Подготовка к большому празднику — торжественному открытию 3-й смены в пионерлагере «Маяк» — шла полным ходом. После завтрака вожатая отчитала всех, кто забыл или "забыл" повязать красный галстук, а затем повела нас в ленинскую комнату, где читала рассказы о добром дедушке Ленине и рассказывала о подвигах пионеров-героев, которые мы уже не раз слышали в школе. Запомнились ее руки - грубые, с неровными ногтями - руки студентки пединститута по квоте для сельских школ. На стенах висели два Ильича - один с хитрым прищуром, другой - весь в золотых звездах. В углу стояло "знамя дружины", о которое несознательные пионеры норовили вытереть руки. Всем хотелось бегать, пинать мяч или играть в пинг-понг. На счастье я прихватил из дому книжку Жюля Верна и, пристроившись на галерке, упоенно погружался на батискафе в морские пучины. Потом мы вернулись к нашему спальному бараку — корпусу №6, где вожатая построила нас полукругом в два ряда, сама встала на крыльцо и заявила, что сегодня мы должны выбрать название отряда и строевую песню. Исходя из названия лагеря, методичка, очевидно, предполагала морскую тематику и военно-патриотическое воспитание в духе военно-морского флота. Вожатая стала монотонно перечислять варианты, апробированные годами: Аврора, Варяг, Чайка, Бригантина, Буревестник, Альбатрос, Каравелла… Дети ели домашнее печенье, конфеты и кидались огрызками яблок. Будучи инициативным и неугомонным ребенком, я, почесав макушку, выкрикнул: — Титаник! — Звучит красиво, — менторским тоном сказала вожатая с внезапно остекленевшим взглядом, — а песню к этому названию ты какую предлагаешь? Мне стало стыдно за легкомыслие. Далее вожатая «по секрету» нам сообщила, что 1-й отряд уже выбрал «Аврору», 2-й — «Альбатроса», а 4-й — «Чайку». — Как вам нравится «Бригантина»? На этом слове девочка, которая пробыла в лагере не одну смену, стала маршировать, бормоча «...в лифустерском дальнем синем море бригантина подымает паруса»… — Молодец, Ниночка! Сейчас ты напишешь слова песни, а все перепишут и выучат. А мальчики найдут кирпич, накрошат его, и мел, который я дам, принесут песочку, и мы оформим пионерскую линейку, перед которой будем строиться каждые утро и вечер. Мелом мы выложим кораблик, а кирпичной крошкой напишем название. Если мы займем на смотре строевой песни и отрядной линейки первое место, начальник лагеря обещал большой кулек конфет. — Шоколадных? — спросила одна девочка. — Выкуси! — ответила ей другая. — В том году дали соевые батончики, по одной штуке. Мальчики, которым надоело стоять, облегченно кинулись врассыпную, якобы искать кирпич, а девочки побежали в палату за карандашами и бумагой. При разучивании песни выяснилось, что никто не знал, что такое «флибустьерский», и мало кто мог выговорить это слово. Вожатая тоже затруднилась объяснить, и когда неугомонный я почесал макушку и выкрикнул «это ж пиратский!», сказала, наматывая жирную прядь на палец и глядя мимо меня: — Молодец, Димочка! Опередил меня. Это было в пятницу, а в воскресенье намечался родительский день, открытие смены и приезд большого мясо-молочного начальства. Дело в том, что лагерь принадлежал министерству мясо-молочной промышленности, за что дети соседних лагерей при встрече и расхождении колонн на проселочной дороге обзывали нас промсосисками и показывали языки. Мы в ответ показывали фиги и желали им жрать траву, а лучше подохнуть с голоду. На самом деле кормили нас очень калорийно, однообразно и невкусно. Однажды по дороге на обед один пионер крикнул: — Ззае...али эти биточки! — Нельзя говорить это слово! — зашикала воспитательница. — Ладно, зае...али тефтели. Этот прикол в отряде повторяли до конца смены. После тихого часа мы напряженно готовились к торжественной линейке: собирали на территории конфетные фантики и огрызки, окурки за ароматным туалетом типа «сортир», ваяли кирпичную бригантину и маршировали, рассказывая друг другу, как «капитан, обветренный, как скалы, вышел в море, не дождавшись дня»... Ниночка, которая одна помнила текст до конца, допевала визгливым голосом: «... на прощанье подымай бокалы золотого терпкого вина». Почти все мы были после шестого класса, считали себя почти взрослыми, курили в кустах за сортиром, и слова про бокалы терпкого вина вызывали у некоторых живой отклик. Но в субботу в «Маяке» что-то пошло не так. Начальник лагеря собрал 1-й отряд, долго рассказывал про славные традиции лагеря, а также подвиги отцов и дедов, помянув героических матросов крейсеров "Варяг" и "Аврора". Закончилась же пламенная речь освобожденного секретаря парткома мясокомбината призывом покрасить трибуну, на которую взойдет большое начальство, и скамейки вокруг лагерной линейки в синий цвет с белыми волнами и красными звездами. Тогда самый наглый пацан встал и заявил, что ребята приехали отдыхать, а не дышать масляной краской. Большинство отряда его бурно поддержало, проявив несознательность и отсутствие патриотизма. Это был бунт. Мясистое лицо начальника вспотело, толстые руки вцепились в края трибуны с облупившейся краской. Он орал, срывая голос, грозился отправить письма в школы, родителям устроить неприятности. В ярости он согнал на покраску всех педагогов и вожатых, а мы под шумок разбежались за территорию — благо все дырки в заборе знали наизусть. Мало того, один из пацанов первого отряда добрался до телефона, позвонил чиновной мамаше и рассказал о случившемся. Была большая буря в министерском стакане, в результате чего светлый праздник с построениями был отменен, а начлагеря до конца смены мы больше не видели. Перед сном в палате была традиционная битва подушками, усталые и довольные пацаны быстро уснули. Но мне в ту ночь не спалось, потому что Мишка, мой сосед по придвинутой койке описался, а я с детства не люблю удушливый запах мочи. К тому же другой сосед что-то ритмично делал под одеялом, и панцирная сетка сильно скрипела. Я вышел на свежий воздух и случайно, а может из солидарности с 1-м отрядом, затоптал кирпичную бригантину. Что-то неумолимо влекло меня к их корпусу. Подойдя, я услышал шум и треньканье на гитаре, зашел к ним, и мне налили на донышко золотого вина. Оно было с терпким привкусом свободы. Меня приняли как своего, и я вырос в собственных глазах на несколько отрядов. Утром я проснулся от крика вожатой под окном. Наша Макаренко в красной пилотке стояла перед кирпичной бригантиной и с чувством повторяла как пионерскую клятву: "твою мать, твою мать..." А на соседней койке сидел Мишка на влажном голом матрасе, в новых трусах и красном галстуке, с текстом песни, и шепотом зубрил: "Пьём за яростных, за непокорных, За презревших грошевый уют. Вьётся по ветру «Весёлый Роджер», Люди Флинта песенку поют"...