Я отдыхаю на диванчике, вернее, старенькой детской кушетке, которую выставили на веранду много лет тому назад, выставили из маленькой комнаты, в которой появилась настоящая, взрослая кровать. Когда-то давным-давно на этой кушетке мне постелили после мучительных нравственно-этических колебаний: можно ли оставить на ночь зачастившего к совсем ещё девочке молодого человека? Можно, Софья Андреевна! От диванчика на веранде до кровати в маленькой комнате пять шагов: три до двери (и дверь-то не закрывается!) и затем два до кровати, правда, пол скрипит (ох уж эти половицы!), но изучил, знаю, куда ногу поставить. Четыре затяжных, крадущихся шага и, наконец, пятый - пятый! - с тихим скольжением под одеяло, под шёлк ночнушки. В маленькой комнате на взрослой кровати две юные души умирают от ярких тактильных ощущений. А в соседней комнате матери одной из них (и будущей тёще – другой) снится детство, эвакуация: глухая деревня, в которой вместо «ч» говорят «ц» - цай, а не чай, - и поросёнок Борька, в котором она души не цает. В коридоре проснулись старинные часы: зашипели, заскрежетали, собирая силы и склеротически вспоминая, что же им нужно сделать, затем неохотно прошаркали надломленной клюкой три раза, - и опять в сон. Тихо, тихо, тихо. Ход времени притаился между вдохом и выдохом, между завтраком и ужином, между молодостью и старостью; уходят родители, тётушки и дядюшки, знакомые по работе, общественные деятели, - наступает момент, и понимаешь, что ушло ещё одно поколение. Страницу перевернули, текст недоступен, и только память ещё читает отдельные строчки, похожие на осенние листья, которые топорщатся запоздало на почти голых ветках и, срываясь, влекутся к земле. Их заметёт пороша, и они застынут, а потом, когда - через много-много дней - наступит тепло, размягчённые талыми водами, прошитые стрелками молодой травы, они уйдут в гумус, а затем в свежие зелёные листочки на деревьях и станут вопить: пора ехать на дачу! На веранде ещё осень: на полу - тазы, грабли, лопаты; на столе - грязные драные рукавицы; возле двери - ботинки с прилипшими ломтями глины, - начался дождь, и мы сбежали, пока не размочило дорогу. Вернулись и меняем обстановку «осень» на обстановку «весна». Я запалил на поляне костёр и сжигаю коричневые засохшие листья - огромные, скукоженные, как увядшие уши слона, - и толстые, с коленцами, стебли, похожие на раздувшиеся бамбуковые палки. Это - гречиха Вейриха. Её посадили в первый год освоения участка, когда не хватало тени. А теперь участок и так затенён. … - Мальчик, хватит жечь костёр, идите завтракать, - зовёт меня с веранды Софья Андреевна. Мы сидим за столом возле окна. Лёгкие сетчатые занавески почти не задерживают солнечные лучи, и они проливаются на скатерть и заставляют её невинно белеть. Софья Андреевна приподнимается, перекрывая свет, и разливает по чашкам чай. Лучам приходится обтекать её голову, они поджигают волоски, выбившиеся из гладкой причёски, и те становятся раскалёнными вольфрамовыми спиральками, какие горят в электрических лампочках. Софья Андреевна внимательно меня разглядывает, я краснею. Кажется, она догадывается о том, что произошло ночью. - Мальчик, вам больше нельзя находиться на солнце, - говорит она, пылая вольфрамовыми спиральками, - вы сгорели. Пройдёт время, я защищу диплом, начну зарабатывать, Софья Андреевна прекратит называть меня мальчиком, а диванчик останется на веранде - в жаркие полуденные часы на нём замечательно спится.