Не помню, кто это сказал, мол, отслужишь свой срок, как настоящий мужчина, пойдёшь усталый и довольный домой, но даже там ты всё равно солдат, потому и думать не смей, что тебя вычеркнули из армейского списка. По истечении многих лет на собственном опыте ваш покорный слуга убедился в этом. Хоть я давно отбросил все эти мысли, будто в любой момент могут призвать из-за срочной надобности моей любимой родины, но… Честное слово, просыпаюсь иногда в холодном поту, ведь мне и сейчас сниться моя армия: как меня вновь и вновь принудительно призывают, а я отнекиваюсь, что уже отслужил, но мне никто не верит потому, что утрачены все документы и нет никакого подтверждения тому.

Да, каждый настоящий мужчина должен пройти армию — говорили мне все и всегда. Но всё же лучше пройти её заочно, утверждал мой друг детства Славка, и его мать тут же выхлопотала ему справку, будто бы у сыночка язва желудка. Он правда сейчас не желудком страдает, а печёнка вылезает из штанов от чрезмерного возлияния сами-знаете-чего.

И смех, и грех облаками парили под потолками кабинетов врачей, скрупулёзно осматривающих голые задницы молодых парней.

— Сходите в туалетную комнату и помочите головку. — сказала однажды молодая привлекательная женщина-уролог одному из наших призывников, у которого мужское хозяйство вдруг пришло в неистовое напряжение от того, что доктор дотронулась нежно пальчиками в эластичной перчатке.

Тот невозмутимо ушёл и вернулся через некоторое время с мокрыми волосами на голове, не понимая — зачем было её мочить.

Боже мой, призывная медицинская комиссия вдруг очень мне показалась какой-то неудобной для нашего человеческого общества. Почему? Да сам тогда не до конца осознавал, но что-то такое сверлило неприятно мозг, примеряя на мне-призывнике непонятные мысли с философским уклоном, будто на мясозаготовке находимся. А как же, ведь на самом деле, словно отбирали годный скот, предназначенный для первосортного убоя. Вот возьмите ветеринарную комиссию и призывную… Что одинаково? Одна и та же логика, отвечу я вам: неспособных жить объявляют неспособными умереть, а здоровых, то есть способных жить признают годными служить, а значит — способными умереть. Было от чего приходить таким мальчишеским размышлениям. В самый неспокойный год шла война в Афганистане.

Я верил в наше честное государство, я верил в наш честный мир. Душа моя была открыта небу нараспашку, мол, забирайте с потрохами насовсем. И всё же… Сказался опыт хулиганской улицы и опыт брата, который отсидел в колонии для несовершеннолетних, за то, что сломал нос сыну капитана милиции. Мой друг, находясь в аналогичной ситуации, обозначил в анкете судимость своего брата и тут же, несмотря на спортивную подготовку и нескольких прыжков с парашютом от ДОСААФ, был направлен в строительный батальон, восстанавливать военные городки Новосибирска. Уже тогда в голову стала приходить крамольная мысль, что в нашей стране не совсем всё нормально.

Я соврал… Да, взял и соврал, не отметив той самой судимости близкого родственника в своей анкете. Почти сразу на очередной повестке стоял номер команды, указывающий на то, что меня призвали в ВДВ. Конечно, враньё против нечестного государства вскрылось потом, но поезд уже ушёл.

В день, когда хоронили Брежнева, я прибыл на областной призывной пункт для отправки в армию. Но что такое… Сразу, почти на входе, меня встретил человек в морской форме. Это был мичман, который выступал здесь в роли очередного покупателя. Так мы величали представителей от различных армейских формирований, прибывающих за призывниками. Он быстро меня уговорил и убедил, что я буду просто числится в Оршанском полку, но моё предназначение - секретное подразделение, суть которого не в праве здесь огласить. Ох, моя романтика взвизгнула от радости на все эти секреты с красивой морской формой и я, словно собачонка, скуля от счастья, помчался вслед, примеряясь к походке бывалого моряка.

Вагон гудел от песен за Одессу, поскольку были в нашей мальчишеской моде — Одесские эмигранты, а там и Макаревич подоспел… «Я пью до дна, за тех, кто в море…» — орали новобранцы до полного посинения. Вдруг средь ночи поезд остановился под Москвой и нас, одиннадцать человек-призывников, высадили в темноту. Вагоны с остальными помчались дальше… В голову лезло незнамо что, когда я увидел казарму, где солдаты брили друг-другу головы и пришивали к обычным солдатским гимнастёркам красные погоны. Это было что-то… «Как? Почему?» — то и дело твердил я, спрашивая у всех подряд, но никто ничего приличного так и не ответил.

Вот ведь судьба, есть она или нет… Но я хотел обвести её вокруг пальца и сам, по своей твёрдой воле стремился пойти в те войска из которых в первую очередь отправляли на войну. Но по каким-то непонятным причинам, что-то неведомое отвело в сторону мальчишку-патриота. Из тех ребят, которые умчались в ночь, почти все вернулись с душевно-психическими травмами и боевыми ранениями, а тридцать семь молодых парней были присланы мамкам и папкам в цинковых гробах.

Волосы «А-ля-битлз» стригли сначала обычными ручными ножницами. Невероятное зрелище образовалось в казарменном помещении от удивительных зебр на полу-лысых головах. Потом обривали наголо станками. Пальцы рук были в кровь исколоты во время пришивания погон, петлиц и шевронов. Но вскорости состоялось всеобщее построение, где всё и образовалось для кого-то в самой лучшей степени, а для меня не очень. Небывалая горечь обиды обволокла с ног до головы от известия, что попал на карантин, после успешного проведения которого, буду служить в комендатуре. А мичман? А мичман был комиссован с корабля по состоянию здоровья, но форму ни в какую не хотел менять ещё очень долгое время. Вот так, вместо Флота и ВДВ я въехал на телеге моего юношеского времени в самые-что ни на есть сухопутные войска.

Я впервые узнал, что такое армейское единообразие: стрижка наголо, одежда по форме и чтоб ни о чём не думать.

— Я думаю.., — пытался было я спросить нашего мичмана о своём непомерном возмущении.

Тот переменился, после того, как доставил нас в расположение части, до неузнаваемости.

— Слушай, сюда, — сказал громко он, чтобы все слышали, — здесь думать не положено!

Вот и здрасти, новый паровоз! Дома мамка внушала все годы, мол, думай-думай, сынок. И в школе талдычили, не переставая: «Учитесь думать!» «Да-да» — вторил отец: «Если ты не научишься думать – туго придётся идти по жизни».

— Как же не думать-то, — пытался было возразить я, враз огрубевшему и охамевшему командиру.

— Ты сюда не затем пришёл, чтоб думать! — надменно смотрел тот. — Иди, пока два наряда вне очереди не схлопотал!

Вот и попробуй тут решить, что лучше. Государство, всё же подумалось мне тогда, сажает на два года в тюрьму за то, что ты думал на гражданке. И что же? Мысль летела одна за другой… Мол, выходит дикая нелепая штуковина: пусть думают машинисты, да врачи, а военным не надобно думать; скорее всего к ним и государственные деятели относятся. Но вот ведь и не думавши тоже плохо очень даже. Случилось так, что заспорили солдаты перед отбоем, мол, к чуркам хорошо, что не попали. А старший сержант возьми и спроси:

— А кто такие эти чурки, по-вашему?

— Да все они чурки, — не задумываясь, как, впрочем, и положено в армии, отвечал я в первых рядах. — И азеры, и узбеки, и чеченцы.

— Кто?

— Ч-ч-чечены…

— А я по-твоему, кто? — оскалившись под чёрными усами, как мне показалось кроваво, опять переспросил он.

Узнал я, читатели мои хорошие, что такое с утра до вечера торчать в туалете и толчки до блеска выдраивать на протяжении недели целой внеочередного дневальства. Я пытался жаловаться, вопреки своим антистукаческим убеждениям, потому что курс молодого бойца пропускал ни за грош собачий. Мол, все бегают в противогазах, а я с тряпкой. И тем более — был нарушен устав: ведь не может сержант, пусть он и чеченской национальности, устроить солдату целую неделю наказания.

И что же? А ничего… Мне выдали противогаз, и я продолжал заступать в наряды, но только уже в нём. Ни о чём подумать не могли мозги мои, мрачные до помутнения невозможного в головушке моей многострадальной. И сказать я тоже ничего не мог уже не подумавши. Вот вам и думай — не думай.