Мешок оказался тяжелым - после десятого километра Петрович особенно это чувствовал. Он бросил его в листья, вынул из кармана пачку "Примы", спички, не снимая рюкзака закурил. Шурка села рядом, задышала, прижав уши, и высунула розовый язык. - Устала? - Петрович потянулся погладить ее, но лямки рюкзака врезались в плечи. - Ничего, родная, зато свобода. Даст Бог, доберемся. Шурка вильнула хвостом, лизнула руку и сделала стойку, будто показывая, что на своих маленьких лапах может пройти в десять раз больше. В лесу было тихо. Тонкие голые деревья жались друг к другу, боясь предстоящих холодов и снежно-дождливого одиночества. Петрович смотрел на них, впервые за несколько лет улыбаясь, горло сдавила невидимая рука. Сбросил рюкзак, упал на колени и что было сил закричал, запрокинув голову. - А-а-а… - пронеслось от макушки к макушке. Схватил в горсть желтые листья, прижал к лицу, шумно вдохнул влажный запах. - Шурка, Шурочка, наконец-то… - он обнял собаку и плакал без стеснения, счастливо, вытирая слезы о ее морду. - Ты потерпи, родная, уж сколько терпели… Еще раз шмыгнув носом, оглянулся, взял мешок и потащил к упавшему дереву. Спрятал под стволом, забросал листвой. - Там одно барахло, понимаешь, - объяснял он собаке, сидя на бревне и выстругивая колышек из молодой березы. - Зачем мне щас пимы? И ватник до холодов не нужен. Вот двинем с мужиками на лося, а может и на медведя, дойдем досюда, тогда и заберу. Он воткнул колышек у дороги, обмотал суровой ниткой и пошел дальше, склоняясь под тяжестью рюкзака. - А продукты не выкинуть. Они нам с тобой еще пригодятся. Раз в неделю до Сосновой летал вертолет, но Петрович пропустил последний рейс - задержали с документами. Он торопился домой к десятому октября и решил пойти через болото пешком. По пути было несколько охотничьих избушек, где можно переночевать. Одну из них строил сам Петрович у безымянного озера пять лет назад, незадолго до того, как попал в тюрьму. Он шел по проселочной дороге, к сапогам прилипла тяжелая грязь. Петрович замедлил шаг, разглядывая мох на старой ели. - Ну что, мой друг… Дорога на север, а нам с тобой на восток. Пора сворачивать. Дальше самое трудное. Где-то тут, помнится, был ручей… Шурка унюхала лося, радостно гавкнула и с деловым видом побежала по следу. Раньше для Петровича это время года было самым любимым - сыро, каждый след отчетлив, листва не мешает видеть зверя. Еще вчера, сидя на тюремной кровати, он представлял тихую осень в лесу. Мокрые деревья, запах влажной земли, палая листва под ногами. Елки встречались все чаще, лес темнел. Шурка занервничала, бросилась вперед и с лаем вернулась. Петрович ускорил шаг и через несколько минут вышел к воде. - Твою мать… - прошептал он на вдохе. Теперь это был не ручей, а глубокая черная река. Ели качали над ней широкими темными лапами, прокалывая верхушками сумеречное небо, слышались редкие всплески воды в воронках. Петрович неподвижно смотрел на течение, под ложечкой заныло. - Ладно, Шура, переправу завтра найдем, утро вечера мудренее. Пошли избушку искать. Петрович доверился инстинкту и двинулся вверх по реке. Перед выходом на свободу он подробно расспросил об охотничьих домиках местного егеря, угодившего на нары за нелегальную торговлю лесом. По его словам, от избушки к ручью вела заросшая дорога, по которой лет пять - шесть никто не ездил. - Конечно, зачем им охотиться в такой дали… - рассуждал Петрович, до боли в глазах вглядываясь в черную стену леса, - когда у них за огородом все ходит и летает… Шурка, айда, вроде здесь. Он заметил небольшой просвет и направился вглубь. - Метров триста, егерь сказал… А может пятьсот, кто их в лесу мерил, что ли? Ох, не дай Бог мимо пройти, пропал тогда… Луч фонарика резал темноту не хуже прожектора, не зря Петрович отдал за него в тюрьме галоши и трубку. Зарядки на неделю хватает - у нас такого не купишь, умеют же, черти, америкосы хреновы. Пошел мокрый снег, совсем стемнело. На кончике носа Петровича выросла большая капля, качнулась и сорвалась, капало с ресниц на щеки, текло с волос за шиворот. - Вот она, родная! Не ошиблись, слава Богу. В избушке нашлись дрова, старая лампа и немного керосина в канистре. Петрович зажег лампу, растопил ржавую печь, развесил одежду сушиться. Глотнул самогона из фляжки, открыл банку тушенки, нарезал хлеб и начал есть, быстро и жадно, не прожевывая. Это был его первый ужин на свободе, самый вкусный за последние пять лет. Засыпая, он думал о том, как встретит жену Валюшу, обнимет ее, и она расплачется, и все у них начнется заново, но по-другому, лучше. Как поздравит ее с днем рождения, подарит самодельные браслеты из бересты и кружевную доску для хлеба, над которой корпел целый месяц. Она улыбнется и снова заплачет. - …а я ей скажу: ну что ты, Валюша, все у нас еще впереди, пятьдесят - разве возраст? - шептал Петрович, и сладкие мухи слетались ему на веки, щекотали уши и нос. Утром проснулся от кашля. В горле першило, от вдоха носом загудела голова. За окном тонкий снежный ковер устилал землю. Сквозь него пучками торчала сухая трава, длинные дудки удивленно кивали давно осыпавшимися головами. - Ниче-ниче, - он сдавил виски и зажмурился. - Этим нас не испугаешь. Вместо лекарства выпил горькой, почти всю тушенку отдал Шурке - было больно глотать. Попрощавшись с избушкой, пошел искать переправу. Собака, отдохнув за ночь, резво бежала, то обгоняя, то отставая от Петровича. - Если ручей такой, сколько же воды в болоте? - бормотал Петрович, с тревогой глядя на реку. По берегам было видно, что в ближайших десяти километрах переправы нет. Внизу по течению темнел небольшой остров. - Вплавь? Замерзну по дороге. Должен быть выход, Шура. Петрович срубил ножом десяток длинных молодых березок, перекинул на островок и пополз, не снимая рюкзака. Деревья прогнулись, ледяная вода захлестнула Петровича с головой, тысячи острых ножиков пронзили его тело. Он полз, не останавливаясь, матерился про себя и обещал больше не пить. С острова, перекинув еще несколько берез, добрался до берега. "Уф! До Нового Года", - махнул он рукой, хотя под водой обещал бросить пить навсегда. - Хоть по пояс будет воды, все равно перейдем болото… - Петрович зашелся сухим кашлем, снял рюкзак и еще долго кашлял, согнувшись пополам. Шурка в воду лезть не хотела. - Ты мне друг, Шура, но переходи сама, - он отжимал одежду, звал собаку и, не дожидаясь, двинулся в путь. Шурка тоскливо тявкала и бегала по берегу, но через полчаса, счастливая, догнала. Лес поредел, только хилые сосенки тянулись к серому небу. Из-под снега проглядывал густой темный мох, сапоги стали хлюпать. Перед болотом Петрович сделал привал. От напряжения есть совсем не хотелось, но он заставил себя проглотить бутерброд с салом и луком, выпил горячего сладкого чая из термоса. - И что тебя, старого дурака, заставило лезть в эту реку? - думал он, грея руки о кружку. - Случись что, никто и не искал бы тебя. А потащило тебя чувство, что старый ты стал, и может, это твой последний подвиг. Приду завтра домой, расскажу со смехом Валюшке, как прошел по краю жизни. И буду до старости вспоминать, что был когда-то сильным и смелым. Много чего будет хорошего и плохого, но это будет со мной. Айда, друг. До середины болота шлось довольно легко. Было бы ружье, Петрович давно подстрелил бы себе с Шуркой глухаря на ужин, может и домой бы еще принес. Тучи над болотом шли низко, тяжелые, черные, с мощными снеговыми зарядами. Не сбавляя ходу идти, идти, идти. Впереди показался угловатый холм. В очертаниях Петрович узнал кузов КрАЗа, заросший мхом и покрытый снегом, - видимо, утонул при строительстве зимника на буровую. В сотне метров торчала желтая кабина трактора К-700. Через минуту перед Петровичем открылось целое кладбище машин: то тут, то там виднелись кузова, вокруг раскачивались металлические и деревянные конструкции для вытаскивания техники. Ветер набрасывался на них, швыряя снегом, завывая, а они гнулись и жалобно скрипели в ответ. Петрович желудком чувствовал, как шевелится двадцатиметровая жижа под ногами, слышал каждый вздох болотного зверя. Голова кружилась, он боролся с приступами кашля, боясь разбудить чудовище. Он не помнил, когда кончилось болото, к дороге вышел в забытьи. Смеркалось, под ногами хрустела подмерзшая земля. Вдруг забеспокоилась Шурка, взвизгнула, завертелась, оглядываясь по сторонам. Петрович посветил на дорогу - свежие волчьи следы. - Да тут целая семейка… А папа солидный, судя по лапе… Надо собраться с силами, родная. Дальше придется бегом. Забыв про усталость и груз на плечах, он бежал, глотая холодный воздух, и уже в темноте добрался до избушки. Все было нетронутым, как и оставил он пять лет назад. Ночью напали страхи - что если встретится стая, а у него только два ножа и маленькая собака? Он кашлял, тело горело, на лбу проступил пот. В голову лезли мысли, что не дождалась его жена Валя, ведь не виделись они уже полгода, и никаких вестей от нее за это время не было. Ему стало горько, и, сжав кулаки, он заснул тревожным сном. Виделось Петровичу, будто строит он дорогу на Марсе. То тут, то там из зыбких марсианских песков торчат кузова утопленных КрАЗов, и он один, в неудобном скафандре, пытается вытащить желтый К-700 с помощью колодезного журавля. Огромное красное солнце клонится к закату, и длинные тени К-700, журавля и Петровича переплетаются, сливаются в непонятные знаки и буквы незнакомых слов. Утром ему стало хуже. Температура поднялась, суставы ломило, передвигаться он мог только по избушке. Весь день лечился водкой, чтобы завтра быть готовым к марш-броску. Шурка развалилась у печки и идти ей никуда не хотелось... Следующим днем было десятое октября, и Петрович, почувствовав себя лучше, торжественно обещал собаке, что к вечеру будет дома и поздравит жену Валентину с днем рождения. Вышли рано. Выглянуло белесое осеннее солнце, деревья заблестели, к полудню потеплело. Весь день пробирались через лес, Петрович напевал Высоцкого, прикидывал, сколько километров осталось и мечтал о бане. Шурка, чувствуя радость хозяина, виляла калачиком и улыбалась, высунув язык. В сумерках повалил снег, они снова вышли к дороге. Петрович вдруг остановился, почувствовав беспокойство. Скинул рюкзак, прокашлялся, замер. Снег падал нервно и беспорядочно, деревья прижались друг к другу теснее. Шурка затявкала и бросилась вперед. Отскочила, снова побежала, не прекращая лаять. Петрович все так же стоял, не отрывая взгляда от темного пятна меж деревьев. "Только бы не стая", - ползло в голове. Большой черный зверь смотрел на него, не отрываясь. Шурка в отчаянии оглянулась на Петровича, заскулила, и жалобно тявкая, бросилась к волку. Он вцепился зубами ей в спину, хрустнул и отбросил в сторону. Она шлепнулась в заснеженную листву, не издав ни звука. - Что же ты, Шурка… - прошептал Петрович сухими губами. - Не надо было, глупая… Волк медленно приближался, стал виден его широкий темный лоб, мощные длинные лапы. Движения спокойны и сосредоточенны, шаг уверенный и четкий, в глазах холод и бесцветная пустота. На секунду замер, стряхнул снег со шкуры и продолжал идти. Петрович нащупал за поясом нож, и вдруг закашлялся. В ту же секунду волк бросился к нему, грудью сбил с ног, вцепился в левое плечо, рванул. Петрович, сцепив зубы, что было сил воткнул клинок ему под ребро. Волк ослабил хватку, равнодушно посмотрел вперед и обмяк, придавив Петровича к земле. С минуту Петрович лежал, не шелохнувшись. Стало тяжело дышать, он с трудом выбрался из-под туши и сел рядом. Зыбкая пелена колыхалась перед глазами, в ушах шумело. Пальцы на левой руке едва шевелились, одежда была в крови. Петрович отрезал лоскут от футболки, перевязал плечо. Оделся, засунул руку меж пуговиц куртки, встал, покачиваясь. - Шурка… Собака лежала, приоткрыв пасть, из-под носа были видны крохотные передние зубки. Маленькие лапы раскинуты в стороны, шерсть на спине слиплась от крови, пушистый хвост калачиком неподвижен. - Что же ты, боец… Немножко не дотерпела… - Петрович забрасывал ее листьями, снегом и все время кашлял, чтобы не расплакаться. - Прощай, друг. Не было у меня лучше друга. Он побрел по дороге, мысленно подгоняя себя, ведь волки в лесу, как акулы в море, запах крови за километры слышат. - Протопи ты мне баньку по-белому-у… Я от белого свету отвы-ы-ык… - напевал Петрович и приговаривал: - Ничего-ничего, Валюшка баню затопит… За день рожденья выпьем. Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть… Березы сменялись осинами, осины березами, валил тяжелый снег и стало совсем темно, когда вдали показались огни деревни. Он не решился идти по улице, вышел задами к огороду. В доме горел теплый электрический свет, дымилась труба. На последних шагах колени его задрожали, он упал возле бани, забылся. Валя вышла на крыльцо, закутавшись в платок. Весь вечер ей было тревожно и душно, казалось, кто-то стучит в ворота, хотя она никого не ждала. Включила свет во дворе, сбежала по ступенькам вниз, остановилась и бросилась к бане. - Батюшки… батюшки мои… - она стряхнула снег с лица и одежды Петровича. - Валюшка, с днем рождения… - он закашлялся, когда она приподняла его. - Господи, Боже мой… - Ты прости, что я без подарка… - Родной мой, миленький мой, - причитала Валя, помогая Петровичу подняться. - Неужто пешком через болото… Он оперся на ее плечо, и, медленно переступая, они направились к дому.