Вашему вниманию представляются несколько моих рассказов из раздела « Эротическая проза». Приятного чтения. С уважением, Матвей Станиславский. :) Tochki Горюня посмотрела вниз. Там синей россыпью бумажных помидоров раскинулась плешивая долина.Этот вид настолько очаровал пластелиновую красуню, что она, не в силах удержаться от навалившегося чувства эйфории спустилась вниз. Долина, как оказалось, была гораздо красивее, чем оттуда, сверху. Она блестела белоснежным соком, завораживала, настораживала, но не слишком, а так, совсем немного. Но и этого вполне хватало, чтобы оценить всю мощь и величие открывшегося бескрайнего простора. Он мгновенно отразился в нарисованных глазах Горюни и поплыл. Поплыл вязко, причмокивая, присёрбывая всё скопище горюниной личности, опустил забрала, словно шутя, неосторожно навострил свои кучерявые ушки. Через минуту он уже был из другой масти. То ли чёрной, то ли серо-фиолетовой, стал таким, что трудно было догадаться, когда он выйдет, но секрет его по-прежнему оставался на поверхности. Это весьма обрадовало Горюню. Она поняла вдруг, как соскучалась по своим щетинистым матрёшкам, как долго она отсутствовала в Пространственно - временном континууме, а ведь её здесь ждали.Портал фарисейства давно уже открыл свои двери и готов был принять столь почитаемую гостью. Горюня пропустила через себя слёзы умиротворённого грозного оклика. Ей стало беззаботно-праведно. Лучшего чувства она и не могла даже вообразить себе, да никто, пожалуй не смог бы этого сделать. А ей посчастливилось. -- Заберите меня, родные! -- снедаемая безветренным пороком прописчала она. -- Я здесь, я готова! -- Ты уверена? -- послышался процесс, начавшийся примерно из точки PSI 5.0. Горюня посчитала нужным упасть в точку PSI #3.2, оттуда её лучше слышали. -- Уверена! Процесс прервался для перехода в точку PSI ##3.0, где он был более досягаем для Горюни. Он сказал: -- Мы бы с радостью, но на тебе еещё так много скверны. Ты ещё не достаточно чиста, Мирта. Прибери утехи, размажь непристойности, и только тогда... Горюня не дала договорить: -- Я намучалась прилично, я устала, пожалуйста, заберите меня! Я уже и так много сделала, я была на волне Процессов, орошала точки в нашем портале, да и в соседних тоже. Неужели я не достойна того, чтобы вступить в ваше братство?! Процесс некоторое время молчал, видно обновлялся. -- Да ты сделала немало, но этого не хватит, чтобы полностью искупиться. Извини, но наш ответ -- нет.Ответы не обсуждаются, надеюсь тебе это хорошо известно. Горюня пригорюнилась. Процесс же подвинулся аж на три точки назад. Горюня всё-же попыталась его догнать. Она передвинулась так быстро насколько хватило сил. Но разве можно было угнаться за процессом? Через секунду он уже был в третьем коннулингусе портала, а это на 16 точек выше эприктэрна PSI/. Горюня стала беспомощно звать, кричать в стозевном приступе апоколипсического узла, но это не приносило никаких результатов. Абсолютно. -- Пожалуйста! Пожалуйста, заберите меня! -- но её возгласы диким и протяжным эхом исчезали в длинношерстных промежностях портала. Процесс, конечно, ещё слышал рьяные завывания девушки, но отвечать не стал. Ему не было всё равно, не такой уж он твердолобый и каменный, чтобы утерять способность к состраданию. Но Правила портала нельзя нарушать, даже процессу. Горюня всё же осознала всю безнадёжность своего положения. Перестала звать и молить о помощи. Она лишь по-мартышечьи отряхнулась, вздёрнула одутловатый нос и сморканулась в ладошку. " Значит час ещё не настал" -- к такому умозаключению пришла Горюня.Она, конечно, расстроилась, но виду не подала. Единственное, что она сделала, это показала дулю в сторону улетевшего процесса, и вместе с этим улетучилась вся эфемерность произошедшего только что здесь действа. Загрузившись примерно на 56,007 процента (этого было достаточно, чтобы покинуть долину) Горюня, гордо распачковав все без исключения члены движения, уползла в направлении портала GO 4, где её уже ждала точка FUK # 13, а там она уже не позволит кому-либо дать себя в обиду. Интимные подробности веры Машины красные туфельки тихонько спали в углу. Она тоже спала, бледная и красивая, покрытая мелкими капельками пота. Луна брезгливо лобызала глаза через приотворённое окошко и сыпала лучи радости на её грустное личико, на котором ещё вчера гуляла невинная девственная улыбка. Ротозей подкрался незаметно. Тихонько подошёл к машиной кроватке и, наклонившись, прошептал ей на ухо: -- Маша, мы вместе. Девочка вздохнула на это возбуждённым носиком. Ротозей погладил её маленькую головку, поцеловал в розовый лобик и сел рядом. Он не хотел тревожить её беспокойный сон, ведь очень хорошо знал он , как сильно устала Маша, как необходим ей отдых, и поэтому не смел больше к ней прикасаться, а только глядел через мутные стёкла солнцезащитных очков на её пухлые щёчки. Ласковый ветер пахнул в окно. Ротозей его поприветствовал. Дунул в ответ. Ветер не обиделся на это, а просто ушёл, не сказав ни слова. « Не разговорчивый какой-то», -- подумал Ротозей и уснул. Когда проснулся, то понял: Маша сбежала. Её больше не было с ним рядом, кроватка осталась пустой. Грусть и сожаление овладело Ротозеем. Зелёные струпья горя покрыли всё его существо, и он отчаянно заплакал. Он заплакал не от одиночества. Ему просто стало больно осознавать то, где была сейчас Маша. Она трудилась, и Ротозей понимал, насколько нелёгок был её труд. « А если она больше не вернётся?» -- закралась беспокойная мысль в самое сердце. – « Если её не отпустят?» Так бывало и раньше, она уходила, но всегда могла прийти обратно, прийти к нему и уснуть у него на груди. Томительным ожиданием сопровождался дальше Ротозеев час. Злополучные, скандальные мысли гуляли в его голове, прозябали внутри трагическим комом и после, выжав соки обрюзгшей души, стремительным фонтаном выплёскивались наружу. Всё это было очень болезненно, очень несправедливо. Не знал, сколько прождал Ротозей. Он уже давно забыл считать своё время. Он просто не жил для себя – в этом и заключалось его главное предназначение. Было утро, это он понял по только что вставшему красному солнцу. Именно теперь Маша должна была вернуться. Но её не было. Долго. Очень долго. Зима успела прийти, наколдовать морозным протезом, взебеленив уставшую землю кукурузными хлопьями снега. Окутала она деревянным покрывалом и самого Ротозея. А он всё ждал. Надеялся, верил. Перелистывал потрёпанные страницы своей скукоженной жизни, просил, сам не зная у кого и что. Но так и не дождался. Маша не вернулась. Она стала фиалкой на свежем, лоснящимся в цвете поле. Глубоко ушли её корни, крепко держалась она в зыбучей траве. Теперь научилась она радоваться, смеяться, мир показал ей обитель счастья и тепла, которые раньше ей были недоступны, но вместе с этим так необходимы. Хрустальный поток света наполнил её крохотный стебелёк, прожрал насквозь лепестки, окуклил её махровый пестик. Золотистая аура закружилась теперь над этим божественным цветком. Потом, уже много лет спустя случайно наткнулся на него Ротозей. Он конечно узнал Машу. Нагнулся над ней, засмеялся. Погладил это великолепное творение природы. Цветок ответил ему приятным волшебным запахом. Это мгновение стало самым дорогим в их жизни. «Расти, моё сокровище. Цвети, восхищай окружающих своей красотой, наполняй радостью их сердца. Я обязательно вернусь к тебе, моя маленькая, буду расти с тобой рядом, буду согревать тебя в холод и стужу, никому, ты слышишь, никому и никогда не дам я тебя в обиду. Я буду твоей надеждой, твоим верным спутником, твоим другом и братом. Всегда я буду рядом, всегда я протяну тебе руку помощи, а ты, несравненная обольстительница, сделаешь меня самым счастливым и мудрым на свете!» Сказав это, Ротозей слегка дотронулся до нежного бутона губами, ещё раз погладил Машу, поднялся на ноги и, подмигнув на прощание, растворился в сумрачной дымке уходящего дня… Эрогенная битва Взлохмаченный дурманящими запахами, Ближний остров остывал после побоища. То тут, то там виднелись несмелые огоньки, пробивающиеся сквозь снежную пелену дыма, но это никоим образом не нарушало тишины и установившегося спокойствия. Остров мирно спал, убаюканный зубодробильной спесью цыганских вертепов и залихватских песен Большегрудых мамань. Слепой голубь лишь одиноко носился в розовой высоте свежевытканного неба и изредка, словно боясь вызвать на себя гнев каких-то неведомых ему игрушечных богов, кукарекал прекрасную мелодию. Она действительно была прекрасна, воистину. Под неё участники тотального мракобесия могли спать самым сокровенным сном, не боясь за свои покореженные этой ночью шкуры. Они спали с открытыми глазами, из которых постоянно, не прерываясь ни на секунду, капали оранжевые сопли Блага. Эта густая оливковая масса прочно оседала на сухой земле, впитывалась, просачивалась глубоко-глуболко, попадая в гости к ошалевшим от радости муравьям. И у них тоже был сегодня праздник. Еда сама шла к ним навстречу, и поэтому не придётся трудиться по меньшей мере ещё неделю, а что могло быть лучше этого подарка, так нельзя кстати свалившегося им на голову? У них тут же начался бал. Были приглашены самые дорогие гости, зазвучала самая добродетельная музыка, и каждый смог вкусить червивое яблоко удовольствия, забыть про больную тёщу скуки, грусти и досадного сожаления. Лица их загорелись, лапки распрямились, вдарила замардованная в членистоногом синдроме потешная песня, и начался хоровод забракованных богинь-нимфеток. Сторонний наблюдатель не смог бы воздержаться от этого вакханально-оперативного отрыва. Он, влекомый бесшабашными выходками участников, подчиняясь антинуачному глобальному восторгу, тоже, как завороженный, принял бы участие в столь грандиозном мероприятии. И ничуть не пожалел бы об этом. Это того стоило. Участники были один краше другого: Франческо пришёл в хрустальной пелотке, Бука – в зимнем тулупе навыворот, Орфоэгния принарядилась в цветастый плюшевый жокэт, Формагнида явилась в деревянном платьице, с глубокими, кое-как пришитыми карманами. И ещё многие-премногие имели такой же привлекательный вид. Они восхищались друг другом, говорили сотни самых различных комплиментов, улыбались, показывая прогнившие от сухой коры зубы. Час за часом сумасбродили они и мрачевали, срывали мешки и гопали « Ля». Ежеминутно стояли на носах, перевязывали капустные ниточки с пальца на палец, орали, гремели кастрюлей, сыпали кипучую лаву героической прыти на тарелку лжеподобной муфты. Слова, эмоции, леший вымпел, скукожни, яд отрады -- всё изрыгалось этой бесчинствующей многоликой массой. Никто уже не видел себя, не помнил, сколько лет, сколько тел, времени и когда можно ковырять. Так бы и продолжалось это, если б не грозный оклик Командора, перебивший вдруг мляво-кислую толпу: --Так, за лопатки!! Эта фраза как заклинание подействовала на актёров. Моментально протрезвели они, пришли в состояние боевой готовности. На всех дверях засветилась табличка: « НХУЧИ ХУЙС», что значило немедленно приступать за работу, и они, уже изрядно подогретые суицидным страхом быть наказанными, схватив по лопате, принялись рыть тоннель. И следа не осталось от недавнего праздника. Впереди ждали километры органического лаза «ЗО-19// ПА-4», рыть который каждому предстояло не меньше жизни. А в это время Ближний остров уже проснулся. Началась очередная атака Зелёных фьючеров. Копролагам снова приходилось отбиваться, и они уже в тысячный раз испытывали проверенный метод взъёба Ботов. Адское пекло вновь окутало остров, никакой жалости не испытывали враги по отношению друг к другу. Война оккупировала психоэнтипический зонд по всем фронтам. Положение усугубилось подтягивающимися с востока отрядами Малых поп, а они умели нагадить в самый неподходящий момент. Их фешенебельные бригады тянулись по перевалам Левых и Правых гор, угрожающе скалились их морщинистые подмышки. Снова начиналось пережитое гнедой кобылкой беззаконие вселенских мастурбаторов. Никто не знал, где начало и где конец… Грустный сакс Ящик привезли под утро. Поставили в угол, многозначительно постояли рядом, выкурили по папироске и удалились, чтобы не мешать. Дверь, конечно же, закрыли, дабы кто-нибудь не нарушил покой того, кто был внутри. Ящик припудрено томно тихо стоял, молчал и не дёргался. Его дремучие дубовые доски лишь иногда издавали курьёзные поскрипывания, но это никак не отражалось на общей картине. Живой он или мёртвый сказать не представлялось возможным, хотя если всё же прислушаться, то можно было уловить еле слышимое ненавострённым ухом дыхание, исходящее слабыми толчками из-под стальных досок. Кто-то там, тем не менее, находился, а вот в каком состоянии -- оставалось глубокой нерешённой задачей. Весь день провёл он в психотерапевтическом аллюзорном цикле, нетронутый, запрещённый, холостой и терпко-харизматичный. Никто не подходил и не выходил. Не входил и так далее, но разве можно назвать их совершенными философами, когда уже шестой час подряд чума просился наружу, выедала пузыри, матюгался меланхолично? Поддакивала на жор и бесчестие, выстраивал пуки муки рики тики тави и вообще брился через каждые три-четыре минуты. Тяжело и обидно было за неё. Истукан топорщился брюзгливым кошмаром из-под самое печёнки, налезал на миллитрический фаллоидный шлюз, а после, совершив несколько хвостатых циклов, неприхотливо отползал на спину, как бы играючи, заставлял морозить большим пальцем всех и вся, кто осмелился хоть на плевок подвеситься рядом на перловой ступне. И всё бы ничего, если б не аргумент отрыжки, она тоже была тут как тут, прискакала на рыжем пылесосе сладострастия и так же, как и все, заняла своё место, на правах законной хозяйки. Хлюпала промокшими калошами и причмокивала навылет. В общем, всё было очень тихо и мирно, ящик продолжал вонять в своём углу и никто, абсолютно никто не потревожил его самохвальную душу. Но настал вечер, присохла ночь. И вот тут артель тихих зайчиков разогнала Пласкуня Григорян. Она появилась из крышки отворённой миру урны. Голая, она подошла к скисшему полуторному ящику, который сейчас напоминал скорее плюгавый тромб, пришитый поверх арестантского камзола. В руке она держала небольшую балалайку, а лицо её угрюмо покрывала паранжа. -- Вамчихи-вамамчихи – весело прошептала колдунья. Ящик зашевелился, затрещал от диких прижимистных ударов распирающих его изнутри, зашатался, залепетал, что пузатые вороны. В этот момент грянула балалайка Григорян. Она , как и подобает в таких делах, играла грузинскую музыку. Колдунья стала радостно болтаться впопыхах, застрёмывая ящик вникуды. Бородатый олень помогал ей как мог, пока совсем не издох на массу. Никто не мог превзойти её в искусстве метить, не было равных печёной принцессе. Ящик гудел и пёрся всё больше и больше, дымил наружу кривыми прищепками, баловался моржом, но не мог остановиться, так была необузданно привлекательна Григорян, так восторженна, так восхитительна. Она целовала огонь свиданий, будоражила мякоть нечаянной слезы, отрывала покрой страсти и бесстыдства, разрыхлялась, ссаживалась на нет, отпуская навыворот лучезарные соки юности. Чресседельно помыкала в оторопи мучительного наваждения, где уже не было ни границ, ни пределов для фантасмагорического разрыва. А ящик покорно впитывал в себя эту бесподобную течку лун, плясал на выстланном ковре желаний, мочился вдрызг и упоённо осторожничал в кураге, пока, наконец, силы не покинули его. Но балалайка Григорян не унималась, наоборот, ишемическая муза набирала обороты, кружилась в зиготе, улепётывала в корень, так, что невозможно было даже попытаться ей воспротивиться. Не было предела этому танцу обложившихся кудлачей, не знала пощады она, не видела грани торжества порока. Забыла совсем про бедный ящик, готовый вот- вот разложиться, а ему этого ой-ой как хотелось. Григорян кочеврыжила, пока не порвала струны, всё вокруг уже давно потухло, уснуло и отторглось в ночь. Когда принцесса, придя в себя и отдышавшись, посмотрела на ящик, то её восторгу не было края. Ящик, разморенный эпохальным месивом, погодил по досточкам, а его соглядатай Анука, раззадорено отмахивался полосатыми трусами и что-то при этом кричал. Григорян не стала ругать его, а лишь подошла, тихонько погладила по головке, пощекотала чёлку, и, не открывая своего величавого ротика, спокойно сказала: -- Малыш, ты бесподобен. Давай дружить. Запой Купидона Стрелы ползучего гада Купидона прилипли помеж ног и ни в какую не хотели отрываться, как бы Йося не старался. Он поливал магнитом беспонтовую блажь, очень хотел мухи ша, ба, да и рога архиерей, но кощунственный попус не становился лучше, приходилось нагибаться, мутно застрачиваться в подземку, а бывало, что и вообще люди отказывались пижонить на ноль, а это пережить труднее всего, боль распространялась со сверх-силой, унимать её приходилось скрученной ботвой, мирно стоящей под холодильником. Смешная досада свернула лапки, однако, Йося не хотел в цирке, и так опять там что-то перепутали, насандалили, выплеснули прямо в лицо, ничего не говоря, совершенно. Слушать тоже никто не стал, абыяково скуксились и удалились, при этом ещё что-то невнятно почитывая. « Наверное, из Шопена» -- предположил Йося, и совсем не ошибся. Его голова умела немного куралесить бандан. Это являлось предметом невыразительной гордости, подаренной ему в наследство коническим дедушкой, который, кстати говоря, ещё не умер, он просто закустырил обмылки, съел немного нагиша и вот жив до сих пор, хорошеет. Полуденный хиреющий уж немного отмочалился, стало легче. Идти на Восток сегодня поздно, ведь скаврезно заквасившись в необузданном ортодоксальном вертопрахе, владея долготой по чёртовой идиологии, медленно, зато необратимо поджидал ЙУХ. Йося качался в жидеющей нудоте. « Скоро всё изменится, не будет больше этих дурацких полковников, не престало ходить к ним на поклон, не престало апофеозно попивать из домовитой кружки, не есть из попондополовской миски, а будет только один, единственно правильный вариант. Мы все будем за него. И Андон, и Папашка, и Было, и Гуля с Фендиком, и Василь Прокопыч тоже присоединится. Все все, включая меня, никто не промолчит, не посмеет. Мы сорвём шапки с тузиков! Порвём голозадые чубы, накажем, неудобные месячные! Сожжём на качан, разрубим на прысч, сконтузим на слон, пускай пляшет шентропа и орёт свои анюкдоты! Пусть заливается борщ, пусть растёт лишай, пришло время командовать. Заводи мотор, холщеногий! Бомби, безбородый! Никого это не касается, желторотые обкурки, я один могу, ясно, один, не цельтесь, если не можете. А коли можете, бурлите блокадным чаном, пусть воздастся неугодникам!» Йося широко улыбнулся про себя. Ему удалось, наконец, сказать то, что буравило его измученную душу. Прошла весна, пропотели стёкла очков, и томно, затягивая по самое не, медленно, словно нехотя и сонливо, полез широкостволый мост. Залепился серпом, заворковал мылом и спустя некоторое время уже готов был к использованию. Быстро нашлись болотники, пошли ровным строем, просверливая титаническим взглядом всю окружающую их действительность. Они маршеровали до упаду, до смерти, глаза их горели рубиновым светом, и зрелище это, надо сказать, никого не могло оставить равнодушным. Печенеги не умели молчать, они были слепыми поводырями калядного произвола. Йося не мог налюбоваться на них, он пинал им приветы, на некоторые из них получал обратно, тут же смеялся, как обдубашенный дядька, прыгал в оргазменной истерике, мычал искренне и смело. Говорливо опорожнялся, болел, по-французски отвешивался и за всё за всё благодарил чукотского жирдяя Юкку. « Ура! Ура! Колдобины,мутанты! Приветствую, мои смешные лубриканты!» Странствие грёз Кулёк был полон до отказа. Больше было некуда, но он всё равно настойчиво продолжал. Продолжал и продолжал, пока эфир не полился через край. Прэникс еле успел подставить другой кулёк, а тот отобрал, завязал на бантик и аккуратно поставил на стол. Сел рядом и принялся наблюдать с исполинским сосредоточием искушенного порнографа. Сначала ничего не происходило, зевота едва заметно завладевала правами на лаконичный сегмент удовольствия. Но потом и этого не стало, стекложуй и орфист сдружились в крепком комотозном остервенении, заколдовались на столетних приказах непристойных разводов голеностопа, который ежемесячно совершал тысячи актов влево-вправо, опадая, раззадоривал букашек, а затем снова возмуживался с претензией на самоуверенную самодостаточность. И так уже не первый, не четырнадцатый. Прэникс хорошо знал, что он будет делать, чем увлечённо забатрачится в ближайшую воскресный вечер. Чем застеклит осиновый таз, когда уже никого и нигде не возможно будет ополоскать. Его успех был очевиден, ворчун эмоционального сдвига фазы заблакировал липкокожую свидетельницу, она размякла под его нордическим хоботком, провернулась в потьмах, непрестанно повествуя по шею, по дрожжи и славно скатывая горемычные гладкие выпятки на обоих сторонах груди. Сладко-пурпурная бестия оморозилась прибауточным сплавом фонтанного эоля, забраковала на раз неосторожность хаотического всплеска Жуана Марсо, который, впрочем, тоже не особо радовался сложившемуся положению дел. Прэникс промахнулся – стакан был полон, настало время отходить, и он тут же отплыл в червиво-меланхоличный сгусток Клондайка. Там было поспокойнее, не тревожила макушку новогодняя поправка на кисель, здесь даже черенки и те произрастали с удивительной скоростью. Это не могло не радовать, тем более, что руки давно уже смотыжились сами собой и расслаблено болтались в районе точки G. Белая, ослепительная прохлада царствовала здесь, подобно морским волнам. Носилась, зудя, по краям опрокиданных ставней, мусолила дожиточные булки, упивалась взасос и, спонтанно налезая на очкобременный флюс, взволнованно хихикала своими округлыми плечиками и пальчиками. Прэникс, жарко потея, пил её, как свежеслупленный огурец и не видел очага своей похотливой востребованности. Нос его втягивал половодье вздёрнутой бузины, члены приятно порхали на высоте орбиты Бо-бо, и вздор радости и милосердия пушистым покрывалом бесчестия ласкал этих двух баловников. Герда пела на заре, мудрый Вырр кумекал о земных плитах, но это являлось самым точным и верным дополнением к свежему празднеству нагих дюймовочек. Какая-то детская молитва поселилась в крашенных утренниках, прокатилась шёлковым пистолетом и уснула в болезненной чечётке. Прэникс ужаснулся этому, но виду не подал, у него была установка: не в коем случае не терять самообладание, ни под каким предлогом не спать в перчатках. Что угодно, но этого делать было нельзя, не положено по законам байдачного сводника. Ну да ладно, зато можно было фигачить, а это Прэникс умел и любил больше всего, противостоять ему мог разве что Буратино, да и тот бы быстро просрался на куст. Но он рискнул тягаться с Прэниксом, они вцепились друг другу в уши, вздёрнули бурки, сошлись в инцесте благоденствия. Ор миллионов придонных мальчиков сопровождал этот отроческий гарэм, и всё закончилось благополучно. Когда Прэникс материализовался, то его уже не было. Пакет сплюснутым ежом лихачил под стол, второй – сматросил на завтрак и выступать не собирался. День деньской запятнано жёг дырку Евы, вопросы оставались. -- Стоячок, -- лукаво промолвил Прэникс и больше не поднимался. Диалог лингвариков --Говорит Зуго. Сегодня… Сегодня… Тьфу ты, да сколько можно, скажите Анфисе, чтобы не разговаривала в строю, а то я щас сам заткну ей рот! -- Сказали, Клим Абрамыч, она неадекватна. -- Ёпонски городовой, кто напоил женщину? -- Я… -- Сшейся в матке, идиот, ты хоть представляешь, что натворил? -- Нет! -- Твою мать, щас отправлю на водокачку. Мусор убирать, ты меня понял? -- Нет. -- Отлично! Итак, сегодня я и Лариса Бабангиновна провели рейд пустотелых зверюшек. Нами было вычислено, что вы все не подлежите восстановлению и по положению пункта 1.4. будете списаны на дрова с полной конфискацией мозголупой жижицы. Засим утверждаю вступление положения в действие с 24.00 текущих суток. Мракобесы и соратники пойдут на корм туалетным ворам, склизники и почемучки окопаются в помёте, астрологи и мухобойки запьются в дощ, остальных будем шифровать по казематам. Всё понятно? -- Да! Да! -- И тебе, саблезубый журавль? -- И мне, Армен Галимович! -- Все довольны? Махмудов? -- И я! -- А ты, Петикантроб? -- Я тоже! -- И ты, Кулебяка? -- А я вот нет. -- Нет? Сварите из него пельмени, потом ко мне для аттестации зрелости. -- Васай Гопеич! -- Чиво ещё? -- А можно привет мамырлиху? -- Валяй. -- Превед! -- Свободен. -- Понял. -- Половоз! -- ЙОУ! -- Пересчитай их, только быстро. -- Раз два три четыре пять, вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет: пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой. -- Все? -- Бесспорно. -- А если с порно? -- Ещё Петруха. -- Потом ко мне в кабинет. -- Бюзгалтэр! -- Охммп! -- Вытри колени, шума много. -- У меня их нету. -- Не обольщайся, присобачим. --Так, Борышко, где удостоверение дояра? -- Так вы на прошлой неделе отобрали, Сигизмунд Удотыч. Я вам говорю… такой … ну… такой.. а вы мне… такой… -- Так, ясно, спать. -- Я не сплю. -- Хм. Хм. -- Герундий Прокофьич, Герундий Прокофыч! -- А тебе што надо? -- Мне доктор постричься прописал, так я вот пришёл к вам за советом, мож вы хоть подсобите, а тож я ничаво не понимаю совсем в их этих заграничных методах. -- Методичку купи. -- Сенкс вам, ей-богу. -- Секс? Какой секс? -- Вам на девять назначен, ай-ай-ай, совсем ничего не помните. -- Но уже пол одинаццатого, меня ж заквасят. -- Не дадим, Бабыр Исаевич, вы наш вездесущий сподручник. Поборемся. -- Ладно, боритесь. -- Ннааа! -- Кия! -- Шлёп! -- Бах! -- Хрясь! -- Буц! -- Блин, больно! -- А ты что думал? -- Ё-о-о-опс! -- Хлысь! -- Трах! -- А вот здесь поподробней, пожалуйста. -- Хлабысь! -- Нанысь! -- Брык! -- Аааааааа! -- Гады, гады, ох-ох-ох. -- Бабах! -- Тыщ! -- Ещё раз тыщ! -- Можт, хватить? -- Я тоже так думаю. -- Ладно, устал я от вас. Свободны, расходимся. Июль 2006