Ф. соглашался с виноватой серьезностью на фальшивом лице его. Повествовательное начало не всегда особенно ощущалось в его россказнях, а временами так и вовсе повествовательный проступал конец. – В этом вижу что-то до боли связанное с жизнью, хотя и с немыслимой укромностью очертаний, – Ш. отвечал. С внезапным напряжением отвечал. Всего лишь мгновений несколько без ужаса – это и то для него было много. – Только крот, во тьме роющий свои потаенные ходы, может быть свидетелем построек двуногих, – Ф. говорил. – Когда Солнце погаснет – умрет Бог. Новое вспыхнет – новый родится. – Тс-с!.. – стиснувши зубы, Ш. прошептал, едва ли не парализованный собственным бесцельным своим. – Отчего? – Продавец изваяний услышит, – Ш. отвечал. Ф. едва ли этим был озадачен, возможно, и вовсе ответа Ш. не расслышал или внимания не обратил. Туда, куда он шел, едва ли можно было дойти; то, что он видел, едва ли не могло не существовать. Все тупики лежат на путях морали.