А дождь… слепец! Рапсодом по земле, по городу, уснувшему от скуки, по Галилее снов, назло луне, протягивая маетные руки к топольим лицам, к искаженью луж, к осевшим городским незлым сорокам… Охоч до сплетен… но уже недюж, поскольку горечь выплакал до срока… Так ты… идешь? Или как этот дождь застрянешь где-то нежеланным гостем и будешь ждать, когда ночная дрожь проймет изнеможением до кости, когда, таращась в нежити солом, на чердаке пригревшаяся кошка вопьется слухом в уходящий гром, не выбивший в предбаннике окошка… Идешь?.. И сколько ждать тебя теперь, в какой клубочек сматывать мне нитку, чтоб избежать немыслимых потерь и не сажать на холмик маргаритку… *** Лишь в старых сказках -- пошлых и тупых, с одним на всех счастливейшим концом -- скоксовано геройство в акростих, украшенный лаврушкиным венцом. Здесь…сердце… Неуместно, как всегда и, как всегда, при боли – не у дел… Уже сверх бочки серая вода, а дождь ни на одну не поредел… ни на один… седой свой волосок, хоть плачет миллионы над землей тягучих лет… чтоб, уходя в песок, пробиться в травах жилкой водяной целебной и серебряной… Не мой саднящих рук или ослепших глаз: вода не кровь, и ей не быть живой, переливанье – золота запас, которое – молчание ягнят, ведомых под прицелом на алтарь, где на седмицу с «Не люблю!» распят семейный быт -- слюнявый пономарь… *** Друзья уходят в новые легенды, в затменья и мосты венчальных радуг, и потому не верю желтым лентам, где черным публикуется неправда: «любимому» (мол, в прошлом, не сейчас) и «дорогому» -- будто и не другу… и пятакам на месте прежних глаз, и вздоху, шелестящему по кругу. Не верю свежевырытой земле, коричневым сугробам вдоль аллеи… Мороженая приторность суфле речей и заверений в сожаленьях -- навыворот в закрытых зеркалах, под вычурностью траурных вуалей! Душа в то утро явно -- проспала, когда тебя насильно омывали… *** А помнишь…, как взахлеб, наперебой, мы смаковали чувственность пародий, и смех звенел – здоровый и тугой, чеканя заготовки для мелодий? Как страстно и безудержно поток нас выносил на отмели экспромтов, и… разбивались мы о рифы строк, хватаясь за соломку с горизонта… А помнишь… память, парус развернув, нас позвала в альбомные чертоги… И мы пошли, как корабли… ко дну, откуда выплыть удалось немногим до нас… и после нас… Нам повезло: разобрались, что дважды в воды Леты не опустить надежное весло, когда уже до донышка испета… та песня… где на первую листву спикировал, не разрывая нити, заблудший паучок… и как пастух среди апрельских стал тогда наитий… А в сеть его, по звездному лучу спустились наши судьбы, словно мушки… И мне казалось: это я лечу… а сосны раскраснелись до макушки, закату подставляясь целиком, ласкаясь и царапаясь о пекло… И Бог ходил по душам босиком… И все земное перед этим блекло… *** Ну, что, дружок, теперь – на посошок? По маленькой? А маленький – граненый… Давай… за этот райский уголок, за этот край, в свою тайгу влюбленный, за ту «вертушку», что в стрекозий миг врубилась в поле с красным молочаем… За немоту, которая – как крик… За недоговоренное молчанье… Ты мне, а я тебе… Плеснем, как встарь, пересекая вены в брудершафте, и… замахнем… ты только не вставай, я сам достану корвалол из шкафа… *** Представляешь, какая-то дура мне вчера на бегу, впопыхах наврала, что восьмого ты умер!.. Ты пошли ее ласково на х… Отругай, как шальную сороку (их сейчас до фига развелось!), да… я знаю, тебе было плохо, но и мне в эту ночь не спалось. Что-то лаяли в темень собаки, и горланил на дачах петух, и какие-то странные знаки посылал самолет… и потух, и луна по безвестному кругу слишком быстро скатилась за лес, местный бомж, провожая подругу, на помойную кучу залез (идиот!) и кричал во всю глотку, чтоб «шалава» вернула пузырь, а шалава нетвердой походкой уносила пузырь на пустырь… Все, как было… до этого… после, неизменным осталось сейчас… Только восемь и восемь, и восемь – это дата шикарная! Класс!