Эта история началась в один из осенних дней, в один из тех дней, что так похожи один на другой, в один из тех дней, которые размеренно текут нескончаемой рекой. Крестики-нолики – детская игра, просто детская игра развивающая логику. Поле для нее медленно ползло по кафельному полу. Откуда поле для детской игры здесь? Этой мысли не было в голове того, кто лежал на кровати здесь. В его голове давно уже не было никаких мыслей. А сам он находился в лечебнице для душевно больных людей, куда определили его, его же родственники как они сказали тогда: «Для его же блага». Он не помнил, сколько уже здесь находится, но за все это время блага он увидел не много, скорее он его не видел вообще и не только не видел, но и не чувствовал, он не чувствовал ничего. За стеной кто-то плакал, сначала тихо, еле слышно, как вздыхает старый дом под порывами ветра, но потом стали плакать все громче и громче. Теперь же за стеной кричали, кричали очень громко, и от этого крика можно было сойти с ума. И не известно, что труднее слышать всхлипывания или крики боли. Ему было все равно. Шаги. Стали слышны шаги. Монотонные удары тяжелых ботинок о кафельный пол… тук-тук-тук… тук-тук-тук… тук-тук-тук… ТУК-ТУК-ТУК… они разрывали голову на части и ничего нельзя было с этим поделать. Вот раздается скрежет ключа о замок, еще секунда еще более громкий крик и все… и тишина. Тишина вязкая и пульсирующая, с каждым вдохом он подкрадывалась все ближе, стремясь заполнить собой твои легкие, заполнить тебя, изменить… она уже нагнулась, чтобы посмотреть тебе в лицо, но тут яркие вспышки звука разорвали ее на куски. Сначала скрежет замка, а потом… потом, потом опять это… ТУК-ТУК-ТУК… и не знаешь уже, что лучше захлебнуться тишиной и измениться в ней навсегда или это, эта пульсация жизни тяжелых ботинок о кафельный пол. Но стук почему-то упрямо не хотел затихать, он наоборот становился все громче и громче. И тут лежащий на кровати понял – они приближались, они идут к нему, они пришли за ним. Но он не волновался, он научился этому здесь, его ничего не волновало. И в самом деле, что ему волноваться ведь он даже здесь не лечился, он здесь просто отдыхал, ему сказали, что он устал, и он согласился, и вот он здесь, он ведь просто отдыхал, да? Стук все громче и громче шаги все ближе и ближе, скрежет ключа в не смазанном старом замке. Казалось, что все вокруг растворилось в этом звуке длящемся целую вечность. Еще два уверенных шага звучавших в унисон с сердцем тук-тук, шаги остановились сердце тоже. А ведь он врал себя, что он не волнуется, и теперь понял это. Он боялся этих людей, боялся каждой клеточкой своего тела, каждый его нерв стал походить на высоковольтный кабель в тот момент. В мозг со всех концов тела понеслись сообщения о том, что достигнуто максимальное напряжение и что в случае необходимости тело его не подведет. Это все пронеслось в его мозгу за долгую вечность между ударами сердца. Выдох. Его скинули с кровати на пол, надели на голову мешок и завязали руки за спиной. Путешествие начиналось… Больница представляла собой сложный лабиринт, состоящий из коридоров с кафельным полом и множества комнат, в лабиринте этом было много этажей и бесконечное количество различных тупиков. Тащили его в самое сердце этого загадочного лабиринта к его Хозяину. Во время этого казалось вечного путешествия, во время того, как его тащили по бесконечным холодным кафельным плитам, он даже через некоторое время перестал ощущать их стыки своим телом, они слились для него в одну вечную дорогу во тьме. Лишь глухой стук в мешке напоминал ему, что он все еще жив, но он уже не понимал ни того где он, ни того когда это все закончится. Разум его, скорее по привычке, чем по необходимости начал думать о том, что они хотят от него, и что он сделал не так. Несколько секунд он думал лениво как-то по инерции, но потом с каждым мгновением, с каждым ударом сердца, с каждым вдохом или выдохом раскручивался все быстрее и быстрее, и вот уже мысли закрутились смертоносным вихрем, сметая все на своем пути. Если я здесь только отдыхаю то, какое право они имеют меня так тащить? А что если у моих родственников закончились деньги, или они просто отказались платить за меня, или они все умерли, в конце концов? Тогда что? Ответ пришел незамедлительно, но лучше бы он не приходил вовсе. Он помнил, как иногда начинала моргать лампочка в его комнате, как в комнату с ветром влетал запах паленых волос и кожи, и, конечно же, крики. Не надо… я прошу вас… НЕ НАДО… и разум начал плакать. Ему казалось, что он это все сказал вслух, но ни единого звука не сорвалось с губ. Путешествие к хозяину лабиринта продолжалось… В душе хозяина лабиринта царил мрак. Всегда. Не было даже вспышек гнева или ненависти, только мрак. Только темнота такая манящая, когда стоишь у ее края, такая мягкая и приятная, обнимающая и успокаивающая, но изнутри это просто комок каких-то бесформенных соплей, из которых самый большой в мире нос выдувает пузыри. И это совершенно отвратительное зрелище, что на взгляд что на ощупь. Именно такая темнота заполнила все уголки сознания, и мозги его, наверное, изнутри выглядели как обычная помойная яма, в которой он копался, как только у него появлялось свободное время, стремясь найти там хоть что-то, но все было безуспешно, потому что там уже давно все перегнило. И вот путешествие окончилось, и он был посажен на стул перед хозяином. Стул этот стоял посреди комнаты, пол которой не проглядывался из-за каких-то бумаг и мусора, свет избегал ее, предпочитая падать где-нибудь в другом месте. Тусклая настольная лампа была здесь единственным источником света и, зная это она отбрасывала на стены такие тени, какие ей только хотелось, а ей, по-видимому, не хотелось ни веселья не радости. Потому что не которые тени и игра их на стенах могли не только отнять речь и заставить шевелиться волосы, но и потерять рассудок. Они явно живые, они живые, они двигаются, они приближаются ко мне, я не виноват, меня сюда притащили, я ничего не сделал… пошатнувшийся разум уже не мог остановиться он уже шатался как старый сарайчик под порывами сокрушительного урагана. Хозяин смотрел на него своими пожелтевшими глазами и что-то говорил, но он не мог понять, слишком много мыслей ворвалось в его голову после столь долгого запустения, разум его был целиком порабощен ими. Так продолжалось, наверное, не один час и не два, а может быть всего пять минут, как знать, но его подняли со стула и опять куда-то потащили. Опять духота холщевого мешка, опять этот странный запах, то ли крови то ли блевотины, запах, который, даже не смотря на то, что ты его стараешься не вдыхать, старается залезть поглубже тебе в легкие, просочиться через поры твоей кожи в кровь, прилипнуть к стенкам желудка и перевернуть все в нем. Этот запах заволакивает твой мозг какой-то липкой, но мягкой пеленой и у тебя появляется только одно желание не дышать больше этим, но ты не можешь – твое дыхание тебе уже не подвластно и ты дышишь, и с каждым вдохом тьма все ближе подходит к твоему сознанию. Мешок сделал свое дело и он уже ничего не чувствовал, он не чувствовал как его сняли, он также не слышал скрипа старой тяжелой двери, не почувствовал удара после того как его бросили. Темнота окутала его сознание. Мокрый асфальт холодной улицы радостно встретил его, он смотрел на того, кто на нем лежал и улыбался, улыбался так ехидно как может улыбаться асфальт, в упор глядя на то, что на нем лежит. У него веселая улыбка и тяжелый взгляд в нем всегда виден один и тот же вопрос. Ну, и, что ты будешь делать? ЧТО ТЫ БУДЕШЬ ДЕЛАТЬ ТЕПЕРЬ? Но он лежал и не видел ни вопроса, ни улыбки, асфальт обнял его своим холодом, но и этого он не чувствовал, его разум пытался прийти в себя. Он пытался прекратить поток бесконечных безответных вопросов и действительно через некоторое время он стал немного меньше и разум принял отчаянную попытку что-нибудь сделать. Он снял мешок с головы, шатаясь, поднялся на ноги, осмотрелся. Новая мысль засветилась красной неоновой вывеской в и без того расшатанном мозгу: «ТЫ УЖЕ НЕ В БОЛЬНИЦЕ, ТЕБЯ ВЫКИНУЛИ ОТТУДА, ВОН ИЗ ТОЙ ДВЕРИ». Он бросился на дверь с воплем, он начал бить ее руками и ногами моля о том, чтобы его взяли обратно, когда он разбил руки он начал царапать дверь ногтями, потом же он взорвался рыданиями, прислонился спиной к двери и съехал по ней на землю. Разум его отключился. Он не смог выдержать то, что у него отобрали, то к чему он так трудно привыкал, с чем смирился и, в конце концов, привык. Он убежал с криками и рыданиями, нашел какую-то маленькую темную кладовую и закрылся там. Память очень долго искала его, она хотела спасти его и вернуть. Она ходила по всему мозгу заглядывала в каждый забытый Богом закоулок, но вот, проходя мимо одного такого, она услышала всхлипывания. Она нашла его. Он закрылся и плакал, прислонившись спиной к двери, она знала это, хотя и не видела. Она подошла к двери, провела по ней рукой, потом прислонилась к двери, села и начала успокаивать его единственным способом, который она знала – теплыми добрыми приятными и нежными воспоминаниями. Тело тем временем находилось в замешательстве, оно не знало, откуда взялась эта непонятная свобода и куда делся тот который постоянно командовал им. Оно даже не знало, как на это реагировать. Сначала оно обрадовалось обретенной свободе, но потом испугалось ее. Оно не знало, что ему с ней делать. Оно так же еще не поняло как ему лучше свободным или нет. Тело решило подождать может это какой-то странный сон и потом будет все как прежде, но ему еще не разу не снились сны. В этих раздумьях тело и заснуло. Ему приснилась жареная курица, с такой хрустящей поджаренной корочкой, от нее поднимался небольшой пар, она была только что приготовлена, на ее загорелой коже выступили капельки жира и призывно переливались на свету, потом ему приснилось мороженое такое холодное, что когда его ешь, у тебя начинают приятно ныть зубы, оно лежало в огромной миске – много-много мороженного политого сверху сладким вареньем. И вот когда тело собралось откусить аппетитный кусок - видение рассеялось и тело поняло, что оно все так же лежит на холодном злобном асфальте возле какой-то не понятной двери в каком-то совершенно не знакомо переулке, но кроме этого оно поняло еще одно – оно хочет есть. Оно зашагало по темным улицам доверившись своим чувствам и они его не подвели впрочем, как и всегда, они никогда не подводят надо просто уметь их правильно трактовать. Через две минуты оно стоял у большой стеклянной витрины какого-то продуктового магазина. Рука в темноте нащупала камень потяжелее и кинула в нее. Громко закричала проснувшаяся сирена возмущенная столь наглым поведением непрошеного гостя, но это его нисколько не смутило и оно продолжило свой путь в темноте магазина. Оно сразу нашло то, что ему было нужно, и не спеша, ушло, хрустя разбитым стеклом под ступнями. Тело шагало в темноте, еда из магазина давно закончилась, но больше ему было не нужно – оно наелось. Тело шагало в темноте, а рядом с ним шагала ночь, облаченная в мягкий бархатный черный плащ, ночь, такая молодая сегодня и такая вечная всегда, такая обаятельная сейчас и хладнокровная всегда, ночь та, которая открывает все карты лишь за секунду до того как поглотить навсегда. Она шагала рядом с ним, а тело шагало, просто, потому что ему шагалось, оно не знало ни куда, ни зачем оно идет. Оно думало - как все-таки хорошо, что оно наконец-то обрело свободу, наконец-то нет этого странного голоса в голове, который никогда ничего не хочет слушать, и думает, что он знает все лучше тебя, а когда ошибается, то обвиняет в этом, конечно же, тебя – ты исполнил все недостаточно точно или быстро или еще что-нибудь делал не так, а теперь можно было вздохнуть полной грудью и делать то, что захочешь, только вот делать ничего не хотелось. Память беседовала с разумом через двери, она пыталась убедить его в том, что все не так уж и плохо, что достаточно внимательно осмотреться по сторонам и выход найдется, она согревала своим теплом двери стремясь через них добраться до него и передать частичку своего тепла и уверенности и, в конце концов, это получилось. Разум глубоко вдохнул, выдохнул и задышал спокойно и ровно, а что ведь она в чем-то права, да что там в чем-то, она права во всем и права на все сто процентов, да на все двести. Конечно, ну конечно права и не стоит просто так сидеть здесь без дела. Надо выяснить в каком положении ты находишься и как из этого положения можно выбраться, потеряв как можно меньше и получив наибольшую возможную выгоду. Итак, посмотрим, что тут произошло… странно… весьма странно… тело куда-то идет разве оно может так делать без моего непосредственного на то указания? Так, ну ладно, погуляло и хватит, вернулся твой законный хозяин. Стой, стой, я тебе говорю, СТОЙ! Опять появился этот назойливый голос в голове и перед телом предстал выбор подчиниться ему или игнорировать, но подчиниться значило бы забыть навсегда о своей свободе, хоть тело и не знало, зачем она ему и что оно будет делать в ближайшее время, но терять ее тело не собиралось, игнорирование значило бы начало открытого противостояние с хозяином этого голоса, а как бы там ни было он житель головы, и тело не знало, хватит ли вообще ему сил бороться с тем, кто подчинял его себе все время до этого, и тело решило, что пока оно окончательно во всем не разберется, оно слушать никого не станет, и будет поступать лишь, так как ему захочется. Тааааааак, это уже начинает быть интересным, что бы это значило? Бунт, что ли? И какие же будут требования, меньше работать, но больше есть и спать, или что? Бабу ему, что ли захотелось? Хм, ладно, будем разбираться. - Уважаемый, уважаемый, я к вам собственно обращаюсь. Не будет ли многоуважаемое тело остановиться, примостить где-нибудь свой благородный зад и объяснить мне тупому смерду, что изменилось в мое отсутствие? Тело решило, что, не смотря на столь грубое отношение, все же стоит пойти на переговоры и хотя бы попытаться решить эту ситуацию мирным путем - без открытого противостояния. Оно нашло какое-то упавшее дерево и село на нем. Оно все же меня слушается, хорошо. Сейчас надо все-таки выяснить, что произошло и, что стало причиной такого поведения тела, а потом уже можно будет вернуть и полный и безоговорочный контроль над ним. Они сидели и говорили двое внутри одного тела. Единство распалось и никто из них не знал как может закончиться ситуация если они не договорятся. Много было сказано тогда, но еще больше недосказано, они были очень похожи, эти двое, каждый, если захочет, мог бы управлять предметами и людьми, у каждого была своя память, и были свои чувства, очень часто совершенно противоположные, у них была своя жизнь, какая-то до этого и другая сейчас, и было в ней много боли и немного радости, и любовь родственников и их ненависть, и были какие-то знакомые и даже какие-то друзья, но все это было до. До того как его родственников врач пригласил к себе в кабинет, в кабинет каких множество, они есть во всех больницах, обстановка в них призвана успокаивать и быть милой и дружелюбной, но она не вызывает ничего кроме состояния панического страха у того кого в этом кабинете обсуждают и затуманивает мозги и высасывает жизненные силы у тех с кем его обсуждают. До того как в одном из таких кабинетов из уст седобородого, внушающего доверие, опытного врача прозвучали простые слова. Слова эти были о том, что он психически не здоров и ведь диагноз был очень простой – мания преследования. Вот такой вот милый пустяк произошел там, в этом кабинете, при закрытых дверях, окнах, ушах и, конечно же, глазах. А потом события развивались очень просто и очень быстро. Родственники выбрали лучшую, как им казалось клинику, убедили его, что он просто устал, а это было совсем не трудно, ведь он верил им, верил их не ловким, но дружелюбным улыбкам, скрывавшим на самом деле лишь одно чувство – страх, страх за свои жизни и за жизни детей и близких. На какое-то мгновение он увидел его, его лоснящееся черное тело и его маленькие, свиные постоянно бегающие красные глазки, он увидел его в их глазах, он увидел его в их душах, лишь на миг, да нет, не может быть, показалось. Вот же они стоят все с кем так долго жили под одной крышей, говорят, что он последнее время стал хуже выглядеть, что он устал, что ему надо отдохнуть, они стоят и улыбаются, улыбаются так нелепо только потому, что им не удобно об этом ему говорить. А сейчас он сидит на старом умершем дереве и его разум беседует с его телом. Но ведь было что-то, или кто-то еще, до того как его закрыли в камере с не выветривающимся запахом паленых волос и периодическим воем за окном, до того как крестики-нолики начали свой медленный и бесконечный бег, был кто-то еще, о ком забыли эти двое… кто-то третий… тот, кого убили там, убили медициной и одиночеством, тот, кому они подчинялись. Да этот кто-то был и мало того он не погиб он ушел, ушел еще раньше, чем пришли врачи, он ушел тогда, в то самое мгновение, когда страх выглянул из глаз тех, кто его любил и кого любил он. Так вот этот кто-то именно тогда и ушел, и это послужило, как все думали началом конца, началом конца милого молодого человека, с которым было легко и приятно общаться, молодого человека который, несомненно, через год-два нашел бы свою даму сердца, конечно же, она была бы самой прекрасной, самой милой и доброй и у них бы появились дети, милая двойня мальчик и девочка, мальчик был бы веселым и неугомонным, а девочка была бы обаятельной и милой… и это обязательно должно было произойти, других вариантов, казалось, быть не может, но что-то сломалось, наверное, кто-то что-то не правильно понял или сделал, но звук рвущейся струны уже прозвучал и время вернуть назад не возможно. Этот миг, когда кто-то ушел уже не поймать, он ушел вместе с ним. Дорога судьбы вильнула под ногами этого молодого человека, он не удержался на ней и улетел в кювет. И сразу все изменилось, та красавица-девушка, которая была видна и видна, казалось совсем рядом – достанется кому-то другому или не достанется никому, растает, как видение, ибо она нужна была ему, а он нужен был ей, а не кто-то другой. И другие люди получили шанс родить прекрасную двойню, некоторые даже этим шансом воспользовались, но это было не то и не так. Дорога вильнула и образовала крест, крест на нем, крест на его жизни и идеях, крест даже на самой себе, но такова была ее прихоть или безумие и так произошло. А сейчас этот кто-то вернулся, вернулся, когда про него уже все забыли, и никто уже не ждал, он вернулся, вот так просто, а ведь никто не верил что такое может быть, возможно, но он то этого не знал. Так что он вернулся, ни у кого не спросив на это разрешение, ведь он был тут хозяин. Он оглянулся по сторонам. Какой-то ночной город обнял его своим тесным кольцом, какая-то ночь мгновенно облепила его, ему пришлось даже дышать ею. Какие-то многоэтажные дома стояли на чьей-то страже, доживая свой век, в них электрическим продолжением дня горели какие-то окна, какие-то люди мелькали в каких-то окнах, кто-то кого-то ждал и конечно кто-то здесь жил, в каких-то окнах каких-то домов в каком-то городе под покрывалом какой-то странной ночи. А ведь когда он уходил было все по-другому… он был в том городе, конечно же, в том доме, разве могло быть по-другому? И в тех окнах, тех единственных окнах, и он там жил, да, и он каждый вечер их ждал, не кого-то, а их. Он был тогда по другую сторону этого кривого зеркала. А сейчас? Что с ним сейчас? С ним сейчас только трухлявый пень посреди какого-то двора – разлагающийся труп жизни и почему-то он твердо знал, что по эту строну жизнь выглядит именно так, как разлагающийся, гниющий труп и пахнет, конечно, соответственно. Но он вернулся сюда, как бы здесь ни было плохо, и пора было сказать об этом тем двоим, что стояли у пня. Когда они увидели его их удивлению не было предела, по крайней мере, удивлению разума. Он предпочитал не вспоминать те времена, когда в нем жил еще кто-то кроме него самого и этот кто-то постоянно им командовал. Тело же больше удивилось, когда услышало его голос, оно вспомнило этот голос. Этот голос звучал в нем раньше, чем зазвучал голос разума и вообще он ему нравился больше. Разум никогда не был сильным, никогда не был воином, а хозяин этого голоса был. И голос этот был сильнее, жестче, властнее, но и одновременно гораздо приятнее чем дребезжащий, неуверенный голос разума то и дело срывающийся на фальцет. Эти двое так и стояли, в оцепенении глядя на своего вернувшегося прежнего хозяина, в то время как он говорил им, что не умер, а просто ушел и что как-нибудь попозже расскажет, как он это сделал и возможно даже заберет их с собой, когда здесь его дела закончатся. Но они, по сути, не поняли ни одного его слова, потому что какое-то чувство огромными табунами диких лошадей бегало по ним, и чувство это было – счастье. Как разум не пытался прогнать его, как не пытался не сдаваться вот так вот без боя, чувство это побеждало его, накатывая с каждым разом все сильнее. И это было даже не счастье, как его классифицировал разум, а скорее надежда на это самое счастье, надежда на то, что теперь, когда он вернулся, все станет как прежде, до больницы. Конечно, того молодого человека уже не вернешь, он уже покрылся шрамами как снаружи, так и изнутри, но может быть, его возвращение залечит хотя бы внутренние раны. И они все вновь получат эту зыбкую возможность быть счастливыми, ведь не случилось ничего не поправимого, правда? Время ведь еще не унеслось в своем вихре оставив его позади? И с этим чувством было глупо даже пытаться как-то бороться, оно поглощало полностью, заставляя верить в лучший исход. А ведь исход всегда один – смерть, не так ли? Для них наступил момент единения, но такими громкими словами это можно назвать только с очень большой натяжкой, потому что не было никаких особых чувств в этот момент, только чувство того, что происходит то, что давно должно было случиться, никакого свечения или еще чего-то необычного. Одинокие прохожие, которые проскальзывали, в столь поздний час мимо сидящего на пне человека, не заметили ничего необычного. Ну и что с того, что сидящий что-то шептал неразборчивое, может даже и немного разными голосами, а после этого как-то блаженно улыбался, как будто ему открылась тайна рождения вселенной? Абсолютно ничего выходящего за рамки обыденности, это такой бродяга их можно много увидеть с этой стороны кривого зеркала, но ведь прохожие находились с другой. А этот грязный бродяга, из рук которого до сих пор сочилась кровь, падая рубинами в простую городскую пыль, казалось, не замечал их, было даже такое ощущение, что он не мог бы их заметить, даже если бы очень сильно захотел. Именно поэтому по эту сторону зеркала ни один человек не волновался из-за этого бродяги. А те трое общались в каком-то другом мире, наложенном на этот как лист кальки, нет даже скорее как прозрачная пленка, на которой иногда что-то было нарисовано чьей-то рукой. И даже в том мире не происходило ничего необычного для мира этого, если конечно не учитывать тот факт, что тело человека снаружи оставшись целостным - разделилось внутри, но не физически, а на уровне этой самой пленки. Так вот если его не учитывать, то можно легко представить что это беседуют владельцы трех достаточно крупных фирм зависящих друг от друга и разговор идет о том, что обсуждалось не раз и что должно было в любом случае произойти об объединении фирм в одну. И всего-то на всего один бизнесмен очаровал двух других своими доводами, так что они слушали с открытыми ртами, и ставало ясно, что вопрос объединения будет решен в его пользу. Ничего личного – только бизнес. Простая сделка, которых поворачивались миллионы в день в этом мире. Слабые подчиняются сильным это закон джунглей и каменные здесь не стали исключением просто то, что подразумевается под словом «сила» варьируется. Итак, он стал один, один в этих мирах, но у него не было ничего кроме похожей на робу чернорабочего грязной, вонючей, обблеваной, со следами крови пижамы и каких-то несуразно ужасных кроссовок на липучках. Он сидит на гниющем пне полностью в своем распоряжении и это точка его повторного старта. И он хотел, чтобы этот старт был удачнее предыдущего, очень хотел. А ведь на достижение счастья у него осталось не так уж много времени. В больнице не делали никаких анализов – они никому не были интересны, но если бы сделали, то эта клиника определенно получила бы мировую известность, потому что у этого милого парня был рак мозга. Из-за чего она стала бы известной, ведь тысячи людей болеют раком мозга? А из-за того, что у него в черепе скрывалось четыре опухоли размером с двадцатикопеечную монету, а еще три находилось пока что в зачаточном состоянии, так ерунда, небольшое затемнение рентгеновского снимка, скорее всего поломка техники. И вот этот мужчина встал, совершенно не подозревая какие неприятности творились у него в голове на физическом уровне, и пошел к ближайшей застекленной не закрытой на ночь ролетом витрины магазина, не для того чтобы разбить ее и снова поесть, нет, он ведь не давно поел, да и не мог он себе такого позволить, он пошел туда, чтобы посмотреть на себя. Тот, кого он увидел в отражении витрины явно не был очень уж привлекательным, особенно в этой одежде. Если говорить на чистоту он благодарил столь поздний час и столь пустынный город за то, что он еще находиться на свободе, хотя в заключении и появилась бы хоть какая-то определенность, но заключение никак не входило в его планы, совершенно не входило. Но осмотр себя в витрину дал кое-какие результаты. Оказывается, на пижаме был нагрудный карман, но это не так удивительно и хорошо, на многих пижамах были карманы. Важно другое – в этом кармане лежал конверт, причем конверт запечатанный. Оставалось выяснить, что это за конверт и откуда он взялся в кармане пижамы. Над, уже ставшим родным, трухлявым пнем висел фонарь. Свет он излучал, конечно, тусклый, но его вполне хватило бы, для того чтобы разобраться с конвертом, да и прохожих уже там не было, так что никто не мог бы помешать. Поэтому он направился туда, достал конверт, он был из плотной бумаги, на нем не было ни фамилии, ни адреса, он даже не был видимо для этого предназначен, это был однотонный конверт с написанным на нем шариковой ручкой номером. Он порылся в памяти и нашел там, что этот номер это номер его палаты и соответственно его номер. Так же в памяти он нашел смутные воспоминания как они все эти конверты и клеили. Ему это очень не нравилось, как он понял. Он распечатал конверт. Там лежало письмо и ключ, плоский ключ, который казался ему знакомым. Письмо было написано размашистым, но понятным и, конечно же, знакомым почерком, отчего кольнуло то ли в сердце, то ли в мозгу. Извини, что не давала о себе знать, но врач сказал мне, что лучше тебя не тревожить – так твое лечение будет проходить быстрее. Знаешь, я только что осознала, что мы отдавали тебя на лечение, а не на отдых, в чем мы пытались себя убедить. Если тебе от этого станет легче, знай – я теперь понимаю что мы поступили с тобой неправильно, но ведь сделанного не изменишь, не так ли? Наш отец умер. (Вот так просто, наш отец умер, не правда ли сестренка? А ведь ты его всегда недолюбливала, как и меня. Но теперь он умер, вот так просто). Через два года после того как ты начал лечиться. (Опять это слово «лечиться», но что ты знаешь о моем «лечении» кроме того, что оно обходилось вам в кругленькую сумму? Но вам грех жаловаться, вы освободились от меня, а за свободу, как известно нужно платить и наименьшая цена за нее это деньги.) Сбила машина. Водителя так и не нашли… говорят – он был пьяный, ну а собственно какой же еще? Не заметить взрослого мужчину идущего с работы домой, был только лишь вечер весенний вечер, знаешь ли, один из тех, когда на улице уже тепло и светло. Черт, а он ведь купил цветы возле метро. Он так и не выпустил их из руки… эти тюльпаны…(Да, вы научились жить, не смотря на то, что ваш ближайший родственник – псих. Вы платили за его лечение, и платили не мало, и это было все, что вы могли для него сделать. И, конечно же, вы научились с этим жить.) эти тюльпаны – это все что осталось у меня в памяти от того случая. Тюльпаны, смятые и раздавленные, но не выпущенные из его руки. Я видела это на фотографии и это последняя моя о нем память. (Но ведь ты не хотела об этом мне писать, правда? Это слишком больно, а ты не хотела еще раз ощущать эту боль, но эти воспоминания как-то сами собой всплыли как какой-то мыльный пузырь. И его губы искривила улыбка, горькая, очень горькая, но все же улыбка.) Но знаешь, я хотела написать не об этом. В общем, поздравь меня – я вышла замуж! Знаешь, он такой хороший, умный, красивый, богатый, так что просто не жених, а мечта любой девушки да еще он от меня без ума. Так что мы уезжаем отсюда. Маму забираем с собой. В конверте ключ от нашей старой квартиры (от маминой однокомнатной, ты ведь помнишь, как до нее добраться, да?) оставляем ее тебе. Прости, пожалуйста, нас за все. С надеждой на твое скорое выздоровление твоя сестра. Да, это все конечно чертовски мило, но все же если ты надеешься на мое скорое выздоровление, почему же ты не написала, куда уезжаешь, а? Ну да ладно, я в тебе никогда не сомневался сестренка. Он не думал, что относиться к ней не правильно, он всегда относился к ней так. А как относилась она к нему? Он не знал, да и она, наверное, тоже не знала. Он был ее младшим братом, таким, какие есть у всех старших сестер, но потом что-то случилось с ним, ну или не с ним, но он в этом как-то участвовал и обстал обузой, обузой не просто на ее шее или на шее ее матери, а раковой опухолью на теле всех их семьи, всего их рода. Перестала ли она его любить? Нет. Любила ли она его с самого начала, с его рождения? А вот это был вопрос, на который она ответить не могла. Должна была любить это точно, но любила ли? Ему предстояло добраться до квартиры. Она была на противоположном больнице конце города, это он знал, но он не знал, как далеко он ушел от нее. Он вновь отправился на улицу, где смотрелся в витрину и огляделся по сторонам. Справа от него эта улица вливалась в проспект, и он отправился туда. Сейчас ему бояться было нечего – час уже был поздний и даже этот проспект оставался пустынным, только изредка на глаза попадались такие же, как и он, жители этой стороны зеркала. Город как всегда спящий с одним открытым глазом окружал его, и он не сводил с него своего взгляда ни на секунду, ни разу не моргнул открытым глазом. Он видел сейчас сны видел своей другой половиной, которая спала сейчас в потухших окнах домов которые обходил этот весьма обычный молодой человек, типичный для другой половины города которая никогда не смыкала глаз и всегда ожидала удара, той половины, которая шла за ним, не отставая ни на шаг. Или ему это только казалось? Странное раздвоенное растяжение звука его шагов, которое смолкало сразу как только он останавливался, но все же была какая-то задержка которую мозг фиксировал только на подсознательном уровне, движение в подворотне которое застывало как только стоило ему обернуться, но которое все же было замечено его боковым зрением, неужели это все было лишь игрой его не здорового воображения? Ему, по крайней мере, так не казалось, слишком реальным все это было, слишком объемным, слишком страшным, чтобы быть просто неудачной шуткой его Разума. Вот так он шел, окруженный этой странной слишком активной темнотой, он уже нашел дорогу и шел по ней, и пускай от окружающей его действительности сердце грозило разорваться прямо в груди, слишком перекачанное адреналином, но он уже не мог не ощущать дороги, по которой он шел всем телом, так с ним случалось довольно часто, до того как он ушел из его тела, и не важно какой длинны была дорога, но он должен был пройти ее до конца, даже если концом этой дороги было захлебнуться в окружающей тебя темноте. И он шел по дороге, по дороге судьбы, если вам угодно, но вдруг тот, кто шел по этой самой дороге немного позади его оступился и его шаг, один лишь шаг, немного выбившийся из ритма, один удар каблука об асфальт, прорезал глухие удары сердца в ушах и подтвердил его предположения, тем самым, давая простую, но жизненнонеобходимую команду – БЕЖАТЬ. И, конечно же, он побежал, побежал он так быстро как позволяли физические возможности его тела, но в голове со скоростью в десятки, а то и в сотни, раз превышающей эту побежали стаи мыслей. Неужели его диагноз был поставлен не просто так, неужели это была правда и предчувствия его не обманули, неужели существовал кто-то, кто следил за ним и преследовал его все это время, тот, кто знал, что он уходил и хотел выяснить, как у него это получилось, но он сам этого не знал, знал просто, что может. Но как это не странно он не хотел получить ответа ни на один из его вопросов, ведь он знал и не так глубоко в душе, что ответ на все эти вопросы утвердительный. Именно поэтому он бежал, бежал, несмотря на боль в боку, которой он взрывался с каждым новым ударом сердца, несмотря на воздух, который врывался в его легкие раскаленным железом, он бежал. Слава Богу, что он успел оказаться в знакомом ему районе, до того как место в его мозгу заняла столь неприятная и ненужная гостья – паника. Он сделал петлю, надеясь окончательно уйти от преследования, и заскочил в до боли знакомый подъезд, с уверенностью, что ему это удалось, но все же он решил не пользоваться лифтом и не сбавлял скорости на лестнице ведущей к хотя бы временному убежищу. Ключ в замочной скважине, рывком дверь на себя, проскользнуть в темноту, с грохотом захлопнуть дверь, удар света по глазам. Да, он был уже здесь, можно дать сердцу и нервам немного передохнуть, он был в убежище. Все верно он жил здесь раньше, но тогда здесь была мебель, сейчас же здесь остался старый стол, один стул и шкафчики на кухне. Все было настолько старым и страшным что продать его хоть за небольшую плату не было возможным. Поэтому видимо они и остались. Даже плафона на люстре и того не было, лишь только лампочка, странно как она еще не перегорела. Он обошел квартиру, пошел на кухню, там был старый видавший виды чайник и алюминиевая кружка. Он заглянул в шкафы. Кто-то в спешке забыл забрать пачку кофе. Ему всегда нравился этот напиток, но вкус его почему-то ассоциировался у него со смертью. Такой же черный немного горький, но всепоглощающий. Он заварил себе кофе, пошел в комнату и сел на единственный стул. В углу возле стола лежали стопки чьих-то старых тетрадей с пожелтевшими от времени страницами. Он вдохнул аромат напитка и сделал маленький глоток, а за ним сразу большой. Кофе был не плохим, хотя лежал здесь уже не неизвестно сколько. Взял верхнюю тетрадь из стопки пролистал, бросил на стол, хлопок эхом отбивался от стен. Начал открывать ящики стола и как не странно нашел там то, что искал – ручку. Странные мысли роились у него в голове, и он знал, что их стоит куда-то записать, он не знал для чего или для кого, но был уверен, что записать стоит. Так же что-то подсказывало ему, что у него осталось, не так уж много времени. И вот он начал писать, писать в какой-то старой тетрадке какой-то непонятно откуда взявшейся здесь ручкой, но ему было все равно, у него сейчас была одна цель – писать. Время для него одновременно и сжалось и растянулось, да и вообще пожалуй исчезло. Он не мог бы сказать прошло пятнадцать минут или несколько суток, работа поглотила его полностью. Он слышал и видел голоса внутри своей головы и просто записывал за ними, он не перечитывал то что написал, только смутно помнил о чем. И это на тот момент было для него наивысшее счастье. Потом он выдохнул, поставил точку, улыбнулся, допил одним глотком уже остывший кофе и ушел. После этого я его оставил. Когда я вернулся тела его уже не было, но все оставалось на тех же местах как и тогда когда я уходил. Чашка с кофейной гущей – на краю стола, полностью исписанная ручка лежала на закрытой тетради, не моргая, светила лампочка, а его не было он ушел. У меня есть надежда на то что он успел все-таки выскользнуть из объятий своего рушащегося мозга. Так и должно было быть… Я не знаю, зачем ты открыл это, может быть ты искал здесь вдохновения или объяснения неудач. Я не знаю... Но как бы то ни было ты читаешь эти строки... Итак, я предупреждаю тебя ты сейчас открываешь мою душу. И если ты надеешься что там чисто светло и все разложено по полочкам лучше оставь эту затею. Там может быть так глубоко, что ты можешь захлебнуться... Выбор за тобой... Добро пожаловать Время... В этом слове собралось все: то, что не сделано и что сделано, все теперешние обиды и будущие войны все нашло интонацию и оттенок чувств в нем. Время не только не прямая, но даже и не плоскость. Это некая бесформенная фигура, состоящая из бесконечного множества плоскостей, но не только горизонтальных и вертикальных, но и наклоненных друг к другу разным углом. Эти плоскости содержат бесконечное множество прямых. В каждой, даже бесконечно малой точке, время имеет различное значение... сместиться бы хоть немного... Люди за чем-то спешат и куда-то бегут, бьют себя руками в грудь и кричат: «Мы хозяева своей жизни". Они не замечают одной простой вещи - того, что все они просо фигуры в игре кого-то высшего. Кто-то пускается в расход других же пропускают в дамки, но люди зависят от руки, которая их двигает. Они становятся у развилки и решают, по какой тропинке пойти, но не могут проложить свой собственный путь. ТАК И КРУЖИМСЯ МЫ ВСЕ В БОЖЕСТВЕННОМ ИЛИ ДЬЯВОЛЬСКОМ ТАНЦЕ, БУДУЧИ ВСЕГЛА ЛИШЬ ВЕДОМЫМИ Я называю вещи теми именами, к которым привык Но игра окончена. Надо очистить доску от фигур и расставить новые. Фигурки, у которых совсем мало интеллекта стремятся убрать себя сами и играющие настолько разленились, что не хотят убирать фигурки и лишь ждут пока они сами себя уничтожат. И тогда на доску будут поставлены новые совершенно не похожие на прежние фигуры. Правила совершенствуются с каждой новой игрой и игра эта абсолютно преображается, и играть в нее становится еще интереснее и увлекательнее. ЭТО ЕДИНСТВЕННАЯ ЗАБАВА... игра нами пока продолжается... Я не хотел Я не хотел, чтобы так... Но что могу сделать я лишь винтик, у которого проснулся разум Но слишком поздно Люди одумайтесь, поглядите вокруг Неужели вы не видите кто враг и кто друг? И лучше мне потерять мозги Чем понять кудая иду Чем понять кудамы все идем Поздно что-то пытаться предпринять Человечество не хочет никого понять Человечество? Человечество - кучки тупых идиотов Решивших добиться всего Разрушив все Я с ужасом смотрю вперед... Пустота ждет всех нас Вы когда-нибудь задумывались как нелегко живется ангелу среди смертных? Нет? Тогда слушайте что я вам сейчас расскажу... Быть ангелом = быть совершенным но вот здесь и начинаются проблемы. Практически никто из смертных не может понять ангела. Поэтому ангел не может рассчитывать ни на ответную любовь не на дружбу Наше совершенство = наше проклятье За совершенство нас и любят и боятся и ненавидят... Где взять силы чтобы отказаться от крыльев и стать смертным А еще найти того кто согласится отрезать ангелу крылья? Мда... Вы спросите меня: « Что чувствуют люди с раздвоением личности?" И я отвечу вам всегда одинаково: « Они испытывают в два раза больше эмоций". Что здесь такого? Испытывать в два раза больше радости и счастья? Но кроме радости есть еще и боль и обида и злость. Это разрывает на части и доводит до безумия... Но я стараюсь еще держаться... Я не знаю как долго... В моей голове живут десятки людей. И сил с каждым днем все меньше, скоро я сойду с ума... Предательство? | ----------------------------Предан------------------------ | | | | Тебе предан Тобой предан | | | Хм... Предан=передан | Тебе передан кем-то Тобой передан кому-то | | Любовь, дружба Ненависть, вражда | | | | -------------------------------------------------------- | | Человек преданное (глупое?) существо он слепо любит теперешних хозяев своей души и так же слепо ненавидит прошлых | | ---------------------------------------------------------- | | Любовь, дружба Ненависть, вражда одна передача --------------------- (купля/продажа) прав на человеческую душу Вы спросите меня, что такое любовь... Я не знаю... И вообщем то не сильно хочу узнавать. Для каждого в разные моменты жизни она разная. То представляет собой нескончаемую череду разочарований и унижений то в следующую секунду это вечная радость и всепоглощающее счастье. И мы бежим от счастья, ища его, и за это получаем в наказание разочарование, понимаем, что оставили счастье позади, возвращаемся, но нас там уже никто не ждет... Вот мы и кружимся бесконечно в этом ироничном хороводе приготовленном нам жизнью Но ведь в этом нет ничего плохого. Просто устать, просто сдаться, просто опустить руки, просто закричать: « Я больше не могу терпеть ". Может тогда они снимут с меня этот крест... Может тогда??? Ха, если ты согнешься под ним, он просто тебя раздавит. И никто, и никто даже не взглянет на те куски, что раньше были тобой. Поэтому ты обязан каждый день вставать утром, взваливать на себя свой крест. Ты должен не просто взваливать его, а подбрасывать, может тогда он улетит и нигде и никогда не упадет и никого не заставит себя тащить. Посмотрим, жизнь ведь продолжается, не так ли? Пустота... Какое странное слово. От него почему-то веет успокоением. Оно обволакивает тебя и увлекает за собой, куда-то туда... Туда где нет радости и нет боли, только покой для смертной души. Одна моя часть с каждой минутой все сильнее стремится попасть туда, а другая отчаянно сопротивляется этому соединению. Я посмотрел на себя. Я отбросил все не нужное, все не мое, все подсмотренное в детстве, все, что я у кого-то когда-то очень давно занял... Что я увидел? Ничего... Абсолютно ничего... Пустоту... Вы, конечно, можете сказать, что человек и есть просто совокупность элементов когда-то позаимствованных у кого-либо. Я уверен вы так и сделаете. Но как это меняет ситуацию? - Спрошу вас я. Абсолютно никак... Абсолютно никак это оправдание ничего не меняет. Приняв его просто легче жить. Вот и все... Никто не хочет признавать, что он пустое место... Может именно поэтому моя внутренняя пустота тянется к пустоте внешней и всеобъемлющей... Как малый ребенок тянется к матери... Все внешнее оно живое. Все внешнее не хочет умирать. А оно в принципе и не должно... Или нет? Я раскрыл секрет мира. Ты и я - воздушные шары... Никто… Кто он? Он не видит… Он не слышит… Он не чувствует… Он не выживет… Но и не умрет… Он живет Нигде и никогда. Он не испытывает… Но ведь Никто тоже живое существо… Их очень много и с каждым днем становится все больше… Одной простой фразой мы превращаем человека в Никто, посылаем его в Нигде и отправляем в никогда. Человек из Нигде не возвращается. Он уже не человек… Он Никто… Просто остальные этого не видят. Он сам знает но не чувствует разницы. В начале… Некоторые жалеют, некоторые радуются… Но мне их искренне жаль… Их уже так много… Может быть я уже Никто... А может быть и ты... А может и все... Слезы… Что они значат для нас? Это просто жидкость которую надо куда-то деть когда ее слишком много? Еще одно средство защиты от самих себя и от своего безумия? Или это чистейшие эмоции заключенные в убого безупречную форму шара?. Может быть это простой способ испортить настроение? Или все таки какое-то высшее облегчение? Труднее всего плакать внутри себя. Биться в истериках, разбивать руки в кровь и кричать до хрипоты. Ведь все это можно делать и внутри… Что тогда? Тогда к тебе не подойдет каждый знакомый и не спросит: «Что случилось?» Ему нет до тебя никакого дела.Ведь внешне ты не изменился… Усталые глаза это ведь не перемены… Ты ведь смеешься как ни в чем не бывало (не важно, что твои глаза холоднее льда) Ты ведь все также живешь… Ты такой же как был… Поэтому с улыбкой дальше по жизни… Вот так… Все меньше тех кто видит... А вы знали что мечты – живые? Да, да, да, мечты – живые… Они рождаются, живут, стареют, умирают, иногда они даже могут воскреснуть или переродиться, да это все о мечтах. Но к сожалению мечту можно убить… Да… Причем сделать это очень просто, я сам делал это не раз и даже не два. Я убивал свои мечты… Я убивал мечты других… Я убивал с благословлениями и с проклятиями… С улыбкой и со слезами… Я прошу вас не убивайте мечты потому что их предсмертный крик очень трудно забыть… Что самое страшное для человека? Это получить ответы на свои вопросы. А что может быть страшнее этого? Это услышать в ответ правду… «горькая правда» и «сладкая ложь»… Кто-то что-то напутал в поговорке потому что люди отчаянно действуют наперекор ей, стремятся все же сказать сладкую ложь(в принципе если подумать то когда-нибудь и где-нибудь эта сладкая ложь превратиться в горькую праду ну а раз так можно просто не уточнять условия истинности, не так ли? И ложь будет правдой…) чем горькую ложь ведь зачем огорчать другого человека если ему и так сейчас не легко? Правильнее ведь будет сказать потом, чуть позже когда ему станет чуть легче или быть может получится так что потом и вовсе Рассказывать ничего не придётся? Конечно же… В первые и главные законы людей попали ошибки… Кто вам сказал, что на верху лучше? Я не знаю лучше или нет, но тяжелее это точно… причем с каждым новым уровнем тяжелее становиться на порядок. Сначала ты поднимаешься вверх потому что тебе скучно здесь и ты знаешь что это для тебя ничего не стоит. Потом этот период заканчивается и начинается второй – тебе интересно, что там дальше. Но и этот период тоже проходит. Ты стремишься подниматься вверх лишь потому что тебе тяжело здесь, внизу… Ты поднимаешься выше, а там становится еще тяжелее, и вот сил твоих уже не хватает чтобы подниматься дальше, так заканчивается третий период и начинается последний. Здесь тебя давит сверху то, что ты не можешь дальше подниматься, тебя давит снизу то, что ты прошел все это по сути зря, ведь ты мог оставаться там – в самом низу, где все так просто или чуть повыше где все интересно и тоже не так уж и сложно, но нет, нет, ты пошел сюда и трудности которые здесь тебя тоже давят. Стоит ли подниматься сюда? Скажите мне хоть кто-нибудь… Я изменяюсь чтобы подняться… С каждым уровнем я изменяюсь все сильнее… Почему я поднимаюсь? Потому, что я знаю, что есть верхний уровень… Там тебя ничего не давит сверху – уровней на которые надо стремиться подняться – нет, как может давить чистое голубое небо? Оно может лишь окрылять. Тебя ничего не давит здесь – ты просто гулять по облакам. И не оставлять на них следов потому, что ты чист также как эти облака. И снизу пройденные уровни – окрыляют, ведь ты сделал то что удавалась (если удавалось) единицам из всех существовавших существ. Я верю что я дойди туда… А если ты не веришь то не иди за мной… Я ищу Свояси, но мои поиски безуспешны, я ищу Свояси – место где мне будет хорошо, но пока безуспешно… Я решил отдать свои долги, я решил раздать людям свободу, ту, которую я у них забрал. Я отдаю ее им в руки и отталкиваю, их свобода мне больше не нужна, я научился жить без ее. Я хочу чтобы они нашли свои Свояси, я точно знаю что людям у которых забрали свободу это сделать не удастся. Но тут есть одна тонкость, чтобы туда попасть нужно отдать кому-то свою свободу и тем самым лишить того человека этой возможность и лишиться самому потому что возникает долг. Есть только одна возможность попасть во Свояси – это произойдет лишь тогда когда тот, второй человек отречется от своего шанса на счастье во имя тебя и простит твой долг и только тогда ты будешь счастлив, но стоит ли это того? Я отпускаю тебя мой великий и безжалостный друг, я разжимаю руку с поводком, я снимаю с тебя ошейник с ярлыком. И не будет фраз более громких чем эта и не будет отчаяния и не будет боли и слез. Я отпускаю тебя мой великий и безжалостный друг мы провели вместе много разных часов. И говорю я так только потому что ты и есть настоящий, я выбрал тебя и схватился за твою руку во тьме за что-то единственно правильное в этой холодной и непроглядной темноте… Я отпускаю тебя мой друг ты с самого начала хотел этого, я надеюсь что ничего тебе не должен кроме твоей свободы и я отдаю свой последний долг. Да будет так отныне и вовеки веков. Ну вот все мысли исписаны точка поставлена остались лишь пустота и головная боль...