Изголодавшись по живому звуку, по сероглазым дням каштановых цветов, я принимал, как данную мне муку ту жизнь и тяжесть тех оков. И тех цепей невидимые звенья вонзались дикой болью в кисть, я понимал – не избежать забвенья, и все миры во мне в один слились. Я знал, что я кричу напрасно, что крик мой все сочтут за смех, я – шут, и все давно всем ясно – я не могу страдать, страдание есть грех. Мне не дано быть понятым друзьями, мне не дано быть понятым тобой, но я хочу, чтоб вы хотя бы знали, что я живу, что я еще живой.